Парамоновские миллионы

Парамоновы? Ну как же, помню, конечно. Кто их не знал? Первейшие пауки были... Такое доводилось слышать от многих рабочих - старожилов Ростова. Но по одной этой причине выделять Парамоновых, вероятно, не стоило бы - и другие, не меньшие, пауки жили в городе. Однако история Парамоновых - не только яркая иллюстрация того, как мелкие хищники становились миллионерами. В судьбах этой семьи ярко проявились черты характера русской буржуазии, ее попытки приспособиться к рабочему движению, играть в нем роль...

О таких, как Елпидифор Парамонов, сочинялись язвительные куплеты:

 Ни аза в глаза не знает, 
 А смотрите-ка, 
 Сколько мест он занимает: 
 Член он кабака, 
 Гласный думы, попечитель 
 В сборе пятаков, 
 Счетчик банка и строитель 
 Городских мостов!.. 

Куплеты рисовали не конкретную фигуру Парамонова. Кабаками он не интересовался, мостов городских тоже не строил. Но в остальном, в главном, фигура рисовалась на Парамонова очень похожая.

Елпидифор Парамонов с общепринятой точки зрения действительно, можно сказать, не знал ни аза в глаза: окончил всего лишь приходское начальное училище. Но одно он постиг с молодых лет - искусство беспощадной кулацкой хватки. И, конечно, эту, кулацкую, сущность его натуры имели в виду, когда говорили и писали, что Парамонов как пришел в Ростов в смазных сапогах, так и остался в них. И хоть к концу своей жизни носил он добротные ботинки, костюм-тройку и галстук-бабочку, - всем, кто его знал, этот плотный широколицый, с окладистой бородой и выпуклыми глазами старик виделся непременно в смазных сапогах.

Был на Дону такой тип - кулак-"орляночник", особенно нахальный и беспощадный обирало, занимавшийся скупкой зерна. С этого и начал торговый казак Нижне-Чирской станицы Елпидифор Парамонов. Из молодых, да ранний, жадный до денег, он скоро обошел многих своих собратьев. От отца - мелкого станичного торговца - он получил в наследства всего лишь маленькую лавчонку "красного товара", а к двадцати пяти годам уже держал хлебные ссыпки на пятнадцати донских пристанях.

Порядки на ссыпках были известные: хлеб взвешивали так, что десять и двадцать пудов давали в итоге двадцать пять, а при расчете в конторе дважды два оказывалось не четыре, а три и даже два.

Ссыпщики отчаянно конкурировали друг с другом. Везущих к пристани или в город хлеб далеко в степи встречала ватага "кулачников", обламывала относительно цены и эскортировала к своему "патрону". Случалось, что уже пойманную добычу пытались перехватить "молодцы" другого хозяина. Вскипали драки, в которых нередко били и незадачливого продавца зерна.

С этим пытались бороться. В Ростове, например, еще в 1898 году действовало обязательное постановление:

"В видах совершенного прекращения происходящих во время привоза и ссыпки хлеба на хлебных площадях беспорядков, хлеботорговцам, их приказчикам и служащим, а также "кулачникам" безусловна воспрещается выходить и высылать людей на площади навстречу к подъезжающим фурам и возам... Воспрещается: приказчикам и служащим одних хозяев толпиться около амбаров других, поджидая выхода продавцов хлеба, привлекать их силою к своим амбарам, равно отнимать у них мешочки с пробами и покупать хлеб за городом, на всем пространстве городских владений..."

Но постановления постановлениями, а торговля торговлей. Продающих хлеб все равно встречали и тащили к амбарам, "молодцы" били упирающихся, дрались друг с другом.

У хлебных складов

...Так оно и шло. Парамонов клевал по зернышку, по четверику да четвертаку и копил, копил. Наезжая по делам в Ростов, останавливался не в гостинице, а где-нибудь на постоялом дворе - дешевле. "Удерживал деньги от бешенства" складывал рублик к рублику, сотню к сотне, пускал их на новые запродажи зерна. А когда счет пошел на десятки и сотни тысяч, Елпидифор Трофимович решил обзавестись своим флотом.

- Возить свое зерно на своих пароходах.

К шестидесяти годам жизни он приобрел целый флот: до пятнадцати речных и морских пароходов, до сотни барж.

В девяностых годах купец первой гильдии Парамонов переехал в Ростов, во вновь отстроенный двухэтажный особняк на Мало-Садовой улице^*. Внизу была контора, на втором этаже - личные аппартаменты.

^*(Ныне улица Суворова. Сейчас в этом здании находится Дом политического просвещения.)

