На семи ветрах

На семи ветрах

 Недаром и станица-то называлась Усть-Медведицкой:
 медведей много водилось в свое время, медвежий угол,
 непроходимая глушь...

Серафимович A.С.

Круто вздымается правый берег Дона, и кружится голова от этой высоты, а пароходики внизу кажутся маленькими, игрушечными. Чуть не полчаса пришлось мне взбираться на это крутоярье по старенькой и шаткой, с изгибами и поворотами, деревянной лестнице, что ведет от пристани сразу к самому центру города. Отсюда, с высоченного обрыва, можно разглядеть и синеющие луговые дали левобережья, изрезанные оврагами, и темные густые леса за Медведицей, и седой от песчаных заплешин Дон, чистый, будто зеркало, а в нем - опрокинутую меловую гору с маковками-куполами старого монастыря. Тишина и покой царствуют над всей этой огромной голубой долиной, и кажется, будто сама природа подарила ее человеку для отдохновения от трудов. Гуляют теплые ветры над крутоярьем, принося невзначай и не по расписанию дожди и грозы, суховеи и песчаные бури, а бывает, еще и жестокий град. Прошумит над обрывом стихия, опрокинет темную тучу на город, и опять властвует привычная голубая синь...

На этом вот месте еще четыре десятка лет назад стоял, опершись на трость, седой коренастый человек в плаще и кепке и добрыми, чуть прищуренными, но зоркими глазами оглядывал родные места, реку, с которой связана вся его жизнь, степь, которой он никогда не изменял, раскинувшийся широко город, что принял его имя, - и виделся ему отсюда весь большой и огромный мир, которому он, Александр Серафимович, без остатка отдал свой большой талант художника и борца. Наверное, вспоминал он в тот миг прежнюю станицу Усть-Медведицкую, глухомань из глухоманей, и людей, тянувшихся к свету, и вставал в мечтах его сад-город, выраставший на месте медвежьего угла.

В городе еще нет памятника этому человеку, но поставят его непременно здесь, на этом высоком крутоярье, откуда видны и Дон, и младшая сестра его - Медведица.

Он дорожил этими местами и делал все, что было в его силах, чтоб не увядала, а множилась их краса. Вот только монастыря, что виделся за меловой горой, не любил - когда в далеком детстве узнал о нем правду, чистенькие и беленькие кельи и золоченые маковки будто вмиг затопило тяжелой и черной грязью: серебряные согласные голоса молоденьких послушниц и бородатые купцы, что перемигиваются с игуменьей, и трупики младенцев, что выволакивали по весне из колодцев, - некуда ведь больше упрятать монахиням свой грех..

Серафимович уехал из станицы Усть-Медведицкой в 1883 году в Петербургский университет, подружился там с Александром Ульяновым - старшим братом Ильича. Вернулся на родину он через семь лет, под гласный надзор полиции. Вернулся, побывав уже в ссылке на далеком Севере и став профессиональным революционером, известным писателем. Но свои лучшие произведения создавал он здесь, в Усть-Медведице, в "глухомани", которая, оказывается, совсем не была-похожей на оторванный от всего мира островок, - стояла она на семи ветрах, и ни одна буря не обходила ее стороной...

Я провел несколько часов в маленьком доме, где Серафимович прожил свои последние годы. Сейчас здесь музей. Заботливо охраняется сад, посаженный писателем, сарайчик со столярным верстаком, где любил он мастерить в свободное время. В рабочем кабинете его - сама простота: скромный письменный стол, простенькие книжные шкафы (кстати, мебель тоже сделал он сам). Личные вещи писателя: черный шерстяной костюм, известный нам по фотографиям последних лет, белая сорочка с отложным воротником, черная суконная кепка. Гитара, на которой писатель иногда играл. Коньки, на которых любил зимой кататься по Дону, мелкокалиберная винтовка. В последние годы жизни ему трудно было, как прежде, совершать далекие прогулки. Он приходил к обрыву над Доном, где стоял когда-то домик его родителей Серафима Ивановича и Раисы Александровны и где прошло его детство. Когда нездоровилось, подолгу сидел у окна своего кабинета, откуда видно все Задонье. Видна и дорога, что уходит вправо: по лей уезжал он в Петербургский университет, по ней возвращался в родную Усть-Медведицу. Еще дальше, к югу, - этого уже не увидишь простым глазом - горы, море, Кубань и та самая дорога "между морем и горами", о которой рассказал Серафимович в "Железном потоке".

Я перелистывал в рабочем кабинете писателя рукописи его и письма, подшивки газет, и перед глазами вставал облик человека, горячо любившего родную землю и свой народ, писателя-коммуниста и борца. Восемьдесят шесть лет прожил он на свете (умер А. С. Серафимович 19 января 1949 года - в день своего рождения) и шестьдесят из них отдал литературному творчеству. Очень образно сказал о нем А. В. Луначарский: "Он шел вперед, как танк, прокладывая себе очень прямой, очень уверенный путь. Эта неутомимым трудом, грудью проложенная дорога привела его к тому, что он вписал свое имя неизгладимыми чертами где-то очень "близко от первых по времени и первых по качеству имен пролетарских писателей".

