Очерк второй. Казачий феномен во всемирной истории (П. Н. Лукичев, А. П. Скорик, Р. Г. Тикиджьян)

Многие сегодня задаются вопросом, было ли казачество, в том числе и донское, уникальным, неповторимым явлением, феноменом в истории цивилизации? Хотя исторические аналогии не всегда научно конкретны, но без них все же невозможно было бы выявить некоторые общие, повторяющиеся универсальные закономерности развития, и лучше увидеть специфическое, уникальное. Историкам известны этнические и социальные военизированные общности эпохи феодализма и Нового времени, весьма сходные по целому ряду типологических признаков с казачеством XIV-XVIII вв. Действительно, в различных регионах, в особенности в зонах приграничного взаимодействия народов западного и восточного типов культур, в сходных геополитических условиях возникали сообщества, включавшие этносоциальные и военно-политические элементы обеих культур, выполнявшие сословно-представительные военные функции в ближних государствах. Среди них можно назвать бродников, черкас, славянских и венгерских гайдуков, балканских граничар, запорожских и донских казаков, отчасти греческих страдиотов, швейцарских кнехтов, реконкистадоров Пиренейского полуострова, японских самураев, гурков Северной Индии (Непал) и даже североамериканских рейнджеров. Внутренние смуты в средневековых государствах, религиозные войны, состояние постоянных приграничных конфликтов, борьба против иноземных захватчиков, колонизация и освоение новых территорий способствовали выделению из общества самостоятельных вольных военизированных общин со смешанным или единым этническим составом. Как правило, основным промыслом этих образований на начальных этапах существования была война, "разбойно-рыцарский" образ жизни, а позднее военная служба по договору и охрана границ союзных государств.

У тех же гайдуков и граничар сформировалось великолепное умение владения всеми видами оружия, отменное знание местности и использование ее возможностей в период военных действий. Многовековая Реконкиста народов Пиренейского полуострова против мавров привела к появлению военных подразделений, сочетавших традиционные и арабско-мавританские приемы и способы боя. Донские, запорожские и гребенские казаки умело защищали свои территории от турок, крымских татар и ногаев, во многом благодаря синтезу европейских и азиатских, тюркских традиций в вооружении и организации военного дела, особенно после распада Золотой Орды.

При всей этнической и социальной разнородности членов этих военизированных общин-отрядов объединяли такие качества, как храбрость, "здоровый" авантюризм, гордость и свободолюбие, чувства братства и взаимовыручки, ненависть к врагам Родины и патриотизм, верность долгу и презрение к смерти. Эти черты, как видим, отчасти близки средневековому рыцарству.

Рассмотрение процесса формирования военных общин гайдуков и граничар в ходе сопротивления покоренных народов Балканского полуострова и Южной Европы против турецких завоевателей и австрийских захватчиков дает богатейщий материал, позволяющий пролить свет и на некоторые малоизученные проблемы складывания казачества Юга России как субэтноса и военно-служилого сословия. Это касается проблем о соотношении демократизма и авторитаризма в деле управления общиной, станицей, ватагой; решения важнейших вопросов на общем сборе мужчин-воинов; выборности вожака-атамана и одновременно беспрекословного ему подчинения, особенно в бою; общего хозяйства и некоторых обычаев, например, куначества, защиты единоверцев и др. Безусловно, и на этих ранних этапах имелись значительные различия, которые со временем привели к изменению статуса данных сообществ, либо к их исчезновению в эпоху Нового времени.

Военные общины гайдуков и граничар, сосредоточенные в основном в приграничных районах Балкан и Южной Европы, формировались, как правило, в условиях несвободы под влиянием борьбы с Османской Турцией в ходе установления ее власти и наступления австрийских захватчиков. Отсутствие больших степных просторов, мощной соседней державы-единоверца, какой, например, была для казаков Россия, необходимость вести затяжную партизанскую войну, осложняли воспроизводство и устойчивость этих общин. Все это не способствовало сохранению крупных постоянных поселений, городков, исключало возможность ведения мирного хозяйства и закрепления за ними контролируемых территорий. Рано или поздно эти сообщества либо распадались, либо частично переходили на военную службу по найму в соседние государства (гусары и граничары в составе вооруженных сил Австрии, албанские страдиоты в составе легкой кавалерии Венецианской республики и т. д.). Военизированные общины крестьян-"бегетрии" эпохи Реконкисты VIII-XV вв. на Пиренейском полуострове так же имели некоторые сходные черты с казачеством. Религиозная и национально-освободительная война против мавров-мусульман, отсутствие постоянных границ и партизанщина позволили избавиться от жестокой опеки собственных феодалов. Члены таких общин считались свободными людьми, имели право избирать себе сеньора и сменять его "... хоть семь раз в день". Из этой среды вышли позднее отряды мелких рыцарей, идальго и кабальеро Испании и Португалии. Именно они на службе у государства будут проводить политику колонизационных захватов в эпоху Великих географических открытий. Как рыцари-авантюристы, беспокойные для власти, в составе конкистадорских отрядов Э. Кортеса, Ф. Писарро, X. де Кесады под видом христианизации они "огнем и мечом" покоряли народы Центральной и Южной Америки. Часть из них растворилась в испано-португальском "дворянстве", другая - превратилась в военно-политическую элиту колонизированных стран Латинской Америки и представляла интересы метрополии.

Пассионарный, "авантюрно-рыцарский" дух и насущные интересы первопроходцев-конкистадоров и первопроходцев-казаков Ермака, прошедших всю Сибирь и дошедших до Северной Америки, во многом совпадали с государственными интересами и взаимообусловили договорные военно-служебные отношения. Не будем забывать и тот факт, что колонизация сопровождалась не только военным подавлением, часто очень жестоким, коренного населения, но и привнесением культурного влияния, христианского миссионерства.

Со второй половины XVI в. до 70-х гг. XVII в. военно-морские походы донских и запорожских казаков в Черное и Каспийское моря можно сравнивать с таким явлением средневековой эпохи, как буканьерство и флибустьерство. Это виды морского разбоя, пиратства при тайном или явном покровительстве заинтересованных государств, боровшихся против Турции, Персии, Крымского ханства и поддерживавших казачество. Часто казаки снаряжали такие походы самостоятельно на свой "страх и риск".

Интересна и еще более сложная проблема сопоставления аналогии исторического становления казачества на Юго-Востоке Европы и самурайства Японии. Эти разноплановые процессы имеют некоторые сходные черты в этническом и социальном ракурсе, в формировании особого духовно-психологического типа личности. Много общего прослеживается с ранними этапами развития самурайства, образованием в VIII-IX вв. на востоке и северо-востоке Японии отрядов-общин, а затем и отдельных родов "вольных самураев" (См.: Спеваковский А. Б. Самураи - военное сословие Японии. М., 1981; Долин А. А., Попов Г. В. Кэмпо-традиция воинских искусств. М., 1991. С. 179-200). Это были выходцы из разных земель и социальных слоев общества, которые, поселяясь на приграничных территориях, вынуждены были оборонять их в постоянных войнах с айнами. Самурайские отряды тогда еще не нанялись на военную службу к крупным феодалам и не имели земель с крестьянами по образцу западно-европейского рыцарства. Вольные самураи, вплоть до XII в. составлявшие иногда очень значительные сообщества, принимали активное участие в феодальных усобицах и войнах, занимались грабежом и разбоем и даже контролировали целые районы. Постепенно они все чаще стали выступать в качестве наемных отрядов, стражи или телохранителей крупных и средних феодалов, получая за свою службу земли и привилегии. В итоге в XII-XIV вв. превратились в сословно-родовые, военизированные кланы, объединенные своеобразным самурайским братством, кодексом чести "Бусидо" (путь воина). Связанные присягой своему сюзерену, они представляли серьезную силу и внесли свой вклад в объединение Японии. В результате была установлена система управления, известная как "сёгунат", когда страной правил какой-либо из кланов крупных феодалов, опиравшийся на самурайство, ставшее больше похожим уже на служилое дворянское сословие Великороссии.

Вспомним, ведь у казачества была возможность в период Смуты начала XVII в. стать в один ряд с дворянством. Оно внесло свой вклад в воцарение новой династии Романовых, получив за это новые привилегии, однако данная альтернатива тогда до конца не реализовалась.

Только буржуазная революция эпохи Мэйдзи исин (1867-1868 гг.) создала предпосылки для постепенной унификации самурайского сословия. Причем, мелкие самураи были заинтересованы в буржуазных преобразованиях, ибо несли тяготы, связанные со службой. Однако, "самурайский дух", воспитанный многовековой традицией, не раз еще проявлялся в политическом имперском курсе и войнах, которые вела Япония в конце XIX - XX вв. Примечательно, что сторонние наблюдатели, европейцы и американцы, еще в начале XX в. чаще других сравнивали патриархальные военные традиции и особый патриотический дух, сохранившийся в среде российских казаков и японских самураев. Но и в этих аналогиях мы все же усматриваем больше особенного, чем общего при конкретно-историческом и этносоциальном анализе обоих явлений (табл. 1).

