Разбитый скипетр

Алексей Максимович Каледин

По всей Европе, от Черного до Белого моря, гремела канонада. По рельсам мчались вагоны с надписью: "Сорок человек, восемь лошадей". Сорок человек, сорок человек... Сколько их было, этих вагонов, увозивших молодых парней на войну?.. Весь мир встал на дыбы...

Перрон новочеркасского вокзала был усеян бритоголовыми, в новых накидках, казаками, будто поле горохом. Их причудливые тени плясали в отсвете ацетиленовых фонарей. Не набат всенародной войны, а удар обыкновенного молотка о рельс звал их на фронт. А в этот же самый час жадные, ненасытные вагоны глотали сотнями парней в Пруссии и Австрии, во Франции и в далекой Англии. Повсюду братья-враги пели бодрые военные песни. Пели они и грустные песни - о покинутой родине, об оставленной на произвол судьбы любви...

Единую человеческую нацию будто растерзали на куски...

Подпоручик Туренцов, которому не исполнилось еще и двадцати, пересчитывал вслух розданное перед отправкой довольствие. Чего-то недосчитавшись, он принялся костерить новобранцев:

- От стервецы, я вам задам!..

Действительно, кое-кто уже умудрился припрятать в солому, а то и прямо в навоз какую-то часть довольствия.

- Завтра все равно дознаюсь, шельмы!..

Примолкшие новобранцы опасливо косились на угол, где щелкал костяшками молодой подпоручик. На войне своя жизнь, свои заботы...

Свет паровоза, мчащегося туда, где шла война, буравил темноту теплой летней ночи. Новобранцам он казался огоньком в родной хате. Им виделись грустные заплаканные лица матерей, вернувшихся с поля, жен, склонившихся над детскими люльками, подвешенными к потолку.

Над зелеными рощами, разбросанными вдоль дороги, горели мириады звезд. Каждый казак имел свою, заветную, по которой он выверял свой путь. Короткий, длинный ли этот путь, кто знает? Мысли, хоть и грустные, позволяли отвлечься от сиюминутных забот. Запах конского пота, смешанный с человеческим, заполнял душное нутро вагона.

- От шельмы проклятые... - продолжал ворчать подпоручик, нетрудно было понять, чем он больше недоволен: потными ли ногами новобранцев или украденными в суматохе вещами. Наверное, тем и другим.

Постепенно у подпоручика пропала охота ругаться. Он встал и, подойдя к дверному проему, уселся у края, свесив ноги наружу. Его окружала ночь да храпящие, уставшие от дневной маяты новобранцы.

"Вот я и еду на войну, самую настоящую..."

На поворотах можно было видеть огни следующего за ними поезда, па платформах которого стояли пушки казаков с Терека.

Вахмистр Тарасенко вел неспешный разговор о женщинах. Глаза его были полуприкрыты, во рту дымилась трубка. Слушатель, полупьяный казак, ритмично, будто маятник у часов, качал, не согласный с чем-то, головой и силился не заснуть, боясь лишиться сладости опьянения.

- А ты знаешь, что женщины Терека защищали свои станицы от турок? Ну скажи, слыхал ты об этом? Вот тебе и кокетки... А так, посмотришь - личико прикроют платком от солнца, па ночь козьим маслом намазать рожицу никогда не забудут, а поди ж ты... А уж работящие какие, я тебе скажу! Горе казаку, если у него нет такой женки... Ты меня слушаешь?

Но пьяный казак не ответил.

Обиженный Тарасенко замолчал и, завернувшись в попону, улегся спать. Его подвыпивший дружок мечтательно, с улыбкой молча смотрел на просторный, как степь, небосвод, ища на нем свою, только ему принадлежащую звезду...

Ранним утром поезда сделали короткую остановку, чтобы пополнить запасы угля и воды. Полусонные, с красными, как у кроликов, глазами, казаки попрыгали на землю. Офицеры молча наблюдали за происходящим из окон пассажирского вагона.

Подпоручик чувствовал себя одиноко - для офицеров он был слишком молод, а знаться с новобранцами гордость не позволяла. Свою растерянность он прятал под хмурой маской на лице.

Не выдержав, он сказал вахмистру:

- У вас капюшон мокрый.

- А, пущай... Это конь ночью меня облил...

