День второй

День второй

1

Все застилает туманная пелена рассвета. Кажется, не воздух вокруг, а расплавленное олово. На мокрый асфальт падают крупные, рыхлые хлопья снега.

Бронебойщики Макрушенко и Наджафов второй день лежат у окна во внутренней части разрушенного каменного здания. С трех сторон их окружают облупленные, омытые дождями, покосившиеся стены старых домов. Прямо перед ними - широкая ровная улица, в глубине ее - немцы. Они всю ночь обстреливали позиции батальона, а когда забрезжило тусклое утро, прекратили огонь.

Тишина. Но бронебойщики знают, что на войне нельзя доверяться тишине - заплатишь кровью. Бойцы настороженно прислушиваются.

- Что-то еще готовят фрицы, - говорит Макрушенко. - Танки не помогли, теперь тишиной хотят взять нас. Авось, мол, прикорнут русские, а мы их и повяжем сонных.

- Хитрит немец, - зябко вздрагивая от пронизывающей сырости, поддерживает разговор Мамед Наджафов. - Жил у нас в кишлаке старый человек. Звали его Джаналом. Многое повидал он за свои долгие годы. Все уважали старика, и если случался какой спор, шли к нему. "Мудрая голова у Джанала", - говорили люди. Слушать старика всегда было интересно. Мне запомнился его рассказ о том, как задумала змея-гадюка обмануть орла и что из этого вышло.

Мамед глубоко затянулся, оторвал зубами часть цигарки, передал самокрутку Макрушенко и продолжал:

- Прослышала змея, что орел питается свежей кровью, и захотелось ей уничтожить гордую птицу. Но знала, что в открытом бою не одолеть ей орла, и потому пустилась на хитрость. Выползла на горячую скалу и говорит орлу сладким голосом: "Послушай, друг, жалко мне тебя. Все летаешь, наверно, устал, бедняга. Опустился бы на скалу, прилег бы, отдохнул. А я по дружбе так и быть стала б сон твой охранять..." Посмотрел орел на гадюку, увидел ее злые мысли, но прикинулся непонимающим и ответил: "Спасибо тебе за совет хороший, приму его". И опустился на камни, свернул крылья. А сам украдкой наблюдает за гадюкой. Та зашипела, поползла к орлу и только собралась ужалить его, как в одно мгновение орел, бесстрашный и сильный, оторвал змее голову, рассек ее когтями на части!

- Хороший рассказ,-сказал Макрушенко,-и к месту. Гадючья хитрость у фашистов!

Он полез в вещевой мешок, достал пару сухарей, протянул один Наджафову:

- Пора и завтракать. Премирую тебя за джаналовскую мудрость.

Погода прояснялась. Сквозь низкие тучи проглядывало солнце. Туман стал рассеиваться. Внезапно Макрушенко уловил шум движущегося танка.

"Наверное, в переулке", - решил он и скомандовал:

- Приготовиться!

2

Отбрасывая комья мокрого снега, из-за угла выполз вражеский танк. За ним, пригибаясь, бежали автоматчики. Следом показался второй танк.

Гулко ударили орудия, застучали автоматы. И тотчас потянуло горьковатым запахом гари и пороха. Закачалась, с грохотом обрушилась на тротуар высокая стена обгорелого дома. Поднялась густая, едкая пыль.

Пулеметчики лейтенанта Шилова отсекли танки от автоматчиков. Немцы заметались. Некоторые поспешили укрыться в ближайших домах, другие залегли тут же, на мостовой. Но в развалинах их ждали штыки, а на улице - меткие очереди автоматов.

По танкам били с нескольких сторон. Фашисты поворачивали стволы орудий то в одном, то в другом направлении. Но вот одна из машин окуталась черным дымом. Трудно сказать, кто попал в нее: Наджафов и Макрушенко или их соседи.

А из-за угла шли новые и новые танки. Их тяжелые, широкие гусеницы накрывали и давили трупы своих же солдат.