Так в чем же, все-таки заключается уникальность казачества? Что способствовало его сохранению, развитию на протяжении более 450 лет и предопределило возможность возрождения сегодня? Все приведенные выше аналогичные формы сообществ сошли с исторической арены в XII-XX вв., а казачество претендует на свою нишу в веке XXI. Вот это уже похоже на явление феноменальное. В чем же секрет такого самосохранения после 70-ти лет расказачивания?

Этническая и культурная самобытность, связь с конкретной географической территорией Подонья-Приазовья и Предкавказья, или традиции сословной, военно-корпоративной организации? Сила казачьего духа и казачьей идеи? Единство его судьб и судьбы России? На эти вопросы историческая наука пока еще не дала точных ответов. Нам же хотелось поделиться своими размышлениями, не претендуя, естественно, на истину "в последней инстанции".

В настоящее время появляется сильное желание, в особенности со стороны возрождающегося казачества доказать, что донские и другие казаки - есть "народ" (См. напр.: Павлов М. П. Мы - народ//Донская речь (региональная независимая общественно-политическая газета, Новочеркасск). 1993. 22 июня (№ 117 (№ 16665); Макас Л. Надежная опора российской державы//Донская речь. 1994. 14 января (№ 10- И (№ 16800)). Правда, в том смысле, в котором употребляется это понятие, речь идет о народности, иначе говоря, этносе. Данное положение чаще всего аргументируется ссылками на историко-культурные традиции, на особое состояние казачества в дореволюционной России, на территориальное единство и известную политическую автономию, а также иными суждениями, доказывающими этническое своеобразие населения Дона в дореволюционный период. Признавая эти доводы справедливыми, тем не менее считаем необходимым придерживаться принципа научной объективности, а значит взвешенно отнестись и к аргументации другой стороны, прежде чем окончательно выносить какое-либо заключение. Решение данного вопроса является весьма значимым в свете действий, предпринимаемых сегодня верховными органами власти и управления. В немалой степени от взгляда на данную проблему зависит и правовая обоснованность мер, осуществляемых ныне по возрождению казачества.

Очевидно, во всяком случае для нас, что правы те, кто придерживается тезиса об этнической самостоятельности казачества. Но, по всей видимости, правы и те, кто утверждает, что развитие казачества нельзя рассматривать как чисто этнический процесс, ибо в итоге, к началу XX в. оно представляло собой военно-служилое сословие, часть русского народа. Сделаем со своей стороны попытку разрешить их спор (см. рис. 1). На современном этапе глобальных геополитических изменений, обусловленных распадом СССР и становлением новых национально-государственных образований в рамках СНГ, внимание историков и политологов все чаще привлекает концепция евразийства, историческая роль казачества в контексте этой модели общественных процессов. В своих основных чертах концепцию сформулировали в 20-х гг. XX в. русские эмигранты: П. Н. Савицкий, Г. В. Вернадский, Н. С. Трубецкой, Л. П. Карсавин, И. А. Ильин и другие авторы.

Рис. 1 Теории происхождения казачества

Российская империя XVII-XX вв. и ее правоприемник СССР характеризовались ими как "особый географический, этнический и культурно-исторический мир" (тип цивилизации). Исходной историософской антитезе "Восток - Запад" противопоставлялась более глобальная, конкретная "Европа - Россия - Евразия" и подчеркивалась "самостоятельная ценность русской национальной стихии", ее интегрирующее предназначение. П. Н. Савицкий образно выразил суть концепции в популярной поэтической формуле:

 "Мы - не Восток, но и не Запад,
 Особый наш уклад и род.
 Мы - целостный Восток-Запад,
 Мы - путники его высот".

Смысл русской истории, по утверждению евразийцев, состоял в постепенном, но неуклонном государственном, этнокультурном и хозяйственном продвижении на Юго-Восток Европы, дальше в Азию и освоении бескрайних просторов Сибири. Такой вектор геополитического развития с конца XV в. был вызван, по их мнению, "татарским источником" новой Московской государственности и фактором "обрусения и оправославления татарщины". Московское царство, а вслед за ним и Российская империя в большей степени являлись наследниками уже не столько Византии и Киевской Руси, сколько империи Чингисидов. Становление "России - Евразии" завершилось в рамках империи лишь к концу XIX в. при ведущей роли в этом интеграционном процессе самодержавного государства и "славяно-русско-тюркского" этнического компонента.

Не возникает сомнений, что очень важное значение в периоды "геополитического роста" и продвижения на Юго-Восток играли периферийные зоны и "спорные" приграничные территории. Создание новых военно-сторожевых линий и городов-крепостей на степных рубежах России активизировало стихийную народную колонизацию этих областей. Местное и пришлое население данных регионов, как правило, имело широкие автономные права и выполняло военно-служебные и культуртрегерские функции. Именно в таких контактных межгосударственных, межэтнических зонах в "постзолотоордынскии период" складываются военизированные общины и квазигосударства донских, запорожских, терских, яицких казаков уже с начала XVI в.

Подчеркивая историческую роль казачества в становлении России как евразийского государства, теоретики евразийства не предприняли специальных исследований по этой проблеме. Также они явно преувеличивали влияние "тюркского элемента" в происхождении казачества, его военном и культурно-хозяйственном развитии.

Однако, на наш взгляд, евразийская концепция со всеми ее изъянами открывает широкие возможности для нового прочтения истории казачества и осмысления процесса его возрождения в современных условиях. Нам представляется, что военизированные казачьи общины-колонии, складывавшиеся в конце XV - начале XVI в. в геополитически нестабильных районах, создавали своеобразную "буферную" зону между государственными образованиями Восточной Европы и Азии. Они возникали, как правило, в условиях смешения различных славяно-русских и тюркских элементов, малых автохтонных этносов Приазовья, Подонья, и Поволжья.

Постепенный рост казачьих общин-колоний был, наверное, и проявлением альтернативного "евразийского вектора" развития России в послемонгольский период. Можно предположить, что продолжавшийся в XVI - начале XVII в. социогенез привел к возникновению уникального евразийского казачьего субэтноса в его специфических этнотипах: донском, гребенском, яицком и др. Стремление к вольному образу жизни и предприимчивость большей части казаков и "гулящих людей" из пределов российского государства способствовали колонизации Юга (Кубань, Предкавказье, Черноморье) и Востока (Зауралье, Сибирь, Забайкалье, Дальний Восток) преимущественно в военных и культурно-хозяйственных формах. С укреплением империи и административным подчинением казачьих территорий к середине XVIII в. самодержавное правительство начинает координировать эти процессы. Ему нужна не просто пограничная служба, но и мобильные, хорошо управляемые воинские части. Поэтому оно создает специальные "служилые" казачьи войска: Оренбургское (1755 г.), Черноморское (из части Запорожского, 1787 г.), Сибирское (1808 г.), Астраханское (1817 г.), Кавказское линейное (1832 г.), Забайкальское (1851 г.), Амурское (1858 г.), Семиреченекое (1867 г.), Уссурийское (1889 г.). К 1917 г. в Российской империи насчитывалось уже 11 казачьих войск, в областях расквартирования которых проживало около 4,5 млн. человек. В этой связи один китайский дипломат резонно подметил, что "границы России лежат на арчаке (деревянной основе) казачьего седла".

Казачество России как "евразийский феномен" включает, на наш взгляд, следующие основные черты: 1) сочетание европейской идеи свободы и русского понимания воли с корпоративной военно-сословной организацией, подчиненной в XVIII - XIX вв. государственным интересам; 2) соединение демократических и авторитарных традиций в политическом и гражданском самоуправлении в условиях военизированной общины-квазигосударства; 3) высокая культура заимствования, опирающаяся на форумность, интеграцию различных этнокультурных типов на разных уровнях межличностного общения; 4) внутренняя веротерпимость при безусловном превалировании православия; 5) своеобразная этносоциальная психология, казачья ментальность. В состав казачьих войск входили компактные группы "контактных этносов": калмыки, татары, мордва, казахи, якуты и др. Казачество легко воспринимало и усваивало лучше этнокультурные традиции "врагов-соседей", оставаясь при этом самостоятельной общностью, не теряя этнокультурную индивидуальность.

Как видим, даже предварительный анализ истории казачества в контексте евразийской концепции позволяет сформулировать новые теоретико-методологические подходы в исследовании проблем социогенеза российского казачества. Актуализация научного осмысления процессов возрождения казачьего субэтноса в немалой степени вызвана обострением межнациональных отношений, особенно на окраинных территориях России. Станет ли возрождающееся казачество традиционно интегрирующим социокультурным фактором в развитии российской государственности, а не только военно-охранительной силой в евразийском пространстве СНГ, покажет время.

