Сказ про казака Чигу

Сказ про казака Чигу

 Из глубин народной жизни 
 Нашей матери-отчизны
 Вышел мой Иван-моряк,
 Коренной донской казак...

Никандр Чесноков

С детства я хорошо помню, что верховых казаков в шутку называли на Дону чигоманами. Называли их так, наверное, потому, что была у них привычка повторять в разговоре присловье "чи": бывалочи, едучи, шагаючи... Под станицей Казанской даже хутор есть такой - Чиганаки.

Есть, правда, и другой хутор - Париж. Над чигоманами подшучивали, а они с Кутузовым первыми в Париж вошли и, вернувшись домой, заложили в память о своем походе новый хутор по имени французской столицы. Впрочем, еще раньше появился и хутор Москва - в юрте станицы Чернышевской.

И нет, наверное, на Дону человека, который не слышал бы о проделках веселого, никогда не унывающего казака Чигуши. Он, расскажут вам, родом как раз с хутора Париж. Тот самый Чигуша, с которым и живется легче, и беда перестает бедой казаться. Что песню или шутку какую выкинуть - лучше Чигуши никто не умел. Знаменитый дед Щукарь (и об этом вам расскажут) - тоже из его родни: он племянником или внуком вроде бы Чигуше доводился.

Было ли, не было, но как-то под заспором Чигуша одно-единственное слово целых сорок верст пел. И слово-то какое - "гвоздик". В Урюпинской запел: "гво-о-о-о...", а в Провоторовской кончил: "...здик". Да не как-нибудь там орал или тянул одно и то же, а с переходами, с переливами на разные лады пел. С ним на быках пять казаков ехали, песню слушали, и никто не притомился, не задремал.

Большой мастер был Чигуша забавные истории рассказывать - байки. Казак без шутки, без юмора ведь и казаком не считался. Мне не однажды приходилось слышать их в придонских хуторах и станицах, я записал некоторые из них. Но сейчас - рассказ о другом.

В станице Морозовской жили у нас и верховые казаки, и низовые. Дело в том, что сама станица была молодой: ее основали в начале нынешнего века переселенцы из Трехостровской, Пятиизбянской, Верхне-Курмоярской и других "верховых" станиц. Называли мы их староверами: все они придерживались старообрядческого уклада и не очень-то жаловали церковного батюшку. А вокруг самой станицы, как грибы, выросли хутора Басов, Любимов, Морозов, Веселовка, Собачёвка; в них жила голытьба из низовых станиц - тоже переселенцы. Отпраздновав масленицу, староверы выходили против православных на кулачки, до крови разбивали друг другу губы и носы, а иной раз и калечили, забивали до смерти "противника". Всё это я еще хорошо помню.

Учились мы в одной школе - и казаки, и иногородние (к коим относился и я). И отцы наши служили все в Красной Армии у Ворошилова, мы еще донашивали в ту пору их буденовки. Но кулачки оставались все-таки кулачками, как же было станичникам без них обойтись?

Так вот, о Чигуше, о Чиге, как его попросту называли. Мастера забавных баек были и у нас в станице. Мы слушали их рассказы, случалось, и час, и два, пока матери не загоняли нас хворостиной домой. А однажды кто-то из старших ребят показал нам книжку "Иван Чига". Книжка была в растрепанном переплете, старой, изданной, наверное, еще до революции: в словах была еще буква "ять". Прочитали мы ее залпом, хоть и не очень жаловали по молодости лет стихи. Очень было похоже на "Конька-горбунка" - не по содержанию, а по манере изложения, по стихотворному стилю. Содержание было серьезным: неведомый нам поэт рассказывал о похождениях "донского казака Ивана-моряка", и все это - на фоне многовековой и многострадальной истории донских казаков.

Я сказал "неведомый", но фамилия автора на обложке обозначена была: "Сочинил Н. В. Чесноков". Ни в "Родной речи", ни в хрестоматиях такого поэта мы не нашли. Учительница наша тоже его не знала. А отец, которому я рассказал про Чигу, оказывается, знал и книжку эту, и самого Чеснокова. "Он из Константиновской станицы", - сказал нам. Константиновская была совсем рядом. "У него и другие книжки есть?" - допытывался я у отца. "Чего не знаю, того не знаю... Но старики в станице про Ивана Чигу знают все. И как в крепости при царе сидел, и как песни его запрещались..."