Он уже не довольствуется малым, ему нужно "самое-самое!"... Самый большой пассажирский пароход "Петр", самый сильный на Дону буксир "Амур", самая большая в Ростове шестиэтажная паровая мельница, моловшая восемь тысяч пудов муки в сутки.

И опять, строя и умножая, не брезговал купец никакой малостью. Забегая вперед, скажем, что несколько лет спустя выяснилось: сооружая свою огромную мельницу, занял Парамонов не только участки, купленные у другого коммерсанта - Посохова, но и прихватил бесплатно изрядный кус городской земли с прибрежной полосой-бечевником. Но на то он и был купец, чтобы во имя своей собственности прибирать к рукам все, что плохо лежит. Не одинок был в попытке самозахвата городской земли Парамонов, у многих, когда стали выяснять, оказалось рыльце в пуху - и у Панченко, и у Пастухова, прихватившего лишку под свой чугунолитейный и механический завод^* и у члена городской управы Бочарова.

^*(Ныне завод "Красный Дон".)

Когда в городской думе парамоновский самозахват стал известен и поднялся скандал, спокойно доказывал Елпидифор Трофимович:

- Давнее дело, господа. Может, и было, может, и нет - поди теперь разберись. Кто богу не грешен, царю не виноват? По всем законам за давностью следует признать землю моей...

Так ничем, собственно, все и кончилось. Но и эти бутафорские думские баталии были еще впереди. А дело Парамонова тем временем все росло, ширилось. Парамоновские хлебные ссыпки с Дона перешагнули на Волгу, дошли до Самары. Парамоновские пароходы повезли "парамоновское" зерно за границу. Тысячи людей трудились, умножая богатство торгового дома старого Парамонова.

А поскольку сила - в деньгах, Елпидифор Парамонов стал "общеизвестным деятелем". Его не раз избирали председателем биржевого комитета и комитета донских гирл, членом учетно-ссудного комитета ростовской конторы государственного банка, почетным членом окружного попечительства детских приютов, членом попечительного совета Новочеркасского атаманского технического училища и т. д. и т. п. И, конечно же, он - бессменный гласный городской думы. Правда, отзывы были не очень лестные: в думе не выступает, в комиссиях не участвует.

Однако место гласного - "курульное кресло" на каждое последующее четырехлетие ему было обеспечено. Не поднималась рука у избирателей, рыцарей "частной инициативы", забаллотировать одного из крупнейших в городе воротил.

Положение обязывало к филантропическим жестам. Как ни прижимист был Парамонов, тщеславие заставило и его раскошелиться на "дар городу". Весной 1902 года была закончена постройка психиатрической лечебницы, обошедшейся в семьдесят пять тысяч рублей. Но деньги не были выброшены на ветер. Купеческий расчет был безошибочен: пожертвование должно прибавить Парамонову веса в глазах "общества". На освящение лечебницы прибыл наказный атаман Войска Донского Максимович со своей свитой. Атамана чествовали речами и песней.

Атаман в ответной речи чествовал жертвователя. А через несколько дней Парамонов получил медаль и царскую "высочайшую благодарность".

Вполне доволен был до поры до времени, надо полагать, Парамонов и детьми. Было кому оставить состояние: входили в силу два сына, выросли дочери.

Будущее дочерей обеспечивалось капитально. Принадлежа к осторожной, чурающейся модных новинок думской "старокупеческой партии", Парамонов и роднился с такими же близкими по духу - людьми основательными, солидными. Старшая дочь - Любовь выдана была за Семена Панченко, старшего из пяти сыновей бумажного фабриканта и горнопромышленника, младшая - Агния - за Василия Резанова, сына купца первой гильдии, давнего парамоновского знакомца.

Знакомец, правда, вскоре оскандалился: как тогда говорили, "вывернул шубу", обанкротился, был признан по суду несостоятельным должником и угодил в тюрьму. Долг, по слухам, достигал суммы немалой - нескольких сот тысяч рублей. Однако дело кончилось мировой сделкой - Михаил Васильевич Резанов обязался уплатить кредиторам по тридцать копеек за рубль.

Выйдя из тюрьмы, он уехал из Ростова во Владикавказ. Сын его вошел в дело тестя, Елпидифора Парамонова.

Своим наследникам - сыновьям старый Парамонов непременно пожелал дать образование. Не те начинались времена, чтоб можно было "ни аза в глаза". Свой капитал Елпидифор Трофимович готовился передать в надежные руки.

Старший, Петр, смолоду твердо вступил на отцовскую стезю - без выдумки, тем же испытанным порядком умножал благоприобретенное. Степенный юрист с университетским образованием был принят с распростертыми объятиями в члены биржевого комитета, постепенно перенимал из рук отца бразды правления торговым домом.

Со старшим все было ясно.