Новобранцы дружно загоготали. Подпоручик обиженно пожал плечами и принялся прохаживаться вдоль вагона. На пороге пристанционного домика по-казались две девушки и с интересом, а точнее - с любопытством уставились на воинские эшелоны^ В памяти подпоручика сразу же всплыли петербургская девица и ее мамаша со своим чопорным приглашением: "Не изволите ли чаю с нами откушать?" Смех, да и только!

Сам он тоже был хорош, при параде, в перчатках... А тут еще этот добрячок-чиновник с пузцом, благополучием и со своими дурацкими вопросами: "Так вы, значит, из казачьей семьи?" Какое-то убогое, обшарпанное пианино, мещанская мебель... Брр!..

На другом конце перрона началась какая-то заварушка. Туренцов сразу же различил голоса своих парней. Особенно выделялся бас того рыжего великана, который всегда отпускал шуточки разного рода. Толпа росла, и подпоручик ускорил шаг.

- Это он первым начал, обозвал мою сестру!

- Если бы у тебя была сестра, то и рылом вышла бы в тебя, это точно! И козел бы ею побрезговал!

Перебранка шла вяло, без явного желания перейти к потасовке. Откуда-то появился железнодорожник с фонарем и подошел к офицерскому вагону.

- Ваши благородия, воровство случилось, извольте сами посмотреть: три ящика спичек со склада утащили. Взломали замок и... Следствие надобно бы устроить...

- Туренцов! - Человек в подтяжках щелчком послал окурок на перрон.

- Я, господин есаул!..

- Это, вероятно, твои чудики устроили?

- Так точно!

- Ну вот и давай...?

Подпоручик решил отыграться за шуточки на рыжем:

- А ну-ка, ты, ко мне! Бери лампу и свети мне!

Спавшие солдаты начали недовольно ворчать. Туренцов бесцеремонно отталкивал их носком сапога, лез в солому, разгребал ее, не обращая внимания на всхрапывания коней.

- Тащи!

Два ящика спичек стояли один на другом.

- Бери и следуй за мной!

Офицер передал пропажу железнодорожнику. Тот захныкал:

- Три же было...

- Я те дам, ворюга!.. А ну курочь их! - Это уже рыжему.

Есаул прикуривал очередную сигарету, когда поезд тронулся.

- Нашим братцам уроком будет...

Его визави, молодой поручик, согласно кивнул.

На востоке пробивалась заря, когда поезд с терцами тоже окончил загрузку угля.

Артиллеристы растащили оставшиеся спички, вздули как следует железнодорожника, дабы врать неповадно было, и отправились в путь. Тарасенко хлопнул по плечу своего односума.

- А ты, дружище, не знаешь еще одну новость, ведь я вот-вот стану дедом!..

- Впору назад возвернуться, - отшутился тот.

Но поезд набирал скорость, отсчитывая версты, оставшиеся до Польши.

Младшие офицеры руководили выгрузкой лошадей. Простая на первый взгляд, эта операция не была такой уж легкой. Коней по одному спускали по деревянному трапу, крепко навощенному солдатскими сапогами. Боковые брусья трапа кое-где были выломаны, и кони опасливо шарахались и пронзительно ржали, когда трап сдвигался.

Вокруг было голое поле. Похлопывая по сапогу стеком, полковой старшин наблюдал, как выстраиваются новобранцы. До этой поры он видел их совсем обнаженными во время окружной медицинской комиссии, когда майор-медик, жуя сигару, бросал короткие замечания: - Шесть... двенадцать... Дыши глубже!.. Шесть пудов три фунта. Ну и рожа! Что это у тебя, фурункул? А ты чего прячешься, чай, не девка на смотринах. Откуда сам?..

Потом пришел черед лошадей. Ветеринар тщательно осматривал животным зубы, щупал мышцы и заглядывал при этом в весовой реестр. Иногда бросал резко:

- Отказать!

Если не было претензий, то он просто молчал и ограничивался тем, что делал пометку карандашом в своем списке.

Старшина безучастно взирал на этот смотр и вмешивался только на последней стадии, когда черед доходил до ревизии снаряжения и включения в списки. Перед каждым новобранцем на расстеленной попоив лежали предметы личной экипировки. К этой стадии проверки допускались только те, кто прошел вместе с конем медицинский и ветеринарный осмотр. Зачастую тут же находились и отцы новобранцев, которые молча, одними жестами давали советы своим отпрыскам.