Как и всякое социальное событие, тем более событийный процесс, каким на исторической памяти предстает возникновение казачества и образование Всевеликого Войска Донского, его нельзя рассматривать совершающимся исключительно под воздействием одного какого-либо, хотя, может быть, и достаточно мощного фактора. Представляется разумным предположить наличие множества факторов, обусловливающих содержание и форму исторического становления современного Юга России.

Складывание казачества как социальной общности (будем пока избегать более точных определений) происходило под сильным воздействием целого ряда факторов, среди которых достоверно можно выделить геополитический, социокультурный, демографический, социально-психологический, а также собственно географический и климатический (рис. 2).

Рис. 2. Определяющие факторы складывания казачей общности

Остановимся для начала на первом из них, поскольку советская историческая наука традиционно объясняла им возникновение казачества. На это постоянно указывают и противники этнической концепции. Рождение идеи главенства геополитического фактора относится еще к XIX в., когда трудами талантливого русского ученого-историка С. М. Соловьева было доказано влияние географических условий на судьбу российской государственности, и в том числе на отличительные особенности южно-российского населения (Соловьев С. М. История России с древнейших времен: В 15-ти кн. М., 1959. Кн. I. Т. I. С. 61 - 62; М., 1960. Кн. 2. Т. 4. С. 647 - 655). Суть идеи можно кратко изложить следующим образом. Соседствующая на Западе с цивилизованными земледельческими народами Россия на Востоке и Юге взаимодействовала с народами кочевыми, лишенными государственных форм организаций, или в лучшем случае, способными к созданию квазигосударственных, т. е. почти государственных форм. Это обстоятельство обусловливало постепенное распространение русского земледельческого населения в южном и восточном направлениях. Кроме того, в отличие от стран Западной Европы, получивших в силу разнородности своей территории естественные пределы распространения государственной власти в виде рек, гор, морей, Российское государство, как и русское население в своем движении на Юг и Восток, не встречало подобных географических препятствий.

С другой стороны, эта открытость России, особенно с Юга, со стороны степных народов обусловливала специфические принципы социального устройства русского населения. Если к Востоку от России простирались бесконечные леса с населением, ведшим в основном охотничий образ жизни, населением, уже по причине этого, мирным, вытесняемым и ассимилируемым русскими земледельцами, то с Юга границам российского государства постоянно угрожали степные племена кочевников-скотоводов. Испытывающие мощное давление других кочевых племен, время от времени переживая относительное перенаселение, они были вынуждены отвоевывать новое жизненное пространство и потому являлись в русской истории как племена воинственные. Однако народы кочевые могут толкать друг друга, сменять в районах, удобных для скотоводства и достаточно обширных, но все же климатически ограниченных определенным ареалом. При возникновении обоюдных притязаний на одну и ту же территорию в конечном итоге победа остается за земледельцем, который приходит сюда "всерьез и надолго". В конечном итоге! Движение же к нему может растягиваться на многие столетия, что с этой точки зрения и определило возникновение и существование казачества, представляющего своего рода буфер между Русью и Степью. Иначе говоря, не имеющая естественных границ как для своего распространения, так и цдя нашествий кочевых народов, Россия создала социальную преграду в лице казачьих поселений вначале в верховьях, а затем и в низовьях Дона. Причем, это была не пассивная оборона пределов России, а оборона по принципу "лучшая защита - нападение" (Золотое В. А., Пронштейн А. П. За землю, за волю... Из истории народных движений на Дону. Ростов н/Д., 1974. С. 9 - 10). Не занимавшееся земледелием вплоть до XVIII в. казачество жило, обеспечивая себя в значительной мере посредством войны и разбоя. Естественно, подобный образ жизни превращал его в опасную силу не только по отношению к государствам - политическим конкурентам России, но и в отношении территорий, входивших в собственно российские владения (особенно во время крестьянских возмущений). Однако, не имея достаточных сил для охраны границ от воинственных кочевий, российское государство вынуждено было терпеть взрывоопасное казачество, стимулируя его существование поставками "пороха и хлеба". Поощряя походы "за зипунами" против соседей и с то же время открещиваясь от ответственности за действия казачьих ватаг, оно обращалось за помощью к ним, когда дело касалось государственных интересов самой России. Только в последующем, и только накопив военную силу и опыт административного устройства обширных земель и разноязычных народов, Россия с XVIII в. начинает политику подчинения Дона общей системе государственного управления, что в свою очередь в немалой степени обусловливает продвижение казачества дальше к Югу по Северному Кавказу, в горы, туда, куда государственная власть проникнуть еще не могла. Это - традиционное, геополитическое объяснение причин возникновения казачества, логику которого можно принять. Тем не менее, применяя эту логику анализа, следует обратить внимание на такое существенное явление как изменение уровня военной технологии. Развитие военной технологии в рамках квазигосударственных образований имеет, видимо, определенные границы, переход за которые требует изменения характера управленческих структур. Поэтому взаимоотношения России и Дона до качественного скачка в военных технологиях могли строиться по принципу, условно говоря, независимого существования. Распространение огнестрельного оружия в последующем по образцу европейских регулярных армий, обусловило возможность, а потом и необходимость вовлечения казачества в геополитическую орбиту России. Развитие промышленности, пусть даже на мануфактурном уровне, привело уже тогда (в XV-XVI вв.) к складыванию своеобразного военно-промышленного комплекса в России, что дало в руки государства мощные рычаги влияния на донское казачество. Поставки военного снаряжения и имущества предопределили зависимость казачества от России и обусловили его использование в военных целях последней. С XVIII в. создание регулярных армий по подобию Западной Европы потребовало подчинения иррегулярных казачьих войск общей военной концепции, а соответственно - жестокого административного подчинения казачества. 21 августа 1857 г. было учреждено управление иррегулярных войск, что можно считать завершающим этапом административно-военного подчинения Дона. С 1865 г. начинается пересмотр законоположений Российского государства в отношении казачества, которое реально становится военно-служилым сословием империи (Казачий словарь-справочник/Сост. Г. В. Губарев. Ред. -изд. А. И. Скрылов. Репринт, изд. М., 1992. Т. 3: РАА - Ятовь. С. 201).

Однако традиционный, геополитический подход оставляет в тени ряд вопросов и, в первую очередь, вопрос о роли в судьбе Дона других (а не только России) государств и народов, из числа которых наибольшей силой и близостью к территории Донских земель обладала Турция.

Османская империя, наводившая ужас на цивилизованную Европу многочисленными армиями, натиск которых при том уровне европейской военной техники и тактико-стратегических приемов войны XV-XVI вв. был практически неостановим, тем не менее не могла, не осмеливалась, или не хотела включить Дон в сферу своего влияния. Правда, несколько раз Порта предпринимала попытки уничтожения казачьих поселений на Дону, иногда довольно удачные, как например, сожжение столицы Дона - Монастырского городка. (Монастырский городок основан донскими казаками в начале XVII в., по течению Дона на 12 километров ниже станицы Старочеркасской. С 1610 г. в нем часто размещалось главное войско. С 1622 г. он стал столицей. В 1637-1642 г. столица переводилась в Азов. После сдачи Азова в 1642 г. главный стан вновь переместился в Монастырский. Сюда же перевезли останки всех погибших защитников Азова и торжественно их погребли. Через год (в 1643 г.) Монастырский городок был разрушен до основания турецкой армией и после этого никогда не возобновлялся как поселение. До настоящего времени на месте городка сохранилась часовня-памятник, сооруженная в 1867 г (Донская церковная старина. Новочеркасск, 1906. Вып. I. С. 49-53).). Но в большей мере Турция предпочитала "загребать жар чужими руками", руками своих тюркоязычных степных вассалов, крымских татар, ногаев и др.

Можно высказать предположение, что Европа привлекала турецких пашей обилием богатых городов, а на Дону же особенно грабить было нечего, во всяком случае, в сравнении с соседними с Портой странами. Не менее, а может быть и более важно, что существование донского казачества того времени (то есть до XVIII в.) в виде некоего самостоятельного конгломерата и даже в виде квазигосударства было выгодно не одной России, но и Турции тоже. Обладая достаточной мощью и находясь, условно говоря, в постоянном состоянии войны с казаками, Порта в основном занимала пассивную, оборонительную позицию. Не потому ли, что в лице донского казачества видела военную силу, направленную и против ее стран-соперниц? Или потому, что оседлое казачье население Дона тоже рассматривалось ею как буфер между кочевыми народами, на господство, над которыми она претендовала, то есть своего рода гарант мира между ними? Думается, что и тот, и другой вопрос вызывает утвердительный ответ. Действительно, походы донских военных дружин часто направлялись против враждебного суннитской Турции шиитского Ирана. Извечное и постоянное соперничество между ними за Закавказье, религиозные распри и взаимные интриги при дворах существенно дополнялись болезненными уколами казачьих набегов. Но то, что было выгодно Порте в борьбе против Ирана, в такой же мере было выгодно Ирану в борьбе против Порты. И той, и другой стороне было необходимо иметь дополнительную, хоть и не подвластную и равноопасную военную силу на границах политического противника.