Совсем недалеко с оглушительным треском разорвался снаряд. Правая рука Макрушенко беспомощно повисла. Из продырявленной на плече шинели выступила кровь.

- Брешешь, сволочь, все равно не возьмешь!..

Петр силился стрелять левой рукой, но нестерпимая

боль одолела солдата: голова его поникла и, отползая от ружья, он, задыхаясь, сказал:

- Стреляй, Мамед... Стреляй...

Ствол пушки был направлен прямо на них. Наджафов выстрелил, но посланная второпях пуля не поразила танк. Вспыхнул пламенем ответный выстрел. Воздушная волна отшвырнула Мамеда в сторону, он сильно ударился головой о каменный выступ стены. Приподнявшись, потянулся к ружью, но остановился: ствол был перебит осколком снаряда.

- Петя! - позвал Мамед.

Макрушенко не отвечал. Наджафов подошел к нему ближе. Петр лежал неподвижно, уткнувшись лицом в пол. Осколком снаряда ему пробило голову.

Танк подходил все ближе. С каждой секундой нарастал холодный скрежет гусениц. Мамед схватил связку гранат и пополз к стене. И только теперь он почувствовал, что нога отяжелела, бедро залила кровь...

Напрягая последние силы, он упрямо продвигался навстречу врагу. Чтобы не зацепиться раненой ногой за разбитое ружье, Наджафов приподнимал ее, всю тяжесть тела перенося на руки, Вот и стена.

Томительно проходят секунды. Мамед сильнее сжимает гранаты. Танк уже рядом. Наджафов кинулся к нему, и связка гранат упала под гусеницы. Грохот взрыва смешался с гулом выстрела немецкой пушки: танкисты успели выпустить по окну свой последний снаряд. Сидевшие в соседних укрытиях бойцы видели, как исчезла в пламени и дыму знакомая фигура Мамеда Наджафова.

3

Когда Макрушенко и Наджафов прекратили огонь, Мадоян, минуя горы щебня, вывороченные железные балки, поспешил к ним. То, что увидел он, острой болью отдалось в сердце: тело Наджафова изуродовано, он мертв. Но Петр... Петр, кажется, жив!

Мадоян бережно поднял его на руки, тот застонал.

- Ничего, голубчик, ничего, - тихо утешает комбат. - Сейчас тебе помогут, сейчас тебе будет легче...

Идти тяжело. Мадоян прихрамывает: утром его ранило в ногу. Он часто отдыхает, опираясь о стены.

Во дворе разрушенной бумажной фабрики к старшему лейтенанту подбежали два бойца. Втроем они донесли Макрушенко до санитарного пункта.

В подвале под разбитым зданием вокзала на прикрытом соломой цементном полу лежали тяжелораненые. Те, у которых ранения полегче, не остаются здесь. Им делают перевязку, и они снова идут в бой.

Рядом, в такой же подвальной комнате, в бывшей кладовой привокзального ресторана, днем и ночью горят керосиновые лампы: там операционная. Не разгибаясь, стоят у стола врач батальона Сергей Николаевич Панов и медицинская сестра Ольга Михайловна Славина. Труд их сложный и изнурительный.

Беспрерывно рвутся вражеские снаряды, сотрясаются каменные своды подвала, коптят и гаснут лампы, но работа не прекращается.

Инструментов и медикаментов недостает. Медики знают тяжелое положение батальона и ни о чем не просят Мадояна, обходятся тем немногим, чем располагает санитарный пункт. Так и теперь. Мадоян спросил медсестру:

- Все в порядке, Ольга Михайловна?

Та отвела глаза, вопросительно посмотрела на Панова.

- Да ничего, товарищ комбат, - сказал Панов.

Но Мадоян знал: многого им недостает.

"Плохо с медикаментами, - думал он. - Сухари еще вчера кончились. Теперь самое тяжелое наступает - боеприпасы на исходе. Кто знает, сколько дней еще быть в окружении. Атака за атакой. Хватит ли сил удержаться?"

"Хватит ли сил?" - этот вопрос напомнил комбату слова лейтенанта Савельева, который еще вчера советовал Огапкину прорваться назад, к своим.