- Седло, попона, две переметные сумы, двое шаровар, мундир, две пары сапог, белье, полтора фунта галет, консервы, крупа, комплект подков, двадцать четыре железных гвоздя, тряпка, щетки, катушка ниток с двумя иголками...

Офицеры с интересом разглядывали тех, кто попал в их часть. За безучастными взглядами скрывалось смешанное чувство нежности и опасения за новобранцев. Как-то служба пойдет? Сегодня горделиво поднятая голова, а завтра цела ли она будет?

Несладко было на душе и у старшины. Мирной дороге пришел конец, а завтра этих парней нужно вести на войну...

- Будем поторапливаться, - проговорил старшина и резко стегнул стеком по сапогу.

Границу эскадроны пересекли в полдень. В клубах поднятой пыли тонула, растворялась парадная выправка всадников. Они шли через опустевшие села, на ночевку становились, как правило, в реденьких перелесках, рассекавших хлебные поля. Хлеба уже вызрели, стояли плотной стеной, но убирать их было некому. Ночами новобранцев согревала не успевшая остыть к утру теплая, хоть и неродная земля. А по утрам их будили столь привычные сердцу петушиные песни. Ностальгия по родным краям незримо жила в душах этих людей, сорванных со своих привычных мест войной.

Тарасенко, едва продрав глаза, начинал смолить папиросы - подарок своей невестки.

"Да-а, с мирной жизнью покончено, и видать, надолго", - с грустью подумал немало повидавший на этом веку старый казак. Он пощупал на груди газыри черкески и извлек оттуда листок бумаги, который сунул ему в Екатеринодаре на вокзале какой-то незнакомый парень. Чаще всего казаки использовали эти большевистские листовки па закрутки.

Тарасенко тщательно разгладил листок и начал читать по слогам. Он прислонился было к стволу пушки, но тут "же отскочил, будто ужаленный: нагретое солнцем орудие источало жар.

- На город пойдем, - проговорил он, разглядывая раскинувшиеся на склоне холма окраинные домишки и купола церквей. На языке так и вертелся вопрос: "Есть там противник или нет?"

Полковник поторопил офицеров, и те направились к своим сотням. Есаул скомандовал:

- Поэскадронно!..

Офицеры повторили команду и добавили:

- Пики к атаке!..

Атака увлекла Туренцова, и теперь он, подчиняясь ее законам, мчался, плохо разбирая, что впереди. Сказавший перед ним дончак грохнулся на землю, подмяв под себя всадника. Единственное, что успел тот сделать, это накрыть голову руками. Эскадрон пронесся над ним. Вокруг послышалось жужжание. Пули!

Горизонт быстро приближался, и перед атакующими возник город, из которого в беспорядке убегали австрийцы, преследуемые казаками. Вокруг неслось громкое, призывное "ура".

Атака набирала силу. Впереди атакующих бежал, задыхаясь, офицер-австриец. Хрип, рвавшийся из груди, больше напоминал пыхтение паровоза, чем дыхание человека. Настигнутый, он был сбит конем на землю, сабля казака довершила дело. Тут только Туренцов узнал рыжего великана, который утащил спички с железнодорожного склада. Поручик мигнул казаку и еще громче закричал "ура".

Наступление было недолгим. Гинденбург нанес огромной силы предупредительный удар под Танненбергом, неподалеку от тех мест, где когда-то Александр Невский сокрушил тевтонских рыцарей. В войне наступил перелом, она приняла позиционный характер.

Казаки-донцы начали окапываться. Наступившую зиму они встретили в траншеях и тесных землянках.

- Правительство наверняка хочет приберечь нас для решения своих внутренних проблем, которых, судя по слухам, будет немало в скором времени, - заговорил как-то полковой старшина.

Полковник не решился продолжать подобный разговор и перевел его на другую тему:

- Отчего это немцы вздумали рога пристроить к своим каскам, уж не надолбы ли думают пробивать ими?

- Нет, ваше превосходительство, - поддержал шутку есаул. - Скорее, чтобы наблюдать из окопов. Лучше получить пулю промеж рогов, чем промеж глаз.

- Ловко, однако...

И на батарее терских казаков был праздник. Тарасенко получил из дому весть о том, что он стал дедом двух близнецов.

Война тем временем продолжалась. Беспрестанно валил снег, начались перебои с доставкой продовольствия. Все чаще и чаще в окопах стали появляться большевистские листовки, и это избавляло казаков от необходимости доставать себе бумагу на закрутки. Медленно тянулось время.