А потом книжка "про донского казака Ивана-моряка" затерялась, интерес к ней сменился другими увлечениями, прежде всего "Тихим Доном" (как раз появились тогда первая, а затем и вторая книги шолоховского романа). Про казака Чигу я вспомнил лишь полвека спустя. Но... В детстве мы что имеем - не храним, и попробуй потом отыщи утраченное.

Хорошо помнил, что книжка такая в природе была, я держал ее в руках. Помнил даже виньетку с желудями и дубовыми листьями на зеленой обложке. Но в какую бы библиотеку я ни обращался, она в каталоге не значилась. Не было и вообще в картотеках фамилии Чеснокова. Я уже начал было принимать "Ивана-моряка" за плод собственной фантазии (а не придумал ли его сам?), если б не пришли на память отцовские слова: "Чига сидел в крепости..." Значит, книжка могла быть издана нелегально? В ней ведь и впрямь очень нелестно говорилось про царя и власть имущих. Искать, нужно искать, сказал я себе.

И - нашел-таки! В Ленинской библиотеке оказался один-единственный экземпляр столь памятной для меня книжки. Их вообще, наверное, было немного, этих книжек. Если предположить что тираж поэмы был конфискован царскими властями, то ходили по рукам лишь случайно уцелевшие экземпляры. Где, когда и кем была книжка издана - установить невозможно: никаких выходных данных на ней нет, хотя проставлена даже цена - 60 копеек. Очень может быть, что ее издал Н. Е. Парамонов. По формату своему и, главное, по виньетке с желудями и по шрифтам очень уж похожа она на дешевые издания, которые выпускала "Донская речь" и которые не однажды конфисковывались. Содержание поэмы было очень уж "антицарским", и Парамонов, наверное, не рискнул указать на обложке свою фирму. Но это - всего лишь мой домысел.

В книжке было предисловие автора "Гражданам казакам!" Стоит привести его целиком:

"Предлагаемая повесть была напечатана в Донском литературном сборнике, который был конфискован, а затем по приговору судейской палаты автор был заключен в крепость на год.

Обвинительный акт состоял в следующем:

Стихотворение "Иван-Чига" представляет собой род исторической поэмы о донском казачестве, где автор, ссылаясь на Геродота и Страбона, проводит следующие положения и мысли: донские казаки произошли от каких-то "чигов", которые некогда обитали на восточных берегах Черного и Азовского морей и были отважными мореходами-пиратами и лихими наездниками.

Жизнь казачества была обставлена блестяще. Стены жемчугом увиты, алым бархатом покрыты, изумруд везде, алмаз и брильянты режут глаз, занавески парчевые и карнизы золотые, на пол брошены ковры, не приложить им цены.

Город Старочеркасск готовился стать своего рода Венецией, строили гавань, вели каналы и мосты, а внутри канал обводный, чтоб здесь стоял спокойно флот донской в порядке стройном, чтоб бриги, шхуны и суда заходили бы сюда, чтоб французы, англичане погуляли б на майдане и узнали б казаков как отважных моряков.

В политическом отношении казаки были в это время свободными гражданами, имели свой вольный сход, не признавали чинов и не надевали мундиров.

Но с конца XVIII столетия, и особенно со времени атамана графа Платова, положение быстро изменяется к худшему. Центр казачества был перенесен в Новочеркасск - место, раньше называемое Волчьим Кутом.

Устье Дона, открывавшее раньше казакам доступ к морю - их родной стихии, было отдано иностранцам. Казаков лишили самоуправления, ввели обязательную воинскую повинность на тяжелых условиях, устранили от службы во флоте".

Означенные преступления предусмотрены... В чем же преступления?

А в том, что царская власть, непримиримая противоположность вольному казачеству, и сам царь, заклятый враг его, и самодержавие несовместимы с самоуправлением.

Автор.

Никак не могло такое откровенное предисловие понравиться властям. Автора, конечно, отдали под суд, а книжку поспешили конфисковать.

Но если верить предисловию, то это была уже вторая попытка Чеснокова опубликовать свою поэму. О существовании "Донского литературного сборника" и его печальной истории я знал. В 1912 году появился первый и, к сожалению, единственный его выпуск: весь он тоже был конфискован. В фонде редких книг Ростовской научной библиотеки имени Карла Маркса мне удалось потом найти экземпляр со штампом жандармского управления на обложке - книжка сохранилась до наших дней чудом.