Младший, Николай, начинал свой жизненный путь совсем не в парамоновском старокупеческом духе.

Погрузка хлеба в порту

Едва поступив в Московский университет, он оказался участником студенческих беспорядков девяносто шестого года. Была предпринята попытка устроить панихиду по погибшим во время ходынской катастрофы. Но направлявшуюся к Ваганьковскому кладбищу студенческую процессию остановила и оцепила полиция. Несколько десятков студентов было арестовано, в их числе и Николай Парамонов.

Первое тюремное сидение его продолжалось недолго - всего лишь неделю. Но год спустя, когда полиция производила ликвидацию студенческой организации - "Московского союзного Совета объединенных землячеств", последовал новый арест. При обыске обнаружена была нелегальная социал-демократическая литература. И после полутора месяцев тюрьмы студент второго курса юридического факультета Николай Елпидифоров Парамонов был выслан по месту жительства отца - в Ростов, под негласный надзор полиции.

Удивлений в городе это вызвало немало: как же, у такого солидного папаши сын - "сасциалист и демократ".

Но Парамонов-младший не растерялся. Он вообще был не из той породы людей, что сникают при неудачах и пассивно выжидают подобно ворону на сосне. Николай Парамонов терять годы на бесцельное зевание не собирался.

Путь в столичные университеты - Петербургский и Московский - департаментом полиции был для него заказан. Но на худой конец был Киевский университет. Он поступил туда.

Тогда же, студентом, появился он в либеральской ростовской среде. Там рассуждали о страданиях "меньшого брата", скорбели по поводу "темных сторон" русской жизни, с надрывом декламировали Надсона о современном поколении, которое не знает юности, рано отравлено и чуть не с колыбели дряхлеет сердцем. Николаю Парамонову, обуреваемому большими планами, претили это беспомощное нытье и бесконечная болтовня. Он жаждал дела.

Сначала была мелочь - благотворительность: пожертвование книг, дров немощному ростовскому комитету общества защиты женщин. Затем - участие в постройке библиотеки-читальни в Затемерницком поселении. Парамонов жертвует деньги, избирается членом правления библиотеки, сближается с редакцией либеральной ростовской газеты "Донская речь", хлопочет об открытии собственного книгоиздательства.

Он был непонятен многим. У либералов этот крепкий, энергичный рыжеватый студент в пенснэ вызывал недоумение требовательностью и ранней практической сухостью, враждебностью ко всякой мишуре, к показному, громкой фразе. Либералы никак не могли понять: чего хочет этот "деспот"?

Верноподданному обывателю молодой Парамонов был чужд и подозрителен. Его поведение вызывало толки, а порою и доносы. Один из ревностных охранителей порядка послал в Петербург письмо довольно фантастического свойства - о том, что в доме старика Парамонова собираются тайные сходки, установлены "типографические станки и пишущие машины, там же и библиотека запрещенных книг и еще помещается часть библиотеки запрещенных книг у его зятя Василия Михайловича Резанова".

Донос кончался патетическим обращением: если сыскная полиция хочет поймать политиков, надо все делать внезапно и не ставя в известность ростовскую полицию, иначе она, купленная Парамоновыми, предупредит их об угрожающем обыске.

Трудно сказать, насколько обоснованы были опасения осведомителя в отношении ростовской полиции. Она за своим поднадзорным все-таки следила. Приставы сообщали по начальству обо всем, что касалось Николая Парамонова, аттестуя его при этом, как "личность крайне неблагонадежную в политическом отношении".

Впрочем, понятие неблагонадежности в те годы да еще в Ростове толковалось явно расширительно. Желая "тащить и не пущать", полиция и сама толком не знала, где главный враг, кого хватать, не рассуждая, а кого и подождать хватать.

Конечно, в стае жуирующих купеческих отпрысков Николай Парамонов был белой вороной. Всегда скромно, попросту одетый, с "идейными запросами", с не внушающими доверия знакомствами. Благонамеренный "Приазовский край" пугал именем Парамонова тех, кто подписывался на конкурирующую "Донскую речь".

- Что вы делаете? Не знаете разве, что "Донская речь" издается на деньги Николая Парамонова и вот-вот будет закрыта за вредное направление? Плакали ведь тогда ваши денежки...

"Донская речь" не пользовалась доверием властей - это было верно. Не без влияния Парамонова, конечно, принимались в редакцию личности политически сомнительные, а то и вовсе не желательные. Среди сотрудников "Донской речи" был Сергей Иванович Гусев, ленинец-искровец, руководитель Донкома РСДРП, организовавшего прогремевшие на всю Россию Ростовскую стачку 1902 года и мартовскую демонстрацию 1903-го. Сотрудничали в газете и некоторые другие работники Ростовского подполья. В большинстве своем, правда, это были представители умеренности в революции, будущие меньшевики, но где же было ростовской полиции уловить эти тонкости.