Февраль 1917 года... Санкт-Петербург, посольство Франции. Морис Палеолог, дипломат, будущий академик, прислушивается к тому, что происходит за окном. В дневнике дипломата появляется запись:

"Сегодня утром в половине девятого со стороны Александровского моста донесся какой-то странный и продолжительный шум. Выглянул. Улица, обычно многолюдная в это время, была совершенно пуста. Но спустя немного времени появилась огромная толпа с красными флагами, направлявшаяся с правого берега Невы. Навстречу ей - целый конный полк. Стычка? Однако нет, напротив, началось братание солдат с демонстрантами!

Чуть позже я узнал, что гвардейский полк, прибывший с Волыни, взбунтовался и солдатня перебила своих офицеров. Высыпав на улицы с призывами к революции, гвардейцы начали переманивать на свою сторону солдат из частей, оставшихся верными правительству.

К десяти часам со стороны Литейного послышалась перестрелка. Прохожие кинулись врассыпную, спасаясь в близлежащих переулках. На перекрестке творилось что-то невообразимое. Солдаты помогали восставшим строить баррикады. Над дворцом правосудия полыхнуло пламя. С треском повалились ворота арсенала. Со стороны Невского послышалась пулеметная дробь, в дело вступили регулярные войска. Но сопротивление восставших крепло..."

Россию с самого начала этого столетия было трудно удивить бунтами, стачками, забастовками, стычками манифестантов с полицией. Главным в этих событиях было то, как верно заметил французский дипломат, что армия стала поддерживать народ в его недовольстве. Разложение затронуло даже такие. полки, как Преображенский и Волынский. К восставшим присоединился и гарнизон Царского Села, резиденции императора. 14 марта солдаты Царскосельского гарнизона прибыли в Петербург, ставший уже Петроградом.

Во главе взбунтовавшегося гарнизона вышагивали казаки из отборных войск царской гвардии, вплоть до его величества императорского полка, предназначенного для охраны государя.

За ними шли железнодорожные войска, призванные обеспечивать безопасность передвижения императорской особы и его приближенных. Замыкала кортеж царская полиция.

Все, от солдата до офицера, выражали свой протест бывшим хозяевам поспешным признанием новой власти.

Как же так случилось, что казаки - признанный оплот царской власти, ее постоянный инструмент подавления всевозможных бунтов - встали в ряды революционеров? Видимо, заговорила кровь предков - бунтарей, не раз сотрясавших царские троны.

Земля пошла кругом. Ранним утром в Могилеве, месте дислокации ставки, генерал Алексеев, не спавший уже несколько ночей, получил телеграмму от председателя Думы Родзянко: "Правительственные институты в Петрограде прекратили свою деятельность. Единственный приемлемый способ избежать анархии - это отречение императора в пользу своего брата".

Алексеев был ошеломлен, ему спирало дыхание от одной мысли, что решение судьбоносного для России вопроса зависело от начальника генерального штаба.

А как скажется отречение на состоянии армии?

Первой пришла мысль снестись с генералитетом и выработать единое мнение. Нужно немедленно связаться с командующими группами армий Эвертом, Брусиловым, Сахаровым и великим князем Николаем Николаевичем.

Адъютант генерала Алексеева сообщал новости по мере их поступления:

- Брусилов за отречение!.. Великий князь тоже!.. Все - "за"!..

Армия отреклась от Николая II. Но чем была эта армия к концу зимы 1917 года? Что от нее осталось?

Моральный кризис, сотрясающий армию на протяжении последних месяцев, готов был прорваться подобно созревшему нарыву. Провалившиеся планы наступления разложили армию, и ситуация этого периода очень напоминала 1905 год. Участились случаи дезертирства. На фронте на офицеров, запершихся в своих землянках, сыпались оскорбления. В тылах армии бродили банды пьяных солдат, не желавших воевать. Повсюду сновали большевистские агитаторы, призывавшие солдат оставлять окопы и подаваться к своим домашним очагам. Словом - революция.

А что же предпринимал царь, главнокомандующий русскими войсками, отец нации?

Ничего. Лишенный воли и малейшего воображения, потрясенный событиями, он прибегал к уверткам, выжидал, а практически бездействовал. Народ, изнуренный лишениями и войной, кричал о предательстве царицы-немки.