Если сборник был выпущен в 1912 году, то нелегальное издание "Ивана-моряка" могло появиться где-то в 1913-1914 годах. В финале поэмы значится: "Конец первой части. Вторая часть - "Пробуждение" - скоро выйдет". Вряд ли автор успел написать и издать вторую часть - к тому времени началась первая мировая война. Отбыв наказание в крепости, Чесноков стал поднадзорным, долго и тяжко болел (ему было уже 65 лет) и отошел от общественной деятельности. Но об этом я скажу ниже.

Что же представляет собой поэма "об Иване-казаке, донском моряке"?

Это очень солидное по объему произведение - более двух с половиной тысяч строк. Рассказывается в ней о странствиях вольного казака Ивана Чиги, о казачьем укладе в ту далекую пору. Донцы тогда "еще не ходили под царем", чувствовали себя в родном краю хозяевами. "Главный был у них обычай - в море плавать за добычей, "христианить" бусурман..."

 В неудаче ж лезли в горы,
 Точно крысы в свои норы,
 И сидели там, пока
 Враг сыграет дурака.
 По степи ж донской широкой,
 Где из Азии далекой
 Пролегал в Европу путь,
 С пикой молодцы снуют
 От кургана до кургана,
 Где проходят караваны,
 И лишь станут отдохнуть -
 Счеты им сейчас сведут...
 И на острове Буяне
 Отдыхали на майдане...

Надоело казакам жить разбоем, "слыть за головорезов", надоело то и дело прятаться от царских властей. Но уж такая натура у них была: рвалась к подвигам, сражениям, построили они тогда в устье Дона свою крепость Азов -

 ...город славный, город вольный,
 на всемирном он пути,
 ни объехать, ни пройти.
 Отовсюду караваны
 прижимали там Иваны...

Не понравилось это туркам - отняли они у казаков Азов. А потом и повелось: соберутся казаки с силами, вышибут из крепости "бусурман", до самого Босфора, бывало, дойдут, с богатой добычей возвернутся.

 Из больших богатых стран
 Все катилось к ним волной,
 Точно прихотью какой,
 И деньгами, и натурой,
 И восточною культурой,
 Рукодельем, и письмом,
 И изящным ремеслом.
 И красавицы турчанки,
 Персиянки и гречанки,
 Были женами у них,
 У красавцев удалых...

Казаки умели и "на языках разных говорить и рассуждать", и не только отвагой - светлым и ясным умом они отличались. Одним из них был герой поэмы - Иван Чига, наследник вольнолюбивых донцов. Только вот бродит он по всему Дону - от истоков и до устья - и не узнает его. "Где же славный тихий Дон, неужели умер он?" - спрашивает Чига. "В продолженьи многих лет он разыскивал секрет..." И что же узнал? А то, что еще Петр I, побывав на Дону, посягнул на казачью вольность. А при Платове

 ...В Волчий Кут ее загнали
 И строжайше приказали
 Спать крепчайшим сном военным
 Непробудным, неизменным...
 Будто мы, донцы, не жили,
 Ничего не заслужили... 

Начинает тогда казак Иван размышлять (вспоминая, между прочим, слова Белинского: "Правду высшую любя, сам воспитывай себя..."). "Ну, какой же я свободный гражданин?" - спрашивает у самого себя Иван.

 Мы Россию охраняли
 И Сибирь завоевали,
 Взяв Азов, заняли Дон,
 Турок вытеснили вон;
 Мы Иваны - россияне,
 Дети родины святой,
 Древней Руси вечевой.
 Что за службу нам дарили,
 Мы сторицей возвратили,
 А теперь нам - ни шиша,
 Не заплатят ни гроша!

У казаков тоже был в старину свой вечевой колокол - он собирал их на Войсковой круг, он поднимал набат, когда Черкасский городок осаждали иноземцы. Когда его увозили из Старого Города, он, по преданию, плакал. Колокол этот сохранился, между прочим, и до наших дней - он находится в Новочеркасском соборе.

Но возвратимся к поэме. Бродил, бродил по белу свету казак Иван, искал правды, да так и не нашел. А все-таки не унимался:

 Мы поборемся с Москвою!
 Будем с нею воевать,
 И Куту несдобровать!