А Николай Парамонов, невзирая ни на что, сумел добиться права на создание своего книгоиздательства, одноименного с газетой, - "Донская речь". В 1903 году вышли первые изящно по тому времени оформленные, тонкие, но зато и дешевые книжечки - не дороже пяти копеек. Это был не лубок, не отвлекающая от размышлений сусальщина - правдивая, реалистическая литература о жизни простых людей: "Приемыш" Короленко, "Гостинец" и "Баргамот и Гараська" Леонида Андреева, "Майна-вира" Дмитриевой, "Забракованный" Свирского и другие подобные им. И цена, а тем более подбор произведений говорили о том, что расчет делался на "серую и полусерую массу", на читателя из народа, которого издатели своим вниманием обычно обходили.

Затем, по мере нарастания революционной волны, начал Парамонов выпускать и такое, за что раньше без околичностей сажали в тюрьму. Причем на книжках стояло "Дозволено цензурой". В ход для получения разрешения шло все, вплоть до обмана чиновников цензуры, до откровенной взятки, до подкупа. И совсем уж в глубокой тайне печаталась и рассылалась прямая нелегальщина - листки и брошюры революционного содержания - "Пауки и мухи" Вильгельма Либкнехта, "Хитрая механика", "Царь-голод".

К началу революции 1905 года издательство стало известно всей России. Его отделения и магазины действовали в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Тифлисе, Саратове, Вятке, Томске. Книги "Донской речи" шли ходко, их знали, покупали, читали.

Чего же ради шел на риск, обманывал и подкупал царских цензоров сын патриархального купца, наследник миллионов? Просто "мозги набекрень"? Ведь были в те годы и еще такие же, явно сумасшедшие, с точки зрения их среды, люди - московский фабрикант Савва Морозов, пермский пароходовладелец Николай Мешков, помогавшие революционерам, кутаисский губернатор Владимир Старосельский, оказавшийся в пятом году среди тех. кто боролся против самодержавия.

Николай Парамонов так далеко не пошел. Но он, конечно, понимал, всей своей предпринимательской натурой чувствовал, как самодержавие стесняет, сковывает силы и стремления класса, к которому он принадлежал - класса буржуазии. Перед глазами его в этот кризисный момент русской истории были западноевропейские образцы заманчивого простора для рыцарей "частной инициативы" в рамках буржуазной республики. Из многих отзывов о литературе парамоновского издательства стоит привести один - Ильи Эренбурга:

"В ранней молодости, когда я вошел в гимназическую организацию, я думал обо всем по брошюрам "Донской речи". Там было ясно сказано, что социализм прежде всего восторжествует в странах с концентрацией капитала, с передовой индустрией^*".

^*(И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Журнал "Новый мир", 1965, № 2.)

Вот именно об этом-то и говорили, прежде всего, парамоновские издания. Иногда даже со ссылками на Карла Маркса: он-де писал, что прежде всего необходимо завоевание политической власти буржуазией, в особенности самым прогрессивным ее слоем - промышленниками, а потом уж, потом, никак не раньше, может появиться самостоятельное пролетарское движение. И, пригладив таким образом Маркса, авторы парамоновских брошюрок укорительно кивали в сторону инакомыслящих:

- Должны же знать вожди российской социал-демократии, что исторические законы не грамматические правила и исключений не имеют...

И сводили к одному: российскому пролетариату не на рожон переть, не за социализм воевать, не за свою гегемонию в будущей революции бороться, а помочь взять в руки власть тем, кто сможет повести страну по капиталистическому пути, давно проложенному Европой. Читайте изданные "Донской речью" брошюры "Как французы добыли себе свободу" - цена четыре копейки, "Английские рабочие прежде и теперь", "Великая французская революция", учитесь у Запада и следуйте за ним!..

"Почти социал-демократ", Парамонов был не чужд и эсеровского духа. Одним из ближайших его помощников был эсер, бухгалтер парамоновского торгового дома, александровск-грушевский мещанин Сурат, многие книжки открывал эсеровский девиз: "В борьбе обретешь ты право свое!".

И все это было еще изрядно замешано на самом обыкновенном русском либерализме, угрожающе окрашенном сверху и дряблом внутри. Размежевание сил в пятом году теснейшим образом сблизило Парамонова, с кровной родней по духу - с "салонными революционерами" - кадетами. Он стал одним из лидеров местного отделения конституционно-демократической партии.