"Нет, назад не уйдем, - размышлял Мадоян. - Не уйдем назад! Надо поговорить с Савельевым, чтобы он не вздумал внушать бойцам мысль об отступлении".

В штабе Мадоян застал Малинина. Лейтенант только что вернулся из подразделения Лупандина.

- Положение у них тяжелое, - докладывал начальник штаба. - Людей осталось мало. Немцы пытаются прорваться к привокзальной площади с боковых улиц, разделить батальон на части. Сегодня самолет сбросил листовки: немецкое командование предлагает идти назад, к нашим главным силам, обещая при этом оставить беспрепятственный выход из кольца. Какие добрые!

- Дураков ищут,- заметил Мадоян.

Комбат сел на ящик, снял ушанку.

- Вот, Алеша,- просто сказал он.- Я все острил: "Положение напряженное!" Оно и стало таким. Беда в том, что несколько наших опорных огневых точек осталось без людей. Что предлагаешь, Алеша?

- С улицы Энгельса надо отойти,- сказал Малинин.- Все силы сконцентрировать в районе привокзальной площади. Это усилит нашу оборону.

- Правильно говоришь, Алеша, - поддержал комбат.- Сегодня ночью надо отойти к привокзальной площади. Пальцы надо сжать в кулак.

Мадоян встал, направился к выходу, но, что-то вспомнив, обернулся к Малинину, спросил:

- Тебе Андрей ничего не говорил о разговоре с Савельевым?

Малинин небрежно махнул рукой:

- Говорил.

- Лейтенант Савельев, наверно, и не подозревает, насколько его предложение было бы удобным для немцев. Пойду поговорю с ним,- и комбат вышел из штаба.

4

Маленькая Люся не понимала, что происходит в доме. Еще несколько дней назад мама ходила грустная, печальная, с заплаканными глазами. Тяжело вздыхая, сажала Люсю на колени, сквозь слезы приговаривала:

- Доча ты моя... ласточка маленькая... Где же наш Миша теперь? Жив ли он? Придет ли домой?..

По щекам мамы текли большие капли. Капли были соленые. Девочка вытирала ввалившиеся, покрытые тонкой кожей мамины щеки, ласково гладила их:

- Не надо плакать... Наш Мика скоро придет...

Больше ничего Люся не могла сказать. Ей тоже очень

хотелось увидеть своего старшего брата Мику. Люся знала, что он пошел на войну. Раньше он присылал письма, рассказывал про большой густой лес, в котором со своими товарищами бил фашистов. Потом фашисты пришли в Ростов, и писем больше почтальоны не приносили. Мама ходила с опущенной головой. Но что- то случилось вчера, и вот уже второй день мама стала другой-

Сестра Лида тоже изменилась. То, бывало, целыми днями не выходит из своей комнаты, ни с кем не разговаривает, а теперь подошла, высоко подняла Люсю и радостно, горячо шепчет:

- Наши пришли! Ты слышишь, малышка, это наши стреляют...

Подбежала к маме, кружится, обнимает ее:

- Наши пришли, мамочка, наши пришли!..

Мама стала улыбаться, и Люся радуется:

- Мика пришел,- кричит она.- Мика пришел!..

- А может, и Мика!-весело смеется Лида.

Где-то стреляют. Люсе кажется, что кто-то все время

палочкой стучит по стене: тук-тук, тук-тук...

Пришел Юрка Тарасов, соседский мальчик. У него тоже глаза сияют.

- Они на вокзале,- торжествует Юрка. - Немцы отступают... "Аллее капут!" Помнишь, Лида, как тогда Ганс сказал...

Ганс жил в доме Тарасовых. Каждый день с утра уходил он на какой-то интендантский склад и возвращался вечером. В первые дни, когда Ганс только поселился в квартире, Юра, его сестра Таня и мать Анна Сергеевна почти не разговаривали с ним, и немец видел, что хозяева относятся к нему неприязненно.