"И Куту несдобровать..." Нельзя не увидеть в этих словах, с какой ненавистью относилась казачья голытьба к атаманской верхушке, державшей в своих руках все бразды правления, угнетавшей и закабалявшей простое казачество. "Не то уж на Дону, как бывало в старину", - говорит Иван.

 И за это ненавидит
 Тот проклятый жизни строй,
 Что висит над головой
 Дона-батюшки живого
 И отца его родного,
 Славных вольных казаков
 И отважных моряков
 Будто не было и нет,
 И простыл былого след...
 Старый Город - разорили,
 В Новом Городе - застыли,
 Чуть не в пугало ворон
 Превратили тихий Дон...
 Вы ж, природные донцы,
 Все молчите... Молодцы!

И берет тогда казак Иван снова посох в руки, отправляется в хутора и станицы, чтоб рассказать людям правду об их житье-бытье, разводит повсюду меж казаками "тары-бары", желая их расшевелить, поминает и Стеньку Разина с Пугачевым, и Булавина - "тени славные донцов, наших дедов и отцов".

 "Встаньте вы передо мной
 Словно лист перед травой", -
 Говорит Иван, склоняясь,
 На колени опускаясь.
 Молит бога, просит он:
 "Воскреси наш древний Дон..."

Только не слышит Ивана бог и не внемлют его призыву казаки, спят на своих пиках, да еще и плетьми Ивану грозят. Одни лишь тени храбрых предков и провожают Ивана в его трудной и опасной дороге. А ему ведь не тени нужны, а добрые помощники, такие,

 ...чтоб летали в облаках
 На коньках, па горбунках.
 И по морю в бурю мчались,
 С громом, молнией сражались...

Завершается поэма тем, что казак Иван проваливается куда-то в подполье, в тартарары, и автор не может даже разыскать его следов.

 Не желаю вам, читатель,
 Быть счастливей, чем писатель,
 Жизнь могучую отцов
 Разбудить среди донцов.

По замыслу Никандра Чеснокова, вторая часть поэмы должна была называться "Пробуждение". Значит, автор верил, что удастся разбудить казаков, что поймут они, наконец, как обманывает их царь, и негоже казаку ходить в сторожевых псах у самодержавия. Можно предполагать, что Чесноков, оказавшись в крепости, даже делал черновые наброски продолжения своей поэмы. Ведь брошюра об Иване-моряке появилась уже после того, как автор отбыл свое тюремное заключение. Или об издании поэмы позаботились друзья Чеснокова, которые оставались на воле?

Нелегальное издание поэмы об Иване-моряке лишний раз свидетельствует о том, что как бы ни велико было влияние на казачество его офицерско-кулацкой верхушки и как ни крепки были кастовые и сословные традиции, все же в классовом отношении казачество не было однородным. Львиную долю привилегий, которые получало казачество от царского правительства, узурпировала офицерско-кулацкая верхушка.

Казачья вольница, состоявшая когда-то из бунтарских элементов, выдвинувшая из своей среды таких вожаков крестьянских восстаний, как Разин, Пугачев, Булавин, в последующем была приручена царями, превращена в опору престола, в орудие реакции. Но не такой уж, оказывается, и надежной была эта опора! И доказательство тому - поэма об Иване Чиге.

Еще до того, как удалось мне отыскать в Ленинской библиотеке крамольную книгу Никандра Чеснокова, посчастливилось мне познакомиться с его дочерью - Ольгой Никандровной Руфиной. Она уже в летах, живет в Таганроге, а до этого долгие годы учительствовала, потом преподавала в Ростовском пединституте, была доцентом. Ольга Никандровна сберегла дневники отца, его письма, рукописи (самой поэмы о Чиге, увы, в семейном архиве не оказалось).

Ольга Никандровна много рассказывала мне о своем отце. Это был очень интересный человек, Никандр Чесноков. Родился он в 1843 году в станице Старочеркасской. Мать у него была грузинка, отец привез ее из кавказских набегов, она до конца дней своих плохо понимала по-русски, но была очень верна мужу и заботлива, любила его. Отец Никандра был "моряком": имел свою барку, закупал в хуторах Верхнего Дона хлеб, возил его в Ростов и Таганрог продавать иностранным купцам. С десяти лет Никандр уже сопровождал отца в его "вояжах".