- Это она, - утверждали большевики, - покровительствовала шпионам всех мастей, для которых планы русской армии не были секретом.

Офицеры высших рангов тоже устали от этой чехарды. Они уже не решались защищать царицу да и всю императорскую фамилию.

Понимая все это, царь уже и сам ничего не хотел. Он почти с облегчением подписал в своем салон-вагоне на Могилевском вокзале отречение от власти.

- Прочтите, - сказал он адъютанту.

- "По велению Бога мы, Николай Второй, император Всея Руси, царь Польши, Великий князь Финляндии..."

Голос адъютанта начал дрожать.

- Продолжайте, продолжайте, - поторопил его Николай.

- "В эти дни сражений против внешнего врага на нас ниспослано тяжелейшее испытание. Внутренние потрясения грозят фатальным образом повлиять на эту упорную борьбу во имя России. На грань гибели поставлены наша армия, счастье народа и все будущее нашей славной Родины. Богу же угодно, чтобы эта борьба велась до победного конца...

В эти решающие для России дни наше сознание повелевает нам облегчить народу объединиться и сконцентрировать все свои усилия на достижении наибыстрейшей победы над врагом.

Мы обращаемся ко всем сынам России, мы просим их исполнить свой патриотический долг в этот трудный для нации час и помочь правителям страны повести Россию по пути славы и процветания. Да хранит Бог Россию!"

Все офицеры остались на местах, словно прикованные. Подпоручик Туренцов тихо кашлянул:

- Вот и все...

- Да уж яснее не скажешь, - подхватил войсковой старшина.

- Полковник, я ничего не смыслю в политике. Что же теперь будет?

Тот закурил сигару, помолчал и ответил:

- Большевики вам скажут, что народ должен взять власть в свои руки. А пока что князь Львов назначен главой временного правительства. Царевич еще мал да и здоровьем хил, ты же знаешь болезнь Романовых... А тут еще этот болтун, забыл его фамилию...

Есаул пришел на помощь:

- Керенский, адвокат по профессии.

- Что за человек?

- Тщеславец, он полагает, что все можно уладить красивыми фразами, успокоить всех и продолжить войну с Антантой. По крайней мере он пообещал это союзникам...

- А вам не кажется, что казаков погонят на Петроград?

- Керенский этого и хочет, вернее, он хочет найти в нас опору в борьбе против большевиков. Боюсь, что нам намылят холку, другого мы не дождемся.

- Что до меня, то я разделяю ваше мнение.

Чтобы прибрать армию к рукам, Керенский потребовал начать наступление в Галиции.

- Используйте верные части, корпус Корнилова, ну и 8-ю армию, к примеру... Атакуйте! Когда солдаты дерутся, болтуны и Советы молчат!

В каком-то неожиданном порыве русские 18 июня 1917 года начали наступление и прорвали австро-венгерскую оборону. Были захвачены города Галич и Станислав.

Французский дипломат Луи де Робьен записал в своем дневнике:

"Все возможно в этой на редкость удивительной стране. Говорят, что потери в солдатах и офицерском составе были ужасающими и ни в коей мере не соответствовали достигнутым результатам, но я должен признать, что успех в Галиции вернул в какой-то мере престиж правительству. Оно даже нашло в себе силы подавить манифестации протеста, организованные сторонниками Ленина, и произвести аресты среди этих анархистов. Победа подняла и моральный дух самой армии. Несколько казачьих полков организовали свою демонстрацию и прогарцевали по улицам города с букетами цветов на боевых пиках или на карабинах и с оркестром впереди. Видны были даже портреты Керенского. В целом же в народе ничего не изменилось. Народу нужна была власть, будь то Керенский или царь, в которой он видел бы свой идеал и молился бы на нее, как на икону".

Но эйфория была непродолжительной. Июльское контрнаступление немцев отбросило русскую армию. Началось беспорядочное отступление. "Чудесный революционный порыв войск", подогретый Керенским, закончился предательством. 11-я армия открыла фронт. Противник захватил Тернополь и стал угрожать флангам и тылу 8-й армии. И только благодаря казакам удалось избежать полного разгрома.