Это было сказано о Серафимовиче в дни его семидесятилетнего юбилея. Сейчас, продолжая мысль Луначарского, мы можем с уверенностью добавить: имя писателя неизгладимыми чертами вписано в историю советской литературы как имя одного из первых ее классиков, одного из ее основоположников.

Перед самой войной у нас, в станице Морозовской, существовала при районной газете довольно многочисленная литературная группа. Руководили ею писатели Павел Аврамов и Василий Матушкин. Собиралась группа в холодном, нетопленом клубе ремзавода, и каждое заседание ее было похоже на жаркий диспут, затягиваясь порой далеко за полночь. Ох, как же там умели спорить, не признавая никаких авторитетов! Удрав с последних уроков (занимались мы во вторую смену), я потихоньку усаживался где-то в задних рядах - а клуб набивался людьми битком - и старательно слушал всех ораторов-спорщиков. Выступал один - все казалось убедительным. Брал слово другой, говорил явно противоположное - и тоже хотелось ему верить. А потом на сцене поднимался из-за стола Павел Аврамов и находил такие слова и приводил такие аргументы, что спорщики оказывались посрамленными. Он не одергивал, не осаживал, не цитировал классиков, а просто говорил то, с чем нельзя было не согласиться. Помню, лишь однажды, когда спор вокруг стихов "модернового" местного поэта по фамилии Чуб перешел все дозволенные границы, он достал вдруг из кармана голубой конверт и сказал:

- Мне вы можете не верить, но послушайте, что думает об этом писатель Серафимович...

Так мы узнали, что Аврамов переписывается с самим Серафимовичем.

Многие и многим литераторам, которые начинали пробовать свои силы в литературе, Серафимович давал путевку в жизнь, поддерживал их. С благодарностью вспоминали об этом Михаил Шолохов и Виталий Закруткин, Дмитрий Петров (Бирюк) и Анатолий Софронов, Михаил Никулин и Аркадий Первенцев. Мне не однажды приходилось слышать от людей, знавших Серафимовича близко, сколь добр, но и строг был он в общении с молодыми, как внимательно выслушивал каждого, не подавлял их скоропалительными советами, своим величием. Подрастал и укреплялся, боролся с бурями и засухами, поднимался наперекор всему молодой подлесок вокруг могучего патриарха-дуба, каким всегда представлялся мне Серафимович.

Он никогда не льстил молодым. Критика его была прежде всего творческой, она помогала жить и работать.

От Александра Исбаха, возглавившего после смерти писателя комиссию по его литературному наследству, я слышал, как сердился Серафимович, когда молодые брались описывать незнакомую среду (а это очень модно стало в наше время). Иные бойкие авторы из начинающих сочиняли, случалось, "завлекательные" рассказы из жизни аристократии.

- Ну и откуда это у вас берется? - говорил таким литераторам Серафимович. - Все это липа... Выдумка. Вокруг вас такая богатая, интересная жизнь... А вас к "графьям" и "князьям" потянуло...

Помню, что именно этими аргументами сразил тогда Павел Аврамов и ретивых спорщиков в нашей станичной литгруппе, когда читал нам письмо Серафимовича.

А еще (и это, пожалуй, самое главное) Серафимович до конца своих дней оставался прежде всего революционером-ленинцем. Революции писатель отдал самое дорогое - своего сына. Он знал, что народное счастье добывается кровью и страданиями, и всегда призывал молодую смену беречь завоевания отцов, не опошлять литературными "безделками" и "побрякушками" (как он говорил) великого подвига. "Помните, кто ваш читатель, - наставлял он молодых. - Берегите самих себя. Народ не обманешь. Его какой-то фальшивой статеечкой о той или иной книжке не проведешь..."

В двадцатых годах он был редактором журнала "Октябрь" и председателем Московской ассоциации пролетарских писателей. Он принял и напечатал в журнале роман Шолохова "Тихий Дон", всем сердцем поддержал его и полюбил. Опубликовал в "Правде" статью о "Тихом Доне", дав высокую оценку роману. И когда появились клеветники, пытавшиеся опорочить роман Шолохова, именно он первым дал им жестокий отпор, выступив в "Правде" вместе с Фадеевым и Ставским против злобных наветов на "Тихий Дон". Позже Шолохова поддержал также И. В. Сталин, включившийся в полемику.

- Вот ведь сколько осталось еще у нас гадости от старого мира! - возмущенно говорил Серафимович о клеветниках, которые буквально лезли из кожи, чтобы опорочить Шолохова.

Не вышло!

Наверное, у каждого человека есть своя необыкновенная земля. Человек мужает и растет, а земля эта все-таки остается для него неоткрытой, и каждая новая встреча с нею дарит ему радость. И каждый раз, прикасаясь губами к голубым родникам, что питают эту землю, он не может утолить жажду. Потому что она, родная земля, неисчерпаема. Потому что она щедра и дарит ему силы. Приходит время - человек отрывается от родной земли. Уходит, но оглядывается. Уходит, но никогда не прощается с родными местами. И всю жизнь он будет вновь и вновь возвращаться к родным местам.