В то же время, как мы отмечали выше, кочевые народы, ведя подвижный образ жизни, способствующий возникновению воинственного пыла, в большей мере предствляют опасность друг для друга. Спускаясь с северных предгорий Кавказа в силу нужды в новых территориях и в виду относительного перенаселения, народы нетюркоязычные сталкивались с тюркоязычными степняками и наоборот. В результате происходило их перемешивание. Возникла пестрая этническая картина северокавказских кочевий, что по причине далеко не всегда наблюдавшейся комплементарности, схожести этносов, приводило их к военным конфликтам и взаимоуничтожению. Претендуя в качестве сюзерена на власть во всем Причерноморском и Северо-Кавказском регионах, рассчитывая использовать и действительно используя кочевников против усиливающейся и потому опасной России (издревле мечтающей об обладании Северным Кавказом и Причерноморьем), Турция нуждалась в наличии этнического или социального слоя, который разделил бы народы кочевые, принял их удар на себя и удержал бы в местностях традиционного обитания. К тому же, такое отражение удара или, лучше сказать, ударов, в какой-то степени способствовало снятию демографической напряженности, порождаемой периодически возникающим относительным перенаселением.

Военные конфликты казачества и разноплеменных кочевников не приводили к полному уничтожению противника. Это были войны-набеги, во время которых неукоснительно соблюдались некоторые негласные договоренности о "правилах разбоя". (Так, например, не уничтожались запасы фуража противника, не убивали пленных и раненых и т. д.). Бывшие враги неоднократно заключали союзы и даже братались друг с другом (обычай куначества). Таким образом, этнос оседлый в лице казачества для народов кочевых выступал в качестве своеобразного гаранта стабильности их этнических отношений.

Это возвращает нас к рассмотрению привычной для советской исторической науки точки зрения по проблеме этнического происхождения казачества. Большинство историков в недавнем прошлом стояло на. позиции "крестьянского", "холопского" возникновения казачьего населения Дона, считая, что в основе этого процесса лежала политика российского государства по прикреплению крестьян к земле (См. напр.: ПокровскийМ. Н. Русская история в самом сжатом очерке. М., 1933. С. 44-45). Суть концепции можно охарактеризовать так: централизация государственной власти в России осуществлялась при опоре на мелкопоместное дворянство, которое выступало наиболее активным противником крупного княжеско-боярского землевладения. Центральная власть стремилась ограничить своеволие и сепаратистские тенденции боярской знати. Дворянство, не имевшее потомственного землевладения, связанное с феодальной элитой вассальными отношениями, но стремившееся к образу жизни элиты, подвергало крестьян нещадной эксплуатации, что провоцировало их уход к крупным землевладельцам. Отсюда интерес дворянства к прикреплению крестьян к земле и, как условие этого прикрепления - к сильной центральной власти. Развитие крепостных отношений приводило к тому, что бежавшие от притеснения крестьяне непосредственно в России с трудом находили место, скрытое от бдительного государственного ока, и потому отправлялись искать удачи в земли, где государственная власть еще не окрепла.

Эта концепция вполне объясняет распространение такого явления, как казачество, по границам России, не соприкасавшимся с границами других государств, и последующее движение казачьих поселений от расширяющихся пределов России. Но она содержит существенный недостаток в фактической связке явлений. Упоминания о казаках мы находим уже с середины XV в. (в Ермолинской летописи под 1445 г (Казачий словарь-справочник. Т. 2: Ибн. Батута - Пятый Дон. каз. полк. М., 1992. С. 235; Т. 3: РАА - Ятовь. М., 1992. С. 272-273).) и с этого времени существование казачества, можно сказать, фиксируется достоверно. Однако усиление центральной власти, борьба дворянства и боярской феодальной элиты, равно как и прикрепление крестьян к земле - это исторические картины, развертывающиеся во второй трети, и в особенности, во второй половине XVI в. Иначе говоря, между казачеством того времени и беглыми крестьянами знак равенства вдумчивый историк ставить не может. К тому же, если признать все-таки данную точку зрения, остается открытым вопрос о первоначальном ядре казачьего населения, ибо землепашец, сроднившийся с землей, не мыслящий себя без земли, не сдвинется с места неведомо куда и не зная зачем. То есть прежде чем поток беглых крестьян двинулся через Дикую Степь, уже должно было существовать некое ядро, вокруг которого происходило дальнейшее формирование казачества.

Что это было? Кто это был? Вопросы, на которые мы сегодня можем давать только гипотетические ответы. Возможно, это уже было квазигосударство (термин уже употреблявшийся нами выше) со своими устоявшимися традиционными структурами управления и самоуправления, со сложившимся полуоседлым или полукочевым, но, безусловно, разбойным образом жизни. Реально вслед за Е. П. Савельевым предположить наличие скифо-сарматского первоначального ядра (Савельев Е. П. История Дона и донского казачества: В 4-х ч. Новочеркасск, 1918. Ч. 1. С. 22 - 24, 35), тем более, что остатки этого этноса на Дону и Северном Кавказе в последующем носили обобщенное наименование "черкесы", столь полюбившееся казакам для названия своих поселений и означающее на тюркском - "головорезы". Может быть, упоминавшиеся в русских летописях, черные клобуки, часть которых смешалась в дальнейшем с тюркскими племенами, и получила от них название каракалпаков, что значит "черные шапки". Может быть, то и другое, и сарматы-черкесы, и черные клобуки - одно и то же?

Вполне логична и версия славянского происхождения. Причем, в двух или даже трех вариантах. Во-первых, если допустить, что продвижение русскоязычного населения вдоль берегов Дона, начиная с его верховьев, носило характер постепенного, медленного продвижения к Югу, именно по Дону, а не через Дикую Степь. Во-вторых, если предположить славянское движение, напротив, с низовьев Дона. Известно, что самым южным и самым удаленным от ареала древнерусского этноса Киевской Руси было княжество Тмутараканское, простиравшее одно время свои владения на значительную часть Северного Кавказа, включая земли косожских кочевий (кстати, существует лингвистическая гипотеза о генетической связи слов "косоги" и "казаки", но тут же надо заметить, что таких лингвистических гипотез очень много: "казах" - "казак", "саки" - племена скифов, "саки" - "казаки" и т. д.). Смешанное население Тмутараканского княжества могло стать ядром, вокруг которого в последующем наросло казачье население Дона. Недаром источники исторических сведений указывают все-таки на переход через Дикую Степь как способ достижения казачьих территорий. Первое, между прочим, не исключает второго. И в дальнейшем мы видим как сами казаки различают себя на верховых и низовых. Причем низовые с обидой принимают указание на них после верховых, например, в грамоте царя Федора Иоанновича 21 марта 1592 г., поскольку считают себя более древними по происхождению (Сухорукое В. Д. Историческое описание земли Войска Донского. Новочеркасск, 1903. С. 70). Третья версия славянского происхождения казачества связывает этот процесс с особым, можно сказать, сословным слоем Киевской Руси. Опасаясь нападения степняков, южные княжества изобрели специфический тип поселений кметей - военнообязанных крестьян, которых именовали "сведомые кмети". Кмет - это даже не крестьянин, это, в первую очередь, воин (сравни: нем. Knecht). Поселения сведомых кметей располагались по границе со Степью и являлись как бы заслоном, принимавшим на себя первый удар кочевников. Естественно, в условиях непрерывной войны с ними, занятие земледелием становилось для кметей бессмысленным, поэтому основной формой хозяйственной жизни являлись рыбная ловля, охота, оседлое скотоводство, а война со Степью - способом материального. обогащения. Такого типа поселения существовали на Днепровских порогах, по югу Галицко-Волынского княжества, по югу и востоку Северского (по левому берегу Днепра) княжества. Кстати, территория последнего включала бассейн Северского Донца, притока Дона. Традиция подобных поселений была положена еще святым равноапостольным великим киевским князем Владимиром (Красное Солнышко), который ставил вдоль границ со Степью города-замки (крепости) и заселял их людьми, сводимыми из северных русских княжеств, прежде всего, Новгородского, где скапливались искатели приключений из славян и варягов (Карамзин Н. М. История государства Российского: В 4-х кн. Ростов н/Д., 1989. Кн. 1. Т. 2. С. 225). Кстати, эта версия не противоречит "тмутараканской", так как при Ярославе Мудром, его брат Мстислав, о котором ниже мы еще скажем несколько слов, будучи тмутараканским князем, получил земли по левому берегу Днепра до Мурома. Примечательно, что рассматриваемый тип поселений позднее встречается и на границах княжества Рязанского.