Сдержанный на декларации, Николай Парамонов, особенно в первые годы, о целях своей издательской деятельности не говорил, лишь иногда скупо роняя общие фразы о долге интеллигенции трудиться во имя социального прогресса. Он работал энергично, настойчиво, требуя того же от других. Порядки в либеральном издательстве, вспоминали очевидцы, были не либеральные, жесткие.

Но вплотную подступала революция, подъем охватывал все слои русского общества. Это, разумеется, прибавляло смелости издателю. Грани "дозволенного" терялись: вчера еще, кажется, грань была рядом, зримо, а сегодня?.. Русская буржуазия спала и видела, как под напором народа царь призовет ее в "спасители отечества" и поделится с нею властью. Расхрабрившийся, одобренный правительственным призывом к "взимному доверию" либерал воспрял духом.

Заговорил и Николай Парамонов. Не так красно, как, скажем, его собратья-кадеты, будущие депутаты Первой и Второй Государственных дум от Ростова, Адже мов и Хартахай или будущий комиссар Временного правительства Зеелер, но заговорил по всем канонам "интересных революционеров": на банкете в коммерческом клубе в декабре 1904 года, посвященном сорокалетию судебных уставов, в собрании общества попечения о детях, в городской думе, гласным которой был короткое время, в биржевом обществе, где при одном упоминании о "современных злобах дня", о необходимости для России буржуазных "свобод" и буржуазного парламента - Государственной думы поднимался шум:

- Это нас не касаемо!..

Биржевикам даже кадеты казались страшными. Николай Парамонов и его политические друзья - редактор-издатель газеты "Донская речь" Минас Берберов и директор Азовского коммерческого банка Илья Коган предлагали послать царю петицию об экономических нуждах общества. А в ответ слышали речь представителя старокупеческой думской партии Костина, человека, как в те годы говорили, "робко-патризотической складки":

- А за эту петицию нам не запетикают так, что ворон костей не занесет?.. Ты говори, да не проговаривайся да оглядывайся. Ноне времена такие: ты говоришь, а тебя сзади... Сразу и посадят. Я прямо скажу: боюсь я этого, очень боюсь...

Над Костиным смеялись, но в душе и других брала оторопь: как бы чего не вышло.

Но речи речами, революция революцией, а своих дел Николай Парамонов, как истый кадет, тоже не забывал. На всякий случай, предусмотрительно, был заключен так называемый домашний договор, а точнее - фиктивная сделка с Суратом, по которой тот, человек абсолютно не состоятельный, якобы купил в свою собственность книжное издательство "Донская речь".

В том же пятом году глава парамоновской фирмы передал младшему сыну управление своим пароходством, приобрел для него у Панченко антрацитовый рудник близ станции Власовка.

В Ростове язвили: "Елпидифор купил сыну новую игрушку. Не так опасна, как издательство, а главное - более доходна..."

Но старый Парамонов, вероятно, мог быть доволен: "угольная игрушка" сыну понравилась. Антрацитовый рудник стал предметом хозяйских забот Николая. Когда же в Ростове дело дошло до баррикад, там, в Александровск-Грушевском, на своем руднике, Парамонов-младший и укрылся. Близость к таким революционным "крайностям", как восстание, в трезвые кадетские расчеты, конечно, не входила.

А ростовская жандармерия тем не менее беспокоилась. Предписывалось установить наблюдение не только за Николаем Парамоновым, но и за его отцом и братом Петром, выехавшими в Новочеркасск. Воистину, усердие не по разуму. Когда же Николай Парамонов, уже после восстания, уехал в Москву, а затем в Петербург, - вслед полетели телеграммы ростовской охранки: "Николая Парамонова, по сведениям, проживающего Спасская, 28, квартира 20, прошу обыскать, арестовать..."

Для провинциальной полиции, да еще с перепугу, все кошки были серы. Чего только не приписала она Парамонову! "Руководительство местной социал-демократической организацией", "формирование партии социалистов-революционеров и партии крайних либералов". Все в одном лице и одновременно. Ни больше ни меньше!

Впрочем, полицию тоже можно было понять. Жила она до тех пор, в основном, представлениями о своем всесилии, вроде того анекдотического станового, который доносил, что "вчерашнего дня во вверенном мне стане наблюдалось землетрясение, но принятыми мерами полиции оно было скоро прекращено". И вдруг повсеместное, всероссийское землетрясение. Все ново, непривычно, в том числе и враги. И полиция, считавшая себя до тех пор магистром зубодробительных наук, очутилась в приготовительном классе русской революции. А приготовишке кто не страшен?

Тем более, если уж касалось Парамонова, он и сам давал все новые поводы для подозрений. Сбыв с рук, пусть даже фиктивно, издательство "Донскую речь", он в том же 1905 году объявился в Петербурге издателем журнала "Былое^*". Первостепенной политической опасности для царизма журнал, конечно, не представлял - орган был типично народническо-эсеровского толка.