"Я мог слышать и слушал очень умные речи и видеть пленительные вещи, - записывал он, уже став взрослым, в своих дневниках. - Англичане, французы, австрийцы, греки, итальянцы меня очень любили и баловали как маленького и бойкого мальчика. Капитаны и матросы, вспоминая, вероятно, своих детей, ласкали меня, дарили гостинцы, баловали... Я любил слушать море, угадывал его музыку во время полнейшей и необыкновенно торжественной тишины, когда звуки будто сами собой проливались в мою душу. Звуки гитар, флейты, скрипки, песни и людской говор волнами накатывали на меня со всех сторон. Чудно!.. Хорошо!.."

Он был поэтом от рождения, казак Никандр Чесноков.

Когда исполнилось ему восемнадцать лет, отец отправил его в Ставрополь, устроил там приказчиком в магазине знакомого купца. Но торговая карьера мало привлекала юношу. Все свободное время он проводил в публичной библиотеке, познакомился там с гимназистами и семинаристами, стал посещать их вечеринки, участвовал в жарких спорах. Книги Добролюбова, Чернышевского, Белинского заставили его критически мыслить, по-иному смотреть на мир. И кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Чеснокова, если бы не случилась беда: он потерял слух. Попал однажды на железнодорожной станции меж двумя грохочущими поездами, пережил нервное потрясение. Возвратить слух так потом и не удалось - даже с детьми он впоследствии разговаривал перепиской.

Друзья посоветовали Чеснокову оставить лавку. "Отец ваш моряк, - сказали ему, - езжайте домой, сделайтесь бурлаком и действуйте, как Рахметов". Чернышевского они читали с Чесноковым вместе, восхищались его героем. Снабдили деньгами на дорогу, проводили его с добрыми напутствиями, просили писать им.

"Теперь я вольная птица, порвавшая путы, связывающие меня с темным царством (кулачеством), - записывал Никандр в дневнике. - Лечу вперед на крыльях моей розовой фантазии к зеленым берегам моего родного тихого Дона. Прощайте, друзья! Я сохраню о вас самые приятные воспоминания... Прощай, библиотека, пробудившая мой ум, мысли и сознание и давшая толчок моему развитию".

Дома обрадовались его возвращению, но отец Никандра был огорчен: он не хотел, чтобы его сын стал бурлаком - тянул на лямках лодки (иной раз дней по десять кряду), таскал тяжелые чувалы. Нелегко было и Никандру привыкать к такой работе, но со временем он втянулся, его уважали товарищи. Путешествуя то под парусом, то с лямкой за плечами, Чесноков побывал во всех придонских станицах и хуторах от Таганрога до Цимлы, перезнакомился повсюду с сельскими учителями, зимой переписывался с ними, а летом развозил им книги. Навигация прекращалась поздней осенью, и бурлак Чесноков, кроме усердного чтения, начинал тогда брать уроки у местного живописца, "учился малевать богов", как записывал потом в дневнике.

Одно из знакомств в станице Золотовской перевернуло всю его судьбу. Он повстречался там с сестрой местного приходского учителя Марианной, и она стала его невестой. Отец не хотел было давать ему благословения: совестно было женить сына, у которого не было за спиной ни гроша (а торговые дела у Чеснокова-старшего приносили сплошные убытки). Тогда, заняв у друзей два целковых и выпросив у матери большой белый бурсак, Никандр пешком отправился из Старочеркасской по задонской дороге, через Арпачин, Багаевскую и Семикаракорскую станицы, в Золотаревскую - просить у своей невесты руки.

- На что же ты надеешься? - спросил, провожая его в дорогу, отец.

- На собственные руки. Ими я добуду столько, сколько захочу, - ответил Никандр.

Ни сговора, ни девичника, ни свадебного вечера у молодых не было. "Я женился, - писал потом Чесноков, - чтобы жить вполне нравственной общечеловеческой жизнью и трудиться так, как трудится народ: постоянно добывая средства к существованию собственными руками. Совесть моя была чиста. Я не потребовал от своих родителей ни одной копеечной жертвы на себя. Самые трудные и дорогие вещи в жизни казака-родителя - справа на службу и женитьба - не потребовали никаких затрат на мой счет..."

Нетрудно заметить в этих рассуждениях взгляды Льва Толстого - Никандр Чесноков прекрасно их знал и разделял.