В нашем сегодняшнем историческом знании есть еще "белое пятно" в сведениях о знаменитой Белой Веже, о которой известно только, что это было русское поселение по типу города, наиболее далеко выдвинутое в Степь на восток от пределов Киевской Руси, но дальнейшая судьба ее теряется во мраке столетий.

Представляется логичным объединить все версии славянского происхождения казачества, поскольку нельзя исходить из принципа разорванного, изолированного существования всех этих отростков русского этноса. Они бесспорно находились во взаимодействии, так же как и все другие народы, объединенные общими условиями быта, климата и социального окружения. Но уже поэтому следует признать, что в формировании казачества принимали участие не одни только они. Вообще, можно выдвигать самые различные гипотезы относительно первоначального ядра, но дело это неблагодарное, в связи с недостаточным количеством исторического материала. Наука же должна основываться исключительно на достоверных фактах.

К числу таких достоверных фактов относится несомненное смешение славянского (русского, украинского) и тюркского языков, а также других языковых компонентов (остготского, иранского, кавказского, западно- и южно-славянского, летто-литовского) в донском говоре с преобладанием русских грамматических языковых норм, и не просто преобладанием, а прямым поглощением грамматическим строем русского языка слов неславянского происхождения. Означает ли это, что преобладающим этносом был русский? Или, что в образовании казачества преимущественно принимали участие только две этнические ветви - славянская и тюркская? Конечно же, нет! Иначе как объяснить происхождение донских фамилий Греков, Грузинов, Евреинов и т. д.? И то, что грамматические формы русского языка оказались давлеющими, еще не говорит об исходном, первоначальном преобладании именно русскоязычного населения, но свидетельствует, с одной стороны, о необычайной гибкости русского языкового строя, безболезненно впитывающего словарный фонд других народов, а, с другой, что бессмысленно отрицать, мощное влияние русского этноса на население Дона, начиная с XVI в. То и другое вместе способствовало становлению самобытного русского донского говора, исследуя который, можно реконструировать и влияние народов на развитие политических институтов власти и самоуправления на Дону, особенности культуры и быта.

В этом плане необходимо отметить наличие сильного тюркского воздействия. Например, "атаман" - "отец людей" (возможно также остготское происхождение данного термина), "есаул" - "начальник", "майдан" - "площадь", "курень" - "отряд" и т. д. - слова тюркского происхождения (Для выяснения значения слов использованы словари: Военный энциклопедический словарь/Пред. гл. ред. комиссии С. Ф. Ахромеев. М., 1986. 863 с; Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Т. 1-4; Ожегов С. И. Словарь русского языка (70000 слов)/Под ред. Н. Ю. Шведовой. 22-е изд., стереотип. М., 1990. 921 с; Советский энциклопедический словарь/Гл. ред. А. М. Прохоров. 4-е изд. М., 1986. 1600 с; и др. При известном различии интерпретаций мы пытались найти оптимальное, чаще встречаемое значение). Это свидетельствует о заимствовании казаками у степняков формы военной организации, так же как и формы управления и самоуправления. Не случайно и то обстоятельство, что, когда во время крестьянских войн казаки, принимая в них деятельное участие, пытались внедрить в собственно русских землях систему казачьего самоуправления, это оказывалось трудно осуществимым и даже встречало сопротивление со стороны традиционной крестьянской психологии. Напротив, она диктовала, в том числе и самим казакам, привычные для лично-зависимого крестьянства нормы государственного и правового регулирования.

Не меннее очевидно влияние тюркских языков на характер понимания донским населением географических и климатических условий своего обитания: курганы, буераки, куты, балки, бураны и т. д. И конечно же, тюркское воздействие сказалось на одежде и вооружении, хотя, может быть, в меньшей степени: папаха, башлык, чекмень, аркан, сагайдак и т. п.

Все это свидетельствует о сравнительно позднем появлении в донских степях славянского этнического элемента, заимствовавшего географические и климатические понятия, а соответственно, и культурную форму реагирования на них. Но в то же время следует признать,что и тюркские народы появились здесь относительно недавно, в период великого переселения народов. Так что данные факты не могут быть использованы ни для подтверждения, ни для опровержения перечисленных выше гипотез о времени и истоках происхождения казачества, однако характеризуют процесс ассимиляции тюркских народов первоначальным ядром казачества и их бесспорное участие в его становлении.

Таким же бесспорным фактом является привнесение на Дон принципов организации восточно-славянской общины, ее генетическое родство с казачьей. По своей сути она кардинально отличается от подобных же общин других народов крайним и, может быть, даже "излишним" (с точки зрения этнической морали прошлого) гуманизмом. Именно последнее, по нашему мнению, обусловило ее предельную жизнестойкость и укорененность общинной этики и психологии в русском народе и казачестве. В отличие от своих западных (балтийские, германские народы, западные славяне) и восточных (хазары, печенеги, половцы и пр.) соседей, восточные славяне развивались, как уже обращалось внимание, в условиях открытости общества на Восток, куда по лесной и лесостепной зонам шло распространение славянского земледельческого населения. Плодородные по тому времени и в пространственном отношении великие земли давали возможность, в случае противоречий внутри общины, для ее раскола, разделения и расселения, без необходимости разрешать конфликт вооруженной борьбой. С другой стороны, эти же условия позволяли отказаться от того отношения к старикам, младенцам, больным и калечным, к которому пришли другие народы, - кочевники в силу подвижного образа жизни, земледельцы по причине ограниченности обрабатываемой территории, - а именно, убийству младенцев, изгнанию стариков, унижению и уничтожению калек. Там это обусловливало движение к неизбежному распаду общинной организации, во всяком случае у земледельческих народов, стремление составляющих ее индивидов освободиться от тотального контроля общины и почти исключительно своими силами (родовые, клановые связи) создавать себе социальные гарантии обеспечения на непредвиденное (несчастный случай) или все же предсказуемое (старость) будущее. Иные принципы общения внутри русской и казачьей общины создавали иное к ней отношение. Здесь социальные гарантии были заданы общинной организацией, которая не оставляла своих членов без внимания и попечения, что бы ни случилось. Отсюда и ее крепость, и ее привлекательность для других этносов, в особенности, если учесть отсутствие этнических и рассовых предвзятостей в психологии восточных славян, проявившееся еще в глубинах древности и пронесенное через столетия.

По нашему мнению, именно эти два обстоятельства - специфическая гибкость русского языка и гуманизм восточно-славянской общины, равно как и ее оседлый образ существования обусловили сильное воздействие со стороны русского этноса на процесс становления казачества. Правда, остается открытым вопрос о времени внедрения русской общины в степную зону. Вероятно, в этом плане не лишена оснований тмутараканская версия.

Однако полиэтническая основа, т. е. участие нескольких народностей в формировании казачества, его социальная открытость, возможность пополнения выходцами из различных сословных групп в немалой степени определила возникновение особого психологического типа казака. Дело в том, что любой этнос содержит, несет в себе генофонд, названный Л. Н. Гумилевым, пассионарным (Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1989. С. 14, 15, 17; Гумилев Л. Н. От Руси к России: очерки этнической истории. М., 1992. С. 15- 18, 331). Пассионарность (пламенность) можно определить как способность к совершению действия, вплоть до самопожертвования, ради отвлеченной идеи. В принципе каждый этнос переживает периоды всплеска и затухания пассионарности, что создает специфику его исторического взаимодействия с другими народами, а последнее влияет на характер и силу проявления пассионарности. Так, скажем, монголо-татарское нашествие на Русь буквально выкосило пассионариев, в первую очередь, прикрывших собою русские земли. И понадобилось 4-5 поколений для восстановления пассионарного генофонда нации. То же самое мы можем сказать по отношению к истории русского народа в XX в. Но тогда, когда шло образование казачества и когда оно постоянно подпитывалось беспокойными людьми, уходящими от привычного образа жизни и по разным причинам бросавшими хозяйство и имущество, шедшими искать счастья и удачи, конечно же, основным элементом этого процесса выступал пассионарный психологический тип личности. Полиэтническое казачество вбирало в свои ряды пассионариев со всех краев, областей и кочевий, что обусловливало становление суперпассионарного психологического склада характера и развитие способностей этих людей к сверхнапряжению ("богатыри", "разбойники", "гулящие люди" и т. д.).

Причем, с этой точки зрения, "тмутараканская" версия происхождения казачества представляется вполне убедительной. О тмутараканеких славянах известно, что они не пахали, не сеяли, а существовали за счет грабежа и разбоя. В Тмутаракань бежали все изгои из общин славянских, тюркских и аланских, бежали и смерды, и князья. Русскому князю Мстиславу Храброму ("иже заръза Редедю предъ пълкы касожьскыми" (Слово о полку Игореве. 5-е. изд. М., 1972. С. 46)) удалось даже объединить под своей властью почти весь Северный Кавказ и, как уже говорилось, Левобережье Днепра.