Едва весть об отступлении достигла Петрограда, там вновь начались большевистские демонстрации. Балом правили Ленин и Троцкий. Керенский был занят только тем, как обезопасить себя с помощью казаков. 17 июля Луи де Робьен записал в дневнике:

"Центральный Совет рабочих и солдат, призванный поддерживать порядок, предложил солдатам отложить свои требования на более позднее время. Но грузовик, на котором везли эти прокламации, был остановлен демонстрантами. Когда я вернулся в посольство, то увидел, что вся Нева была покрыта листовками, медленно плывшими по течению. Едва я ступил на порог своей квартиры, как в городе началась сильная перестрелка, заставившая меня подскочить к окну.

Повсюду бежали люди, солдаты бросали оружие и спешили укрыться в подворотнях домов. Перестрелка набирала силу, послышались даже пушечные выстрелы, гул которых смешивался с начавшейся грозой. Сильнейший ливень обрушился на город и в один миг превратил улицы в бурлящие потоки. Когда ливень немного поутих, я вернулся в посольство, где застал всех в большом волнении.

В холле я увидел офицера и нескольких казаков, укрывшихся у нас в посольстве. На улицах лежали трупы людей, павшие лошади, омываемые грязными потоками взбаламученной воды. Перестрелка стихла, демонстранты разбежались, оставив на площади два броневика. Поговаривали, что они укрепились в районе Финляндского вокзала. Со стороны Летнего дворца доносились пушечные выстрелы. Батареи поддерживали казаков".

Такой была повседневная жизнь Петрограда в июле 1917-го. Казаки по-прежнему оставались главной надеждой правительства в борьбе с бунтовщиками. 22 июля Луи де Робьен записал:

"Похоронная церемония погибших казаков происходила в соборе святого Исаакия. Министры пронесли на своих плечах гробы. Плотным строем продефилировали казаки. Затем кортеж направился по Невскому проспекту к собору святого Александра, где и состоялось погребение. За гробами шли родственники, и было трогательно видеть этих людей, приехавших с Урала и Кавказа, чтобы проводить в последний путь своих сыновей. Они шли в полном молчании, поддерживаемые под руки казаками. За ними следовали боевые кони погибших. Одно из животных было ранено и сильно припадало на правую переднюю ногу. В седле другого сидел сынишка погибшего, мальчик лет десяти".

В заключение дипломат записал:

"В настоящее время только казаки сохраняют относительный порядок. Говорят, что им хорошо заплатили. Как бы там ни было, правительство может рассчитывать на них. Но если их силы достаточны, чтобы поддерживать порядок в Петрограде, то обо всей стране и о фронте этого не скажешь..."

24 августа 1917 года в могилевскую Ставку пришло распоряжение Керенского. Он приказывал к концу месяца подтянуть 3-й армейский корпус к Петрограду.

Корнилов несколько раз перечитал этот приказ. Он не любил Керенского и называл его про себя "примадонной, спавшей в царской постели". Но ненависть к Керенскому была слабее той, что Корнилов испытывал к революции, которую намерен был задушить любой ценой.

- Генерал Крымов, вы направляетесь на Петроград. Железная дорога перерезана большевиками, пойдете походным порядком.

Вернемся опять к дневнику Луи де Робьена. Вот что он записал в нем 26 августа:

"Ночью я был разбужен телефонным звонком и узнал, что генерал Корнилов заявил о несостоятельности Временного правительства и движется к Петрограду..."

Дикая дивизия, сформированная из терских казаков и офицеров, застряла где-то в районе Луги, в ста тридцати километрах от столицы.

Бунтовщики встречали казачьи части на подступах к городу и уговаривали казаков перейти на их сторону. Но те сами не могли решиться на это и ждали приказаний от своего генерала Каледина, который еще в мае, после стычки с генералом Брусиловым, уехал к себе на Дон. По мнению атамана, Брусилов слишком дешево ценил человеческую жизнь на фронте, что и послужило поводом для их размолвки.

Пятидесятишестилетний Алексей Максимович Каледин командовал в начале войны 12-й кавалерийской дивизией, которая служила боевым стержнем брусиловских войск. В 1916 году он принял под свое командование 8-й армейский корпус. Каледина отличало прекрасное знание вопросов тактики и стратегии, что позволяло ему достигать значительных успехов при сравнительно малых потерях. Когда в войсках начали создаваться полковые солдатские комитеты, генерал Каледин, не любивший заигрываний с толпой, оставил свой пост и вернулся на Доп. Войсковой круг вознамерился поставить его войсковым атаманом. Каледин поначалу отказывался:

- Нет, я слишком хорошо знаю, чем все это кончится... Советы и подсоветы, комитеты и подкомитеты... Пусть этим займется кто-нибудь другой.