Вскоре после свадьбы Чесноков переехал с женой и стариками-родителями в станицу Константиновскую. Брат Марианны обучил его фотографии, и Никандр стал бродячим фотографом: ходил по хуторам, собирал заказы, изготовлял потом увеличенные портреты. А попутно "малевал никому не нужных богов". Жили скудно, но концы с концами сводить удавалось.

Накопив немного денег, Никандр поехал в Ростов, встретился там с давним своим знакомым - народовольцем А. П. Куприяновым. Тот посоветовал Чеснокову заняться распространением среди казаков сельскохозяйственных машин.

"Эх, Марьяша, - писал он из Ростова жене, - плохо наши казаки живут, продали свою волю, остались у них только одни цепи от Стеньки Разина... Все в поле по старинке делается, а хорошо бы казакам на свои поля уже машины пустить..."

Так родилась мысль организовать в станице Константиновской "Донское товарищество по распространению сельскохозяйственных машин и орудий". Первыми его членами стали Чесноков с Куприяновым и казак Титов. Решили открыть склады машин в Константиновской и Романовской станицах и на станции Куберле - хозяева фирм-поставщиков обещали выдать им для этого кредиты.

Это было в 1887 году. К тому времени у Никандра уже родилось четверо детей - два сына и две дочери. Он построил себе в станице дом, любил принимать в нем гостей. Дом был открыт для всех казаков, приезжавших покупать или ремонтировать машины. И одновременно он стал явочной квартирой для народовольцев и чернопередельцев, которым Чесноков и Куприянов помогали деньгами. Адрес Никандра знал в ту пору и писатель А. С. Серафимович, он не однажды бывал у Чесноковых в гостях.

Но дела товарищества шли далеко не блестяще: машины все больше и больше раздавались казакам в долг, под векселя. А кредиторы требовали денег и процентов. Умер брат Марианны, ведавший складом в Романовской. Там были вложены солидные суммы, но документов не осталось никаких: все делалось по-свойски, под честное слово. Не лучше шли дела и в Куберле. Кончилось все тем, что фирма "Чесноков и Ко" прогорела. Власти описали дом и все хозяйство Никандра и продали его с молотка. Своему компаньону, А. П. Куприянову, Никандр послал тогда письмо в стихах, в котором говорилось:

 Пускай разврат и преступленья 
 В соседстве с клеветой 
 Не остаются на мгновенье 
 Ни надо мной, ни подо мной. 
 Теперь с спокойною душою, 
 В сознаньи правоты своей, 
 Пойду под жизненной грозою 
 Дорогой прежнею моей. 
 Дорогой скромною, простою, 
 Она вела меня в народ, 
 И личной жизнью трудовою 
 Все буду двигаться вперед!

Чесноковы снова возвратились в Старочеркасскую. Оттуда Никандр поехал к своему родственнику Евграфу Петровичу Савельеву - литератору и общественному деятелю (он жил в Новочеркасске). Вместе они затеяли новое предприятие: решили выпускать "Донской литературный сборник". Что из этого получилось, я уже рассказывая выше. И Савельев, и Чесноков были арестованы и препровождены в крепость, сборник конфискован.

Дочери Чеснокова к той поре стали учительницами, жили и работали в станице Нижне-Кундрюченской. Выйдя из тюрьмы, отец навестил их. Он был уже тяжело болен, но все еще писал стихи, увлекался экспромтами. Они, конечно, были слабее "Ивана Чиги", он не хотел их поэтому публиковать, считал забавой старого и больного человека. В те годы он написал шуточную поэму "Лилит - первая жена Адама" (она осталась в черновиках), сочинял частушки, собирал и пересказывал донские легенды и предания.

Октябрьскую революцию Чесноков принял с искренней радостью. Его дочери - Ольга и Александра - стали организаторами первой на Дону школы-коммуны имени Морозовско-Донецкой дивизии. Учились в ней дети красноармейцев и красных партизан Морозовского округа, погибших на фронтах гражданской войны.

В 1925 году, когда собрался съезд работников просвещения 1-го Донского округа, Чесноков, уже почти парализованный, не двигавшийся, передал учителям теплое стихотворное послание, пожелал им "стать добрыми наставниками детей из народа, разносить повсюду свет и правду".

Умер он в 1928 году в станице Константиновской и там был похоронен. Жена его, Марианна, прожила после этого еще пять лет.

Такова судьба талантливого поэта-правдоискателя Никандра Чеснокова, "казака Чиги".