Однажды Ганс подошел к старому комоду. Вместе с другими фотокарточками там в небольшой рамке стояла фотография Юриного отца. Со снимка смотрел энергичный, подтянутый мужчина лет сорока. Волевое лицо. Плотно сжатые губы. В глазах едва заметная смешинка. Он прислал этот снимок в начале войны с фронта. На гимнастерке - артиллерийские петлицы с тремя кубиками. На голове - пилотка.

Немецкий солдат оглядел карточки, долго смотрел на артиллериста, потом повернулся к Анне Сергеевне:

- Это - папа? Твоя муж?

- Да.

- На фронт?

- Да. На фронте.

Ганс помолчал, потом несколько тише, доверительно спросил:

- Коммунист?

Анна Сергеевна пристально посмотрела в глаза немцу.

- Да, коммунист, - как-то подчеркнуто произнесла она.

Ганс снова взглянул на фотографию и, ни слова не проронив, прошел в свою комнату.

Но на следующий день он снова заговорил с Анной Сергеевной и на ломаном русском языке посоветовал снять с комода снимок мужа. Если, сказал он, в дом войдут жандармы или гестаповцы и увидят фотографию, могут быть неприятности.

- Это - фотография моего мужа, - решительно ответила Анна Сергеевна, - и никто не имеет права ее трогать.

Юре тогда показалось, что немцу понравился ответ матери. Ганс вообще не походил на тех фашистов, которые грубо разговаривали с жителями, били, грабили и убивали ни в чем не повинных людей. Юра теперь при встрече с ним не отворачивался.

В последние дни Ганс странно вел себя. Похоже было, что он чем-то озабочен. Как-то он оглядел всех, кто был в комнате, и сказал негромко:

- Русский зольдат идет Ростов. Герман назад...

Анна Сергеевна и Лида переглянулись. Они уже слышали о том, что Красная Армия нанесла фашистам поражение на Волге.

Ганс подсел к столу. Рукой провел по клеенке, изображая круг и показывая на него, стал объяснять:

- Сталинград... Германска армия капут. Фельдмаршал Паулюс плёхо. Аллее капут!

Через два дня Ганс собрал свой чемодан, стал прощаться:

- Скоро будет карашо. Папа придет на хаузен. - И, улыбаясь, показал рукой на фотографию артиллериста. - Нике криг. Гитлер капут!

В дверях схватил руку Анны Сергеевны, крепко пожал.

- Анна,- взволнованно проговорил он.- Я - коммунист. Я видель Эрнст Тельман...

Проходя мимо окон Дмитриевых, он приветливо помахал рукой Люсе, громко крикнул:

- Люзия, Люзия! Ауф фидерзейн!

... Теперь, когда на ростовском вокзале сражались бойцы Красной Армии, Юра вспомнил слова Ганса.

- Ты говоришь, что немцы отступают,- проговорила Лида.- А на вокзале какой бой идет. Люди передают, что нашим очень трудно. Слышишь, как стреляют?

- Вот бы пробраться к нашим,- Юрка поднял руку со сжатым кулаком.

- Нужен ты им, вояка,- улыбнулась девушка.

- Зря смеешься, Лида. На войне и мальчишка пригодится.

Девушка заметила, как посерьезнели его глаза. Она впервые увидела Юрку таким. А он торопливо продолжал:

- Надо помочь нашим. Не сидеть же, сложа руки. Может, бойцы ждут нас, Лида?!

5

В ясные дни перед вечерними сумерками ростовское небо бывает необычайно красивым. Над городом, в далекой синей лазури, медленно плывут белые пушистые облака. Край неба, где только что опустилось солнце, ярко пылает. Повыше краски бледнеют и постепенно растворяются в голубом безбрежном пространстве. А когда сумерки сгущаются, кажется, будто над головой чуть колышется расшитый серебряными искрами звезд гигантский бархатный темно-голубой полог.