И все же 18 июня он уступил настойчивым требованиям круга.

- Таков уж мой крест. Вернулся на Дон с репутацией солдата, а уйду с него проклятым...

Республиканский демократизм был в крови у казаков, привыкших к выборной форме правления, и потому Каледин начал оказывать давление на Керенского, ставшего премьер-министром Временного правительства.

- Провозгласите республику и создайте сильное правительство.

В то время когда кавказцы Корнилова продвигались к Петербургу, симпатии донского атамана были на стороне мятежников, и он занял выжидательную позицию.

Заколебался и Корнилов, предпочитая общаться с казаками посредством воззваний.

"Я, генерал Корнилов, сын бедного казака, не ищу никакой личной выгоды. Я хочу одного - чтобы Россия..."

28 августа он приказал войскам остановить продвижение. К тому же казакам сильно мешали забастовки железнодорожников и телеграфистов.

Корнилов не решался на активные действия и тянул время.

Основная масса казаков не пошла за Корниловым. Их можно было встретить в поездах, на дорогах, ведущих в родные края. Великое перемещение люда усиливалось с каждым днем.

К вахмистру Тарасенко привязался какой-то взлохмаченный мужик.

- Куда стопы правишь, белопогонник? - наседал он на вахмистра, дыша на него водочным перегаром.

- К себе на Терек. Видишь, ранен, иду на поправку.

Мужик продолжал подозрительно разглядывать казака.

- Уж не ты ли стрелял в народ у Зимнего?..

- Дурак! Я был на фронте!..

- К черту фронт! Нет больше никакого фронта. Давай-ка, браток, хряпнем по махонькой. Ты чего? Не знаешь, что происходит?

- Я из госпиталя выписался, там разное гутарят...

- Так я тебе разъясню! - Мужик сильно хлопнул вахмистра по плечу. - 25 октября Троцкий со своими моряками и латышами занял почтамт...

- А кто это такой?

- Как кто? Ну... Троцкий, или Бронштейн, если хочешь. В тот же день он захватил банк со всеми денежками и турнул Керенского. Теперь того и след простыл. И никто не знает, куда он смылся. 26-го кронштадтские моряки провели по Неве крейсер "Аврора" - и ну палить по Зимнему дворцу. Защитнички, юнкера там, бабский батальон, подняли лапки кверху - и все дела. Сдались, мать их!..

- Послушай, а что решено с войной?

- Конец ей, проклятой! Солдатня наша братается с германцем. Такие же работяги, как и мы. Вот увидишь, Ленин с ними заключит договор о мире. Он раздаст землицу крестьянам, а рабочим - фабрики. Во как! Постой, чего это я рассусоливаю тут с казаком, вам же до фени все это...

Поезд, украшенный красными флагами, продвигался к югу, все дальше и дальше в поблекшую осеннюю степь.

Тысячи казаков тянулись к родным куреням.

Зима пришла сразу и быстро сковала льдом Дон. Под снежным покровом медленно текла жизнь, земля набиралась сил к весне. Казаков-фронтовиков можно было узнать по синим шароварам и красным лампасам. Они наконец-то добрались до своих куреней, встретились с женами и детьми. Вечерами сумерничали, слушали красные проповеди станичных гимназистов, иногда подавали и свой голос, особенно когда речь заходила о Троцком, о его выступлениях.

- Ты знаешь, как шпарит, ну чисто одессит настоящий. Краснобай, я тебе скажу...

Доходили вести из центра. Только в феврале казаки узнали о январском разгоне демонстрантов, выступавших за конституционную монархию. Казаки одобрили действия властей.

- Порядок есть порядок, тут красные правы.

Подпоручик Туренцов возвращался к себе на Дон вместе со своим рыжим денщиком в телеге, нагруженной разным добром. Чтобы избежать недоразумений с солдатскими кордонами, он спорол погоны. Спорол, но не выбросил в надежде надеть их снова по прибытии в Новочеркасск. Уже на самом подъезде к городу их остановил наряд донецких шахтеров и потребовал документы... Спасли резвые ноги коней.

- Ну вот мы и дома, - проговорил рыжий великан, когда они въезжали в заснеженную столицу донских казаков. - А ты, ваше благородие, знаешь, сколько казаков у нас на Дону?