^*("Былое" - исторический журнал, основанный в 1900 году в Лондоне В. Л. Бурцевым. Первое время выходил за границей, во время революции 1905-1907 годов - в Петербурге, группируя вокруг себя народническую интеллигенцию. В журнале печатались статьи по истории партии "Народной воли", публиковались воспоминания видных народовольцев и эсеров.

В 1917 году издание "Былого", редактировавшегося Щеголевым, Водовозовым и Бурцевым, возобновилось в Петрограде. Под влиянием, главным образом, Бурцева журнал стал рупором контрреволюции, клеветавшим на большевиков. После Октября Бурцев и Водовозов эмигрировали за границу, и "Былое", изменив содержание, просуществовало до 1926 года.)

Но и такой, он в революционные дни тревожил жандармерию. Наблюдение велось и за журналом, и за издателем - Парамоновым.

Позже, когда пик революции миновал, все оценилось точнее. Парамонов оказался не так уж страшен. Правда, газету "Донскую речь" в декабре 1905 года закрыли. Издательство тоже опечатали, но четыре месяца спустя, заставив Парамонова почистить книжные склады и взяв с него слово "изменить направление", разрешили открыть снова.

Однако выпускать книги становилось все труднее. Наблюдение за "Донской речью" усилилось. За издание брошюр "Царь-голод", "Сказание о царе Симеоне" и "Рассказы из русской истории" Парамонов и Сурат были привлечены к ответственности Петербургской судебной палатой. Парамонова палата оправдала, Сурат получил полтора года тюремного заключения. В ноябре 1906 года издательство было закрыто навсегда.

Но дело этим не кончилось. То тут, то там, в разных концах Российской империи обнаруживались посылки из Ростова с запрещенной литературой. В самом Ростове в 1907 году полиция случайно обнаружила огромный склад книг "Донской речи". А началось с пустякового происшествия: ночной стражник заметил, что воры взломали окно в подвальном этаже дома Николая Парамонова на Екатерининской улице. Вызван был пристав, начался осмотр. И взору потрясенного полицейского представилась совершенно неожиданная картина: девять комнат, до отказа набитых книгами. Несколько сот экземпляров книг нежелательного свойства!

Развернулось детальное следствие. Нашлись сочинения просто "возмутительные" и "особо возмутительные" - призывавшие к ниспровержению существующего строя, порицающие христианские догматы.

Парамонов и Сурат оказались в тюрьме. Впрочем, ненадолго. Николая Парамонова вскоре освободили под залог в сорок тысяч рублей; Сурат, как фигура второстепенная, внес залога только две тысячи. Предшествовавший приговор Петербургской судебной палаты в отношении его - с помощью Парамонова, конечно, - также не был приведен в исполнение.

Правдами и неправдами, с помощью отцовских миллионов, Парамонов сумел, елико возможно, затянуть следствие. Оно тянулось три с половиной года, вобрало в себя шестьдесят восемь томов.

... За это время умер основатель парамоновской фирмы. Предвидя такое неизбежное обстоятельство, он еще в 1905-ом подписал у ростовского нотариуса Цветкова духовное завещание, в котором "по совести" определил свое состояние в четыре с половиной миллиона рублей. Все это завещалось сыновьям: Петру, как старшему и более принимавшему участия в делах, - шестьдесят процентов, Николаю - сорок. Они обязывались, каждый соответственно своей доле, выплатить по триста тысяч сестрам Любови и Агнии и по сто тысяч их детям - по достижении ими совершеннолетия.

Наследники порешили капитал не делить, а образовать семейное "Товарищество Парамонова с-вья". Нянькой парамоновских миллионов, как и прежде, оставался выученик старого Елпидифора - Леонтьев. За особые коммерческие таланты его с легкой руки журналистов в Ростове звали - Миша Облапонтьев. И аттестовали "Парамоновская энциклопедия. Давал Петру уроки по мучному делу, читал Николаю лекции по кафедре антрацита..."

Но хоть и нянька оставалась прежняя, и традиции, Елпидифором заложенные, сказывались, многое изменилось с переходом дела к наследникам. Патриархальный кулацкий дух цивилизовался.

Меньше всего в переменах был повинен Петр. Он шел по пути отца: председательствовал в биржевом комитете, был членом учетно-ссудного комитета местной конторы государственного банка, попечительствовал в коммерческом училище, исправно выполнял обязанности старосты в церкви городской больницы. Если б можно было, он и в коммерческих делах, вероятно, точно копировал бы отцовский пример.