Был один из таких вечеров. На камнях разбитого дома лежали бойцы. У одного забинтована рука, у другого из-под шапки виднеется белая повязка в пятнах

крови. Раны их - свежие, сегодняшние. С утра батальон отбил несколько ожесточенных атак. На подступах к дому лежат убитые.

Подгоняемые офицерами, фашистские солдаты снова и снова атакуют. На бегу они стреляют из автоматов и истошно кричат. Бойцы подпускают их на близкое расстояние и залпами расстреливают передних. Новый залп опустошает второй ряд наступающих. Тогда задние останавливаются на мгновение, поворачиваются и поспешно бегут обратно.

- Вот так и гнать их сейчас дальше и дальше... Весь город можно бы взять одним махом,- горячо говорит Ковальчук.

- Все торопишься, браток,- отзывается моряк Павлов.- К дому спешишь! А приказ дан стоять на месте! Значит, так и нужно. Зарвешься без надобности вперед, да еще гляди батальон подведешь. Батько знает, что надо делать...

- Без хлеба сидеть - тоже много не сделаешь,, - вздыхает Ковальчук.- Бойцы голодные. Да и патроны на счету...

- А когда патроны на счету, как надо ими пользоваться? - неожиданно раздается новый голос за спиной говорящих.

Бойцы оборачиваются. Полусогнувшись, к ним подходит Мадоян.

- Бить только по цели, товарищ комбат. Бить по врагу без промаха!

- Правильно, Павлов. И Ковальчук не забыл об этом? Конечно. Ковальчук - хороший воин! И спешить не всегда нужно. Поспешность иногда и повредить может.

Солдаты молчат. Ковальчук смотрит на Мадояна, виновато сознается:

- Я в родном городе, товарищ комбат, так терпения нет! Хочется поскорее пройти по его улицам...

- Пройдем, Ковальчук. Конечно, пройдем по твоим родным улицам,- улыбается комбат. - Только надо иметь терпение, надо крепиться. Скоро подоспеет помощь. Все мы знаем, что позади нас не так много фашистов. Можно прорваться назад. Но нам приказано держать вокзал. Мы первыми вошли в Ростов, и эта честь останется за батальоном. Кончатся патроны-будем драться прикладами, назад не уйдем!

Слова комбата звучат решительно, страстно, и бойцы верят, что батальон не уйдет из Ростова. Лучше погибнуть, чем отдать завоеванное врагу!

А Мадоян уже на соседней улице. Там оборону держит рота лейтенанта Савельева. Она присоединилась к батальону при переходе через Дон. Смелые действия Савельева при переправе расположили к нему комбата. Но слова, сказанные лейтенантом Огапкину, насторожили.

Добравшись до места, Мадоян расспросил Савельева, как на его участке ведет себя противник, много ли раненых, каково положение с боеприпасами, а перед уходом протянул офицеру немецкую листовку.

- Читали?

Савельев быстро пробежал ее глазами, густо покраснел. И хотя старший лейтенант ни словом не напомнил офицеру о его разговоре с Огапкиным, тот все понял.

- Не думал я, товарищ комбат, что фашисты могут воспользоваться нашим отходом. Хотелось сделать как лучше-пробиться из вражеского кольца и снова обрушиться на них общими силами. Выходит, ошибся, погорячился...

- Я понимаю вас. Вы человек молодой. Запомните: сердце командира может быть горячим, товарищ лейтенант,- мягко сказал Мадоян, - но голова его всегда должна быть холодной, светлой. Спокойствие, обдуманность- прежде всего. Русская поговорка мудро говорит: "Семь раз отмерь, один раз отрежь..."

Ночное небо осветили ракеты. Тонкими цветными лентами взметнулись трассирующие пули. Начиналась новая вражеская атака.

Внезапно в центре Ростова вырос большой столб пламени. До бойцов долетели оглушительные взрывы. Появились новые языки огня.

- Взрывают город...- Павлов зло обругал немцев.- Лезут на нас, а сами жгут дома, собираются, значит, драпать. Видно, крепко нажали наши...

Пожар разрастался. Большие огненные языки бросали на стены соседних домов зловещие багровые отсветы.