Возможно, именно незатухающая пассионарность - "суперпассионарность" определяла столь беспокойный образ жизни донского казачества, его постоянные походы на Восток, Запад, Юг и Север, которые чаще всего одухотворялись высшими идеями справедливости, возмездия и свободы. Тем самым, суперпассионарная казачья общность выступала как постоянный источник дестабилизации социальных отношений, прежде всего, для самой России. Это не противоречит, однако, сделанному ранее выводу о казачестве как гаранте геополитической стабильности, "евразийском буфере", а скорее даже подтверждает его. Периодическое накопление с XVI в. критической массы беглых крестьян на социокультурной границе, транспериферии России, причем крестьян пассионарных по своему психологическому складу, влекло вспышки движений под лозунгами идеи-фикс "За землю и волю!" Они приходили на Дон за волей, но став вольными, тянулись назад на территорию России, к земле (Фирсов Н. Н. Крестьянская революция на Руси в XVII в. М.; Л., 1927. С. 122 - 123).

По всей видимости, немалый вклад в становление суперпассионарности внесло русское купечество, активно проникавшее на Северный Кавказ и устанавливавшее связи России с Турцией, Ираном и даже Индией. И возможно (еще одна бытующая версия возникновения казачества от московского и новгородского торгового капитала), купеческие временные поселения по берегам рек Дона и Волги сыграли значительную роль в становлении социально-психологического склада характера и образа жизни казаков.

Занятия купеческой деятельностью в условиях становления торговых связей, длительных и опасных путешествий, риска своим имуществом и самой жизнью необходимо требовали наличия особых психологических качеств личности - предприимчивости и пассионарности, что соответствовало и психологическому складу казачества, приводя к органическому соединению тех и других.

В свою очередь, пассионарность накладывала существенный отпечаток на особую религиозность казачества. Это была не та пламенная религиозность, которая влекла некогда пассионариев Европы в крестовые походы за освобождение "гроба Господня". И не та религиозная убежденность, которая приводила еретиков на костры инквизиции. Это была пассионарная религиозность, не требующая внешних форм - обязательных и строго соблюдаемых ритуалов культовой обрядности.

Будучи культурно и этнически смешанным, казачество не могло ни создать собственной религии, ни безусловно предпочесть какую-либо одну с ее жестоким регламентом обряда. Внутри казачьей среды сталкивались и взаимодействовали все мировые религии. В первую очередь, отметим христианство в его трех и позже четырех разновидностях. Православие, вследствие значительного влияния русского и украинского этносов, которое со времен патриарха Никона распалось на официальное православие и старообрядчество, причем последнее долго превалировало на Дону. Католицизм, вследствие вбирания в казачьи ряды пассионариев католического мира, в частности, поляков, украинцев и литовцев. Немалое влияние оказывала монофизитская армяно-григорианская апостольская церковь. Прибалтийцы и немцы принесли на Дон протестантизм в разных его направлениях. Включались в состав казачества и пассионарии мусульманских народов как со стороны суннитской, так и шиитской ветвей. Так же можно говорить о буддийском влиянии ламаистского толка, проникавшем со стороны калмыцких степей (Римский С. В. Казачество, религия, терпимость//Международная жизнь. 1992. № 7. С. 89 - 93).

Взаимодействие различных религиозных воззрений должно было носить чрезвычайно сильный характер, поскольку увеличение женской половины донского населения длительное время в основном осуществлялось за счет набегов на соседей или выкупа у них представительниц прекрасного пола. А если учесть, что в психологии казачества идея "мужского братства" была сильнее идеи "семейного очага", то вольно или невольно это предопределяло воспитание детей в особом состоянии смешанной религиозности. Отсюда религиозная пассионарность проявлялась, как уже было сказано, не во внешних церковных ритуалах, а носила характер ощущения внутренней связи человека с Богом, неритуализированной, нерегламентируемой связи. Подобное отношение, во-первых, могло существовать только при условии психологической пассионарности, когда не требуется внешнезнаковое воспроизводство религиозной идеи, а, во-вторых, только в условиях устойчивой, традиционной веротерпимости, когда религиозная предвзятость могла вызвать распад единства казачьей общины. Примечательно, первое культовое здание Русской православной церкви было сооружено лишь в конце XVII в., а точнее в 1652 г. - собор Воскресения Христова (Астапенко М. П. Донские казаки. 1550-1920: Учебное пособие. Ростов н/Д., 1992. С. 38).

Приведенные выше аргументы объясняют и такой факт, который был вскрыт во время инспекции донских церквей столетие спустя после сооружения первого храма - в 1764 г., когда оказалось, что ни в одной из них служба не шла по положенному обряду и даже отсутствовали необходимые церковные реквизиты. Из 84-х церквей только в 2-х наличествовали положенные по церковному уставу богослужебные книги, соблюдались обрядовые и гигиенические нормы (См.: Памятная книжка Области Войска Донского на 1900 год/Под ред. Ф. С. Савченкова. Новочеркасск, 1900. С. 195-224). То, на что центр обращал внимание как на необходимое условие этнического единства, на Дону, на транспериферии российского государства отнюдь не воспринималось как обязательное. Скорее даже наоборот, единство социальной общности поддерживалось традиционной веротерпимостью и пассионарным "Богом в душе". Лишь с начала XIX в. усиливается влияние "казенного православия" в связи с жестокой регламентацией жизни казачества как военно-служилого сословия.

Проблема этнического единства казачества очень сложна и сама по себе не раскрывает полностью сути этого феномена. Вы видели, что на начальных этапах его возникновения этнического единства не существовало. Как и во многих других случаях при образовании этносов, здесь наблюдалась картина полиэтнического смешения и взаимодействия. По традиционным нормам, сложившимся еще в древности, образование самостоятельного этноса исчислялось 12 поколениями (12 колен - не в смысле племен, а именно в смысле поколений), пребывавшими в условиях общего территориально-климатического и достаточно развитых языкового, культурно-религиозного, политического и экономического пространств. Если исчислять поколение в 30 лет, как это делается в современной социологии, то для образования этноса необходимо примерно 360 лет (12X30=360). Имелись ли в какой-либо из 360-летних периодов названные условия на всей территории Области Войска Донского? По всей видимости, в лучшем случае можно говорить лишь о складывании названных условий. Только в начале XIX в. они становятся устойчивыми, и то благодаря государственно-административной деятельности и законодательной фиксации казачества в составе России, что связано с появлением "Положения об управлении Донского Войска", утвержденного 26 мая 1835 г.

Но ход этих процессов характеризует казачество не только как этнокультурную общность, а как формирующееся сословие. Иначе говоря, донское казачество, как и казачество других областей Юга России, шло по пути этнического становления, превращения в самостоятельный этнос, но эта тенденция была прервана государственным вмешательством и фиксированным юридически сословным состоянием. Сословия (Сословие - это относительно замкнутая социальная группа, обладающая юридически закрепленной системой льгот и привилегий, выполняющая взамен определенные обязанности и имеющая в силу данных обстоятельств некоторые особенности культуры и быта. Термин "квазисословие" употребляется как объясняющий промежуточное состояние, близкое к сословному), так же как и этносы (Этнос, если переводить это слово с греческого, тоже "народ", но в языке науки является термином, имеющим менее расплывчатое содержание и относящимся исключительно к социальной группе, связанной единством происхождения, единством языкового и в целом культурного пространства. При этом, безусловно, важны два принципиальных момента: историческая память о родстве происхождения и общем прошлом и переживание общих культурных феноменов), имеют зачастую значительное культурное своеобразие, но в отличие от них занимают строго установленное положение в социальной иерархии общественных групп. Сословно-культурные и этнокультурные различия не являются однопорядковыми явлениями, хотя и схожи друг с другом по принципам существования. И конечно, нельзя отрицать того, что сами сословия образуются на этнической или субэтнической основе. Отсюда их социогенез в виде квазиэтнических, т. е. почти этнических общностей и смешивание зачастую в обыденном сознании и психологии сословного и этнокультурного. С другой стороны, характерной особенностью сословия является территориальная распыленность, существование на фоне других сословий. В случае с казачеством мы напротив имеем территориальное единство обитания, его группировку на государственной приграничной периферии. А значит, мы не можем однозначно четко фиксировать и сословное состояние казачества, исходя из законодательных актов, а не жизненных реалии, то есть, правильнее будет говорить о квазисословии, спаянном не буквой закона, а традицией и особым пассионарным духом.

Таким образом, можно характеризовать казачество как субэтнос ("суб" от латинского буквально "под"), имевший тенденцию превращения в некоторую этническую целостность, тенденцию, которая была прервана попыткой его окончательного юридического закрепления в виде сословия в XIX - начале XX в.