Для Серафимовича такой землей была станица Усть-Медведицкая...

И еще я думаю о том, что его тянуло в эти места потому, что именно здесь, на подступах к красному Царицыну, навеки уснул после жестокой сечи старший сын писателя - Анатолий Попов, буденновский комиссар.

"Сестра только что передала мне о страшном несчастии, которое на Вас обрушилось. Позвольте мне крепко, крепко пожать Вам руку и пожелать бодрости и твердости духа. Я крайне сожалею, что мне не удалось осуществить свое желание почаще видаться и побольше познакомиться с Вами. Но Ваши произведения и рассказы сестры внушили мне глубокую симпатию к Вам, и мне очень хочется сказать Вам, как нужна рабочим и всем нам Ваша работа и как необходима для Вас твердость теперь, чтобы перебороть тяжелое настроение и заставить себя вернуться к работе. Простите, что пишу наскоро. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш Ленин"^*.

^*(Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 198-199.)

Это письмо я видел в музее. Надо ли говорить, сколь неоценима была ленинская поддержка в трудное для Серафимовича время!

Все это было. Все это смела октябрьская буря.

Усть-Медведицкая стала городом в тридцатых годах. Случилось это так. В 1933 году Советское правительство решило отметить заслуги писателя перед народом и дать его имя одному из городов на юге. Серафимовича охватило чувство растерянности. "Какому городу дать свое имя?" - спрашивал он жену. В конце концов взяла верх его врожденная скромность. И вот не город, а обычная донская станица стала городом Серафимовичем. А писатель стал первым гражданином новорожденного города, депутатом городского Совета, и, следовательно, на него легли и ответственные обязанности. Так он считал и так действовал.

Серафимович мечтал о создании в новом городе межрайонного культурного центра с техникумами, театром, Домом культуры, большой библиотекой и т. д. Он добивался дополнительных ассигнований, по его настоянию в план строительства вводится ряд объектов: водопровод, Дом культуры, Дом санитарной культуры... Он отдал в городскую свою личную библиотеку, состоявшую из нескольких тысяч томов. Он покупал подарки для детей в детдомах, помогал студентам техникумов. К нему шли и ехали жители окрестных хуторов с жалобами и просьбами.

Война принесла городу много бед, дотла разорила его. Писателю было уже за восемьдесят, когда он военным корреспондентом "Правды" приехал в родные места. И он снова обращается в разные учреждения, потому что нужно было налаживать мирную жизнь. Одним из первых был восстановлен детдом для детей погибших воинов.

Весной сорок седьмого года горожане организовали воскресник по ремонту дорог. Пришел на воскресник и Серафимович - немалых усилий стоило отобрать у него лопату (ведь здоровье-то у писателя было слабым). Он потом сердито поругивал земляков за то, что не дали поработать, как положено, но писателя заверили, что причитавшаяся на его долю норма уже втрое перевыполнена.

О том, каким писатель был в жизни, много рассказывала мне пенсионерка Елена Владимировна Никитина. Не было, наверное, такого дня, чтобы к Серафимовичу не приходили бы по своим делам горожане, и вряд ли когда в доме писателя садились обедать без гостей. Особенно оживленно было у Серафимовича па вечерам, за чашкой чая. Иной раз чаепитие затягивалось из-за того, что прибывали все новые и новые гости, незваные и нежданные, но всегда желанные. И разговор за столом мог принимать самый неожиданный оборот, но всегда носил непринужденный характер. Не было заметно, чтобы Серафимович специально руководил беседой, но так уж получалось, что каждый находил для себя нужное: если пришел в дом за советом - то получит его, обратится с жалобой - ему помогут. Бывало и так, что человек приходил с неблаговидной целью, и тогда писатель, всегда такой доброжелательный и простодушный, становился вдруг беспощадным. Он не умел читать нравоучений, не отчитывал таких людей и не повышал голоса, а какой-нибудь меткой пословицей, шуткой, присказкой или примером из жизни ставил человека на место.

А когда разговоры утихали, самовар, много раз подогревавшийся, убирался, наконец, в сторону, вспоминает Елена Владимировна, над садиком, окружавшим дом Серафимовича, выплывала песня. Серафимович очень любил и слушать песни, и сам подпевал, будто молодея при этом. Песни пели всякие: и старинные русские, и революционные, и казачьи, начиная с лихих строевых, как: "Из-за леса-леса...", и кончая шуточными, вроде: "У меня ль, младой...". Больше всего любил писатель старинную песню "Ой, да ты подуй, подуй, ветер низовый...". А еще - песни про Ермака и "Узника". "Узника" пели на особый мотив - по-казачьи, на разные голоса, с подголосками. Красиво получалось...

Таким вот жизнелюбцем и остался он в людской памяти.