Николай в роли хозяина смотрел глубже и шире, веяния времени улавливал более тонко. С патриархальщиной следовало кончать - и поскорее, чтобы не быть съеденными конкурентами. Его идеал - "американизация" производства. Рудник, купленный у Панченко, уже давно перестал удовлетворять молодого углепромышленника. В 1910 году была закончена проходкой новая шахта "Елпидифор^*", рассчитанная на добычу 30-35 миллионов пудов угля в год. Не признавая кустарщины и мелочной старокупеческой экономии, которая ограничивала возможности предприятия, Парамонов поручил проект шахты квалифицированному специалисту - профессору Петербургского горного института А. А. Скочинскому^**, дав наказ учесть все последние достижения техники. Под наблюдением профессора шло и сооружение нового рудника и начиналась ею эксплуатация.

^*(Ныне шахта № 1 имени Артема в городе Шахты.)

^**(Александр Александрович Скочинский - известный советский ученый в области горного дела, академик, много сделавший для создания безвредных условий труда при подземной разработке полезных ископаемых. За заслуги перед Родиной награжден многими орденами Советского Союза, а в 1954 г., в связи с 80-летием ученого, Советское правительство присвоило ему звание Героя Социалистического Труда.)

Затраты были немалые, но и отдача ожидалась соответствующая, не говоря уже о рекламном шуме, который создавался вокруг новой шахты и ее владельца. Побывавшие на руднике инженеры один за другим свидетельствовали, что 242-саженная шахта "Елпидифор" - самая глубокая в России, а по техническому уровню может быть приравнена разве что к лучшим шахтам Германии и Англии. А потом пошли заключения и еще на более высоких нотах: горного "дела", равного парамоновскому, нет во всем Донецком бассейне, перспективы у него небывалые - штука ли, запас в недрах купленных товариществом участков составляет один миллиард семьсот миллионов пудов угля!

Год от года все разнообразнее проявлялись предпринимательские таланты Николая Парамонова. И год от года все явственнее слезала с него искусственная демократическая позолота, все больше обнажалась свиная кожа обыкновенного буржуа. Конечно, кожа не старого Парамонова. Николай был современен, более умен и изворотлив, более тонок и "просвещен" в искусстве эксплуатации. На руднике его даже общество трезвости было организовано, построена школа. И все это из подражания тем западным образцам, из реалистического рассуждения, что в Европе и Америке умные люди давно поняли: некультурное население - не только плохой покупатель, но и скверный производитель.

По старой привычке в Ростове при случае еще говорили: Петр справа, Николай слева...

Но левизна была уже явно бутафорской, добропорядочно либеральской. Сам Николай Парамонов при случае любил принять позу "свободомыслящего", но для всех было очевидно, что это только поза. "Свободомыслие" не мешало ему выжимать из горняков выработку, какой не было на многих других шахтах, и молчало при грабительской скупке зерна.

И все-таки издательские "грехи молодости" пришлось вспомнить. Замазать их бесследно взятками не удалось. В 1911 году Новочеркасская судебная палата, заслушав дело по обвинению Парамонова-издателя, по совокупности нескольких статей Уложения о наказаниях, приговорила его к трем годам заключения в крепости. Сурат получил два года крепости.

Однако у Парамонова уже не зря был накоплен богатый опыт в такого рода делах. Сидеть в крепости, имея миллионы, он не собирался. Помогло все то же испытанное средство - подкуп. Исполнение приговора затягивалось, откладывалось, пока в 1913 году не была объявлена амнистия по случаю трехсотлетия дома Романовых. После этого крепостное заключение перестало грозить Парамонову, остались лишь некоторые ограничения в правах. От них он откупился в первую мировую войну 250-тысячным даром на оборону. И те же жандармы, сравнительно недавно аттестовавшие его личностью, не внушающей политического доверия, ходатайствовали теперь перед царем о снятии с Парамонова всех и всяческих ограничений. По представлению министра юстиции царь особым указом "соизволил освободить казака Области войска Донского Н. Е. Парамонова от всех законных последствий осуждения его приговором Новочеркасской судебной палаты от 12-13 мая 1911 года с предоставлением ему избирательных и служебных прав".

Теперь Парамонов развернулся в полную силу. Он, ярый "ура-патриот" (хотя в 1916 году против него и брата Петра было возбуждено уголовное дело по обвинению в продаже - через Финляндию - немцам хлеба), желанный член Ростовского военно-промышленного комитета, представитель от Ростова в Центральном военно-промышленном комитете. В печатных изданиях - собственных характеристиках Николай Парамонов подчеркивает прежде всего уже свое коммерческое преуспеяние:

"Один из владельцев крупных промышленных предприятий, поставленных, благодаря его энергии, на широкую ногу..."