- Два миллиона из четырех. Они-то и решают все на кругу, а разным там татарам, евреям, армянам нечего делать на казачьем совете.

В атаманском правлении царил беспорядок.

- Ты знаешь, подрастерялись мы тут немножко, - встретил Туренцова молодой офицер, видимо из недавно мобилизованных. - Ну да ничего, подожди, тебя примет помощник атамана Богаевский.

- У меня на руках послание войскового старшины, адресованное лично атаману Каледину.

Адъютант сделал рукой какое-то неопределенное движение:

- Ну ты глянь, а? Всем подавай атамана... Ты хоть понимаешь, голова садовая, не до того ему сейчас!

Туренцов только теперь расслышал, что стрекочут пишущие машинки, то и дело звонят телефоны...

- Подходи-ка завтра, добре?

- Да, да, завтра...

На заснеженных ступенях атаманского дворца Туренцов чиркнул спичкой и запалил послание полковника, убитого в последней атаке на этой никому не нужной войне.

Старик Туренцов вытолкал из горницы всех баб:

- Оставьте нас одних, у нас мужской разговор, а завтра он вам сам все обскажет. - Он закурил трубку и повернулся к сыну. - Что происходит, Борис? Все летит вверх тормашками, ничего не пойму. В сентябре собрался круг, чтобы осудить отношение Каледина к Корнилову, но судьями, будто куклами, играл подполковник Голубов. А таперича он в большевиках ходит, Но круг, слава Богу, не пошел за ним, да и Каледину воспрепятствовал, а то ишь, собрался было в штаб генеральный ехать оправдываться...

- Его же могли расстрелять!

- Могли, но вот что я тебе скажу, ты теперь не на фронте, и самое милое дело помалкивать. А то тут не разберешься, кто за кого. К тому же кругом большевики. С завтрашнего дня сымай мундир и переходи в гражданские.

- Ну а что генералы?

Старик сделал рукой предупреждающий жест и наклонился к уху сына.

- Да тут они, тут, куда же им подеваться, но лучше не вмешивайся в ихние дела. Пока. А там видно будет. - И старый вояка хитро подмигнул сыну.

Третий Донской круг проходил в Новочеркасске с 15 по 26 сентября 1917 года. Решали два вопроса: отношение к большевикам и отношение к иногородним. Что касается первого, то тут было решено занять выжидательную позицию, а со вторым - порешили передать дело в их собственную ассамблею, как вторичную выборную организацию.

- Подожди, сынок, - говорил старик Туренцов, - подожди трошки. Сычас, сам понимаешь, кавардак, но постепенно все образуется. Большевиков у нас не так уж много, а атаман наш Каледин, сам знаешь, умница... Да и в Думе у большевиков всего девять голосов, так что власть не светит им.

Но 5 января 1918 года в Таврическом дворце в Петрограде матрос Железняков, командир дворцовой охраны, приказал председательствовавшему Чернову закрыть заседание Думы.

- Охрана устала, а вы тут без толку болтаете всю ночь...

Депутаты молча разбрелись. На том и закончились надежды либералов.

Демонстрация в защиту Думы, собравшаяся на следующий день, была разогнана не без стрельбы отрядами матросов и красной гвардии. Специальным декретом Дума была распущена. Власть в Петрограде целиком перешла в руки ленинского правительства. Оставалось взять ее во всей России. На это потребовалось три года.

На Дону, в Новочеркасске, генералы начали набор добровольцев. Их штаб расположился в бывшем госпитале на Борощанекой. Первым ушел из города полк, полностью сформированный из офицеров.

- Пора и мне, батя... - Туренцов попрощался с отцом и, не оборачиваясь, шагнул за порог родного дома.

До 5 января атаман Каледин опирался в своих действиях на законные решения Петрограда, которые в его глазах действительно имели силу закона. А затем, как он и предвидел когда-то, его действия натолкнулись на решения "советов и подсоветов, комитетов и подкомитетов".

Будучи по натуре честным человеком, Каледин приходил в отчаяние при одной только мысли, что может стать соучастником заговора против законной власти.

На совещании, состоявшемся 8 февраля, руководство Дона отказалось от мобилизации контингента казаков против нового режима. Вернувшись к себе, Каледин сказал своим близким друзьям:

- Я разбудил их сознание.

А после полудня в его кабинете раздался хлопок. Атаман Каледин покончил с собой, выстрелив себе в голову.