Но казачество - это и квазисословие, так как его сложная социальная структура, территориальное распыление и сосуществование с другими сословиями было остановлено Октябрьской революцией 1917 г. и последующей политикой "расказачивания". Попробуем привести аргументы в пользу предложенного суждения. Действительно, социально-политический и этнокультурный факторы очень тесно переплетаются в истории казачества, в итоге формируя его как универсальное для своей эпохи и феноменальное для цивилизации XX в. явление. Не вызывает сомнения, что на рубеже XVII-XVIII вв. "вольно-автономное" донское казачество имело устойчивые военно-договорные отношения с Россией, представляло вполне сложившуюся этнокультурную общность (субэтнос) со своей развитой социальной структурой. Уже выделились из среды казачества "войсковая старшина", "домовитые", "старые" казаки, "выростки", "чуры" (кандидаты в казачество), "голутвенное" казачество, складывалась прослойка казачьего духовенства. Еще в первой четверти XVII в. была альтернатива сохранения устойчивой автономии донских земель и завершения складывания казачества в особый народ, со временем претендовавший бы на собственную государственность (Никитин Н. И. О происхождении, структуре и социальной природе сообществ русских казаков XVI - сер. XVII вв.//История СССР. 1986. № 4. С. 167 - 177; Мининков Н. А. Донское казачество на заре своей истории. Ростов н/Д., 1992. С. 97-157) (табл. 2).

Однако эпоха петровских преобразований и укрепление Российской империи при его последователях существенно изменили геополитическое положение Дона, усилили интеграционные и колонизационные процессы в бывших пограничных территориях, которые становились постепенно к концу XVIII - началу XIX в. внутренними областями государства. В этих условиях характерной тенденцией во взаимоотношениях государства и казачества стало изменение его социального статуса, его постепенное, но окончательное превращение в военно-служилое сословие, сохранившее свои традиционные права и привилегии, лишь при условии жестко регламентированных обязанностей государственной службы. Эти процессы серьезно повлияли на дальнейшее развитие казачества как самостоятельной этнической общности, деформировав и законсервировав его на уровне субэтноса сословной спайкой. Политика самодержавия в этот период была направлена не только на ослабление устойчивости автономии донских земель и "огосударствление" казачества, но и на нивелировку уклада и образа жизни. Имперское правительство было прямо заинтересовано в развитии военно-политического взаимодействия, подчинения и использования войсковой организации казачества как иррегулярной части российской армии для охраны границ и колонизации пограничных и новых территорий. Опасность казачьей вольницы с ее законом "С Дона выдачи нет!", ее открытостью, привлекавшей закрепощенные слои населения и всех недовольных самодержавным режимом, порождала у центральной власти желание усматривать в казачестве не особый народ с его специфическим укладом жизни, бытовыми и культурными традициями, а законодательно ограниченное служилое сословие. Под усиливавшимся прессом такой власти традиционные социальные и этнические институты деформировались и втягивались в систему феодальных отношений, государственно-бюрократическую иерархию. Такая ситуация неизбежно подводила к повторению цикла зарождения (или копирования) социальной структуры российского общества на казачьей окраине.

Медленно, но неуклонно шла унификация, русификация возникших на начальном этапе развития вольного казачества этнокультурных и социальных отличий. Уже в первой половине XIX в. в среде донского казачества достаточно четко фиксируется сословно-классовое деление, появляются представители казачьего дворянства, чиновничества, духовенства, торговые казаки-купцы и т. д. При этом продолжалась регламентация жизни казаков как военного сословия (См.: Тикиджьян Р. Г. Донское казачество: история и современность: Учебно-метод. пособие. Шахты, 1992. С. 16 - 26). К примеру, донские калмыки, вошедшие в состав Войска Донского еще на рубеже XVII-XVIII вв., в XIX в. подчиняясь законодательным актам, четко определявшим несение службы, вынуждены были изменить и традиционные условия быта. В 70-80-е гг. XIX в. они переходят на оседлый образ жизни. Сохраняя этническую и конфессиональную самобытность, донские калмыки - "бузаавы" одновременно впитали в себя черты казачьего субэтноса и новые традиции военно-служилого сословия Российской империи (Шовунов К. П. Калмыки в составе российского казачества. Элиста, 1992. С. 75-85, 230-238).

"Положение об управлении Донского Войска" от 26 мая 1835 г. практически превращало большую часть казачества в особую категорию привилегированных сельских жителей (Краснов Н. И. Историко-статистическое описание земли Войска Донского. Новочеркасск, 1881. С. 63). За верную службу казаку полагался обязательный земельный надел - пай, который необходимо было обрабатывать всей семьей, чтобы приобрести военное снаряжение и строевого коня за свой счет. Казачья община таким образом была окончательно привязана к земле путем феодальной зависимости от службы государству. Казак, воин-профессионал, становился одновременно крестьянином-землепашцем. После реформы 1861 г. и отмены крепостного права разница между рядовым казаком и крестьянином еще более нивелировалась и представляла в основном отличие в условиях землепользования. Развитие капиталистических общественных отношений, втягивание казачьих хозяйств в рыночные связи в конце XIX в. усилили естественно-исторический процесс расказачивания феодального сословия. Появились категории: казаков-рантье, зажиточных (кулаков), середняков и бедноты. Когда к началу XX в. иногороднее (пришлое) население стало преобладать над казачьим и коренным, возрос уровень этнического самосознания. К этому времени в казачьей психологии, менталитете причудливо переплелись этнокультурные, сословные и социально-классовые стереотипы. При этом наблюдался определяющий этнический признак - осознание своего единства и четкого отличия от других народов. Как правило, в ответе на вопрос о национальной принадлежности следовала фраза: "Я не русский, я - казак". В станицах и хуторах часто можно было услышать: "Он - наш, а жена у него - русская" и т. д. Однако нужно отметить, что "казачий национализм" имел своеобразный этно-сословный характер. Он распространялся не только на "хохлов", "кацапов", "жидов", но часто и на всех иногородних представителей "невойскового сословия". В основе его лежали не только чисто этнические, а межсословные, социально-экономические противоречия, предопределявшиеся привилегиями, традиционными заслугами казачества и неравномерным распределением земли - основного богатства края.

В условиях нарастающей революции объективно вставал вопрос об освобождении от тяжелых военно-сословных обязанностей, феодальных пережитков в землепользовании, восстановлении демократических институтов самоуправления; открывалась альтернатива дальнейшего свободного развития казачества как цельного, самостоятельного этноса в рамках автономной области или республики в составе возможной Российской Федерации.

Однако большинство историков подчеркивают, что на историческом переломе 1917-1920 гг. социальные, сословные предрассудки преобладали над "казачьим национализмом", казачество уже не было единым, раскол прошел не по этническому, а по сословно-классовому признаку (См. напр.: Козлов А. И. На историческом повороте. Ростов н/Д., 1979; Кириенко Ю. К. Революция и донское казачество. Ростов н/Д., 1988; Венков А. В. Донское казачество в гражданской войне (1918-1920 гг.). Ростов н/Д., 1992; и др). Часть "самостийно" настроенных казачьих верхов так и не смогла реализовать идею казачьей национальной государственности ("Дон - для донцов"!). Авторитарное, интернациональное Советское государство ответило жесткой политикой расказачивания в 1919-1920 гг., зачастую переходившей в геноцид. Лидеры белого движения Юга России, выступая за сохранение "единой и неделимой России", также активно противодействовали сепаратистским устремлениям части казачества. Наметившаяся историческая альтернатива не реализовалась во многом из-за того, что казачество начала XX в. представляло, как мы попытались показать, очень сложное этно-социальное и культурное явление, которое было мало понятно не только политикам и обывателям, но и ученым того времени.

Сложные этнические, социально-классовые и культурные процессы находились в средней стадии социогенеза, когда были прерваны очередной российской катастрофой и искусственно "заморожены". Сегодня, в период мощного социального сдвига, они вновь вышли на поверхность, вызвав весьма противоречивые оценки начавшегося возрождения, или нового рождения казачества России (См.: Скорик А. П. Возникновение донского казачества как этноса. Изначальные культурные традиции. Новочеркасск, 1992. С. 49-59) (рис. 3).

Рис. 3. Социально-этнический процесс в истории донского казачества

Проблема возрождения казачества в свете сказанного выше приобретает черты диаметральной противоположности: что собственно мы пытаемся возродить? Если возрождается казачество как квазисословие с военными атрибутами (в чем сильно заинтересован правящий режим) - это одно, а если как субэтнос с перспективой этнического, культурного, экономического развития - это другое.

Возрождение, или точнее, восстановление квазисословия весьма проблематично в виду территориального перемешивания населения. Восстановление же сословной формы может быть реализовано только в рамках целостной сословной организации общества. Следовательно, наряду с восстановлением казачьего сословия будет происходить сословно-патриархальное деление и остального общества с возвращением к юридическим феодальным нормам (например, дворянство, купечество и т. д.). А поскольку современное нам общество является индустриальным, значит возможна и реконструкция формы "индустриального феодализма" в каком-нибудь новом состоянии. Но ведь именно от "индустриального феодализма" - социализма советского образа мы пытаемся уйти с таким мужественным терпением уже несколько лет.