И тут же тщеславное напоминание о старых "заслугах" - дань новому подъему революционных настроений:

"...Участник и руководитель многих просветительных начинаний. Деятель освободительного движения: изданные им в 1905 - 1906 гг. в миллионах экземпляров брошюры ("Донской речи") на политические темы имели большое значение для политического воспитания русского общества... Много работал в земском союзе и "Земгоре"...

Теперь уж, как видно, признаться в причастности к "Донской речи" было не только безопасно, но и не бесполезно: обстановка в России снова накалялась и Парамонов жаждал при случае "играть роль".

И очень немногое остается досказать о конце парамоновской эволюции. Она обычна для многих бывших "почти социал-демократов".

Получив известие о свержении самодержавия, ростовская буржуазия в марте семнадцатого года организовала в Ростове, при поддержке меньшевиков и эсеров, свой орган власти - Гражданский комитет. Парамонов стал его членом. Он приветствует "свободных граждан", но твердо верует в нерушимость главного принципа, по которому эти граждане делятся на хозяев и рабочую скотину. Дело первых - повелевать, обязанность вторых - подчиняться. Убежденные меньшевиками и эсерами, шахтеры парамоновского рудника послали в Ростов, к "демократу"-шахтовладельцу делегацию, чтобы договориться о восьмичасовом рабочем дне. Ответ Парамонова был кратким и жестким: ни на какие уступки он не пойдет, работа продолжается на прежних условиях. Горняки, по совету большевиков, установили для себя восьмичасовой день уже сами, не спрашивая Парамонова.

К осени семнадцатого года отношения между Парамоновым и шахтерами рудника достигли наибольшей остроты. Рабочие не принимали и изгоняли хозяйских подлипал - агентов. Парамонов в ответ лишил их продовольствия и оплаты.

Когда же пришел Октябрь, и революция, решительная, беспощадная пролетарская революция свела враждебные классы в лобовой схватке, Парамонов сделал самый естественный для себя выбор. Он безоговорочно избрал лагерь белогвардейщины.

И отнюдь не случайностью, а закономерностью представляется сейчас то, что именно в новом особняке Николая Парамонова на Пушкинской улице, близ Ткачевского переулка, разместился штаб создававшейся с помощью донского атамана Каледина Добровольческой белой армии генерала Лавра Корнилова. "Организаторы спасения России" Корнилов и Алексеев надеялись в Ростове, прикрытом от красного Питера не признавшим Совдепы атаманским воинством, сколотить армию, способную сокрушить большевизм.

Но не было у них ни реального политического расчета, ни сроков для создания стойкой военной силы. В январе к центрам сосредоточения южной контрреволюции - Ростову, Таганрогу и Новочеркасску вплотную приблизились красногвардейские отряды. Каледин, не видя выхода, застрелился в атаманском дворце.

Собиравшиеся в Ростове добровольческие силы белых были малочисленны - пять тысяч офицеров и юнкеров, почти без артиллерии, снарядов и патронов. Удерживать Ростов нечего было и думать. И Алексеев с Корниловым решили пробиваться степями на юг, к Екатеринодару, в расчете поднять против Советской власти кубанское казачество.

9 февраля 1918 года добровольцы в последний раз построились перед парамоновским особняком: красногвардейские отряды Сиверса были уже совсем рядом. Прозвучали слова команды, и офицеры, и юнкера, держа равнение, двинулись к Нахичеванской меже и дальше - за Дон, в степи, в отчаянный зимний поход, прозванный впоследствии "ледяным".

Алексей Толстой в трилогии "Хождение по мукам" обрисовал этот исход белых так:

"Девятого февраля генерал Корнилов вывел свою маленькую добровольческую армию, - состоящую сплошь из офицеров, юнкеров и кадет, - обозы генералов и особо важных беженцев из Ростова за Дон, в степи.

Маленький, с калмыцким лицом, сердитый генерал шел в авангарде войск, пешком, с солдатским мешком за плечами. В одной из телег, в обозе, ехал, прикрытый тигровым одеялом, несчастный, больной бронхитом генерал Деникин".

Тогда же исчез из Ростова Николай Парамонов.

Но долгая, тяжелая гражданская война только начиналась. Впереди было еще почти два года боев. Выждав где-то опасное для него время, Парамонов вновь появился в нем весною, с приходом германских кайзеровских войск. Он стал членом белоказачьего Войскового круга, одним из активных соратников атамана Краснова.

Однако белогвардейское торжество и на этот раз оказалось недолгим. К концу девятнадцатого года крах контрреволюционных замыслов стал очевидным. И флотилия парамоновских пароходов отчалила из Ростовского порта, взяв курс на Константинополь и увозя своих хозяев в безвестность белой эмиграции.