Тем самым, с научной стороны проблема состоит в обнаружении критериев разделения сословно-культурных и этнокультурных традиций. Таким критерием может быть только временной. В практическом преломлении это означает оценку идущего процесса по принципу: какие именно традиции ныне хотят возрождать. Если происходит восстановление традиций, сложившихся в XIX в., то они в целом имеют сословно-культурный характер. Если речь идет о восстановлении традиционной культуры казачества до его юридической сословной фиксации, то тогда имеется в виду собственно этнический аспект.

Последнее, однако, нельзя воспринимать как исключительно положительное явление. Возникновение, становление и закрепление в сознании поколений этнических традиций осуществляется в определенных социально-исторических условиях. Со временем же происходит либо модификация традиции, либо отказ от нее вместе с изменением условий ее действия. Так, очевидно, что ряд исторически древних традиций казачества, особенно в области традиционного права (система наказаний за провинности: сечение нагайками, штраф "напоем", "в куль, да в воду" и т. д.; наличие слоя "пенных" казаков - бесправных и унижаемых до искупления вины - "пени"), просто расходятся с нормами современного уголовного, гражданского, административного права, не говоря уже о признанных мировым сообществом правах человека. Понятно, что возрождение подобных традиций не имеет правовой основы и только навредит казачеству. Поэтому речь должна идти не о конкретных этнических или сословных традициях, а о "духе" народа. И здесь мы вновь возвращаемся к пассионарности казачества как основной этнической черте, а соответственно встает вопрос: почему собственно нужно говорить о возрождении или рождении "неоказачества"?!

Несмотря на превращение в квазисословие Российского государства, казачество сохраняло дух пассионарности, который с начала XIX в. и до Октябрьской революции 1917 г. был направляем в официально приемлемое русло "служения Отечеству". Революция 1917 г. и последующее расказачивание, происходившее в условиях резкого размежевания самого этносословия и общества в целом, так же как и ожесточенность гражданской войны, вызвали избиение наиболее активных пассионариев с обеих сторон. Последующие вспышки казачьих возмущений приводили к продолжению линии уничтожения пассионариев. Если казачество как субэтнос фактически перестало существовать, то именно вследствие затухания пассионарного духа. Следовательно, если возрождение казачества, то непременно возрождение пассионарности, особого духа, нравственно-этнических норм. А если возрождение пассионарности, то за счет кого?! И с какой целью?! С какой идеей?!

Исторический опыт самого казачества подсказывает, что становление суперпассионарности возможно только на основе социальной открытости общества, его этнической и религиозной терпимости. Основной традиционно-этнический принцип "С Дона выдачи нет" характеризовал казачество в прошлом как общество открытое, во всяком случае в одну сторону. В то время как другие народы, в окружении которых существовало казачество, представляли собой сословно и этнически замкнутые корпоративные общности, оно сложилось и действовало как общность традиционно открытая. Нынешние "казаки", надевшие военную амуницию, дедовские Георгиевские кресты, присваивающие себе чины и звания, совершающие показные совместные моления в храмах и добровольно подчинившие себя иерархии военизированной субординации, проявляют, в первую очередь (хотят ли этого они сами, или не хотят), стремление к замыканию казачества в сословную корпорацию. Иначе говоря, они заняты (вольно или невольно) воссозданием казачьего квазисословия, а не возрождением и развитием культуры субэтноса. Уже само деление "казаки - иногородние" содержит расхождение с досословными казачьими традициями и несет немалую опасность конфронтации на этнической почве. Более того, восстановление суперпассионарности как духа казачества невозможно в пределах его корпоративной организации, сильно привлекающей маргинальные элементы (людей без четкой социальной ориентации), упивающихся властью, а также желающих ее получить для осуществления своих целей.

Повторим еще раз, замкнутая корпорация переживает периоды вспышек и затуханий пассионарности, обусловленные сложившимся генотипом, в то время как суперпассионарность, незатухающая пассионарность существует за счет постоянной подпитки извне. Способность служить идее вопреки корыстным интересам есть исключительное свойство пассионариев, на которых, независимо от их этнической и религиозной принадлежности, должен опираться процесс возрождения. При этом, "принимая" в казачество, следует, наверное, помнить о традиции жесткого отбора достойных, проверки кандидатов, отметая уголовно-хулиганские элементы.

Другой вопрос: какая именно идея может быть всеобщей для пассионариев? Ясно, что свойство идей: объединять или разъединять людей. Другими словами, есть идеи объединяющие и идеи разъединяющие. Например, пассионарная идея "воли - свободы" была объединяющей для казачества до подчинения его административному влиянию России, но и долго потом оставалась традиционной гражданской ценностью, обусловливая относительную самостоятельность управления делами Области Войска Донского, станичного самоуправления. Объединяющей силой также обладала идея служения Отечеству. Но уже с начала XX в. она проявляет и свою разъединяющую мощь, ибо понятие "блага Отечества", а значит и служения ему начинает толковаться различно, и в соответствии с этим толкованием пассионарии разделяются на враждебные группировки. Очевидно, что и сегодня ни идея воли (автономии), ни идея служения Отечеству не могут играть определяющей роли в объединении казачества.

Идея воли могла существовать лишь как альтернатива неволе - крепостному состоянию, на страже которого стоял государственный закон. Ныне идея воли в том древнем ее понимании есть альтернатива законному правопорядку и вступает в противоречие с демократией, основанной на соблюдении законности, приводя к власти не всегда достойных людей, приводя к анархии и охлократии (власти толпы). Последнее чрезвычайно опасно, так как охлос, толпа, сообразует свои действия с требованиями морали, противопоставляемой закону, когда "суд по совести" превращается в бессовестный самосуд. Не менее проблематична для казаков-пассионариев, по уже объясненным причинам, идея служения Отечеству. В лучшем случае, она приобретает вид служения правительству, вместе с чем проявляется тенденция низведения казачества вновь до военно-служилого сословия, поощряемого за "верную службу" льготами. В условиях обострения межнациональных конфликтов на южных границах Российской Федерации казачество вновь может сыграть стабилизирующую роль. Пограничная служба, создание военно-милиционных территориальных формирований, гвардейских частей в составе российской армии может активизировать возрождение казачьего духа и патриотических традиций, если казачью инициативу "снизу" зафиксировать законодательно "сверху", что пытается делать правительство России (О концепции государственной политики по отношению к казачеству. Постановление правительства Российской Федерации от 22 апреля 1994 г. № 335//Донская речь. 1994. 27 мая).

По нашему мнению, идеей, обладающей объединительной силой является идея законности, неукоснительное следование которой может стать основой приложения пассионарного духа к современным условиям и, помимо всего прочего, нести значительный положительный заряд. Как бы ни были плохи нынешние законы, решить проблемы современной общественной жизни путем "кавалерийской атаки" на них невозможно. Они сами должны быть изменены на законном основании. В этом плане, скажем, американский шериф времен покорения Дикого Запада, отстаивавший принципы правопорядка, даже в большей мере "казак-пассионарий", нежели некоторые из нынешних наших "донских казаков", призывающих к немедленному введению атаманского правления на Дону как спасительному шагу, который сразу решит все проблемы.

И другой аспект возрождения, аспект собственно культуры (См. подробнее: Скорик А. П., Лукичев П. Н. Станица или столица: культурологический аспект возрождения казачества//Полис (Политические исследования). 1992. № 3. С. 153-155). Вся практика мировых "возрожденческих" движений, начиная с эпохи Возрождения, показывает, что они никогда не стремятся создать копию того, что возрождают. Да это и невозможно, ибо социальное время столь же невозвратимо, как и время физическое. Возрождение всегда имеет характер обогащения культуры, восстановления лучшего из утраченного, сохранения имеющихся культурных ценностей, их развития и выработки новых, вырастающих уже на современной почве.

Нам представляется, что магистральный путь возрождения казачества лежит через обогащение самого казачества культурой мировой цивилизации и обогащение последней культурными достижениями донского казачества. Соответственно, в центре задач движения должна стать не политическая борьба, не борьба за власть ("поход по большевистской дорожке"), а забота о культурном, экономическом процветании Области Войска Донского. Именно на этом пути российская интеллигенция, интеллектуальная элита общества и госаппарата готова будет оказать активную помощь сегодняшним потомкам казаков в рождении "неоказачества", которое займет свое достойное место в новой демократической России XXI в. Успех возрождения будет зависеть от авторитета казачьего движения, от веры людей в благородность и чистоту помыслов его лидеров. На этом пути движение благословит церковь. Такие ценностные ориентации могут иметь общественную поддержку, поскольку культура - это не ансамбль песни и пляски (как ее понимают люди недалекие), а та среда, в которой протекает вся жизнь человека. А что может быть благороднее цели улучшения жизни людей, жителей донского края?!