На пороге века

Определений Ростова в ходу было великое множество. Самых разных - от хвалебно пышных, горделивых до едко саркастических.

Сравнивали с другими городами:

- Русский Чикаго! Растет, как на дрожжах!..

- Азовский Ливерпуль! Один из самых оживленных русских портов!

- Русский американец!..

И даже:

- Маленькая Москва!..

Называли и прозаически просто:

- Город-купец.

Обращались к статистике:

- Одиннадцатый город в России!..

- Третий по оборотам с заграницей!..

И нередко иронически добавляли:

- И, кажется, первый по истреблению изделий казенных винных складов...

А путешествующий журналист и далеко не первой руки писатель Евгений Марков, обозрев Ростов, категорически изрек:

- Кабак-город!

Да так и главу, посвященную Ростову, в своих путевых записках и назвал.

Предметом гордости ростовцев ("ростовчан" тогда в употреблении не водилось), тех, кто мог сопоставлять и сравнивать, снисходительно кивая в сторону соседних городов, была биография родного города.

- Ростов - это вам не Таганрог и не Новочеркасск! - говорили они. - Те, известное дело, оба насаждены искусственно, а ля Петербург. У одного крестным отцом был царь Петр I, у другого - Александр I... А Ростов населился сам по себе, без казенных нянек. Пришел из Расеи в лаптях, обосновался на донском берегу и - нате вам! - живет да здравствует...

Город родился в XVIII веке крепостью, названной по имени митрополита Димитрия Ростовского. Когда в 1835 году правительство за ненадобностью упразднило ее, казалось, и Ростову-городку конец. Войска ушли в Анапу, военное отделение кантонистов - в Чугуев. Ушли со всем своим штатом крепостных людей сиятельные офицеры - князья Солнцев-Засекин, Щетинин, Кугушев... Вслед за войском снялись с места торговцы. И обезлюдевший городок притих, замер. Только и оставалось, кажется, новому ростовскому поколению слушать рассказы старожилов о том, как в крепости, на клиросе Покровской церкви, певал в свое время, подтягивая хору, приезжавший сюда генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, да тешиться анекдотами на счет бывшего крепостного начальства.

Но спустя несколько десятилетий на высокий берег тихоструйного Дона пришел устремившийся на юг предприимчивый реформатор - капитал. Край для него оказался благодатным - неосвоенный, вольный, не обремененный стеснительными традициями и условностями. И окреп, набрался на Дону сил незваный торговый гость.

В прежнее время всем этим пришлым, наезжим сказали бы властное слово - и делу конец. Еще в первые годы нынешнего столетия был тому свидетель - Вавилонский хуторок близ станицы Елизаветинской. Только тут, у этого хутора, и нигде больше на Дону, отводили когда-то казаки место для вольного торга купцам всех национальностей. Но жизнь оказалась сильнее обычаев и установлений - на самом выгодном месте вырос новый донской торговый Вавилон, захватил речные гирла, обратил в свою пользу все главные коммерческие выгоды.

Общий вид Ростова

Затем к старым, водным, путям прибавились новые, железнодорожные, которые сократили расстояния, приблизили к Ростову и восток Украины с его углем и набирающей силу металлургией, и Кавказ с изобильными запасами сырья, и Поволжье с его хлебом и лесом. Все это сулило верный барыш. Каждая вложенная в дело тысяча целковых обещала вернуться к своему владельцу, удвоившись и утроившись. И поднялись, задымили, запели гудками ростовские фабрики и заводы, верфи и шерстомойки; легли на сизую песенную речную волну тяжелые баржи, пароходы, парусники; выросли на донском берегу, потерявшем свой издревле сельский облик, горы зерна, угля, железа, соли, пахнущие смолою штабеля леса, поплыли вниз, к недалекому отсюда Азовскому морю и дальше, в заморские европейские порты, суда с дешевым русским хлебом, с шерстью, кожами. И, как увлекаемая мощным насосом, потянулась в Ростов из ближних и дальних губерний тяжелая мужицкая сила - таскать чувалы с зерном и катать бревна, ковать железо и крошить табак - исполнять любую дающую кусок хлеба работу.

80-е годы XIX века

Приезжего, особенно летом, Ростов удивлял напряженным трудовым ритмом. Не только в уездных, но и в губернских городах России были тишь да гладь, размеренное, ленивое течение жизни. А здесь, на берегу степной реки, кипела азартная авральная работа. Она шла на густо заставленном судами Дону, на кишащем тысячами людей берегу, на железнодорожных станциях, фабриках и заводах, на улицах, в конторах. Казалось, весь город спешит, торопится, весь город обуян жаждой наживы.

Хозяевами, дирижерами и главными героями на бойкой ростовской сцене были купцы - "кавалеры в золотых цепочках".

Еще бы! Им принадлежали фабрики с сотнями, а то и тысячами рабочих, пароходы, баржи и парусники, заполнившие лесом мачт и расцветившие флагами чуть не весь донской фарватер под Ростовом, склады товаров на берегу, солидные тихие банки, места в городской думе.

Где, в каких темных углах рождались эти "кавалеры в золотых цепочках" - будущие пауки? Какими правдами и неправдами пробивались они к коммерческому Олимпу? Умалчивая о темных страницах своих биографий, о том, как нещадно выжимали пот из рабочего люда, они хвалились сметкой и сноровкой, воздержанием и умеренностью, благодаря которым якобы они и стали "степенствами" и "столпами", потомственными и личными почетными гражданами.

Приехавший в Ростов из Обояни Василий Иванович Асмолов, говорят, не любил вспоминать о времени, когда был погонщиком лошадей у коробейников и мелким торговцем. Но он с удовольствием подчеркивал:

- Начинал свою предпринимательскую деятельность с капитала в три тысячи рублей. Да-с!..

А закончив в восьмидесятых годах счеты с жизнью, он оставил брату Владимиру табачную фабрику с многомиллионными оборотами, с сотнями рабочих. Фабрика, правда, числилась за торговым домом "Асмолов и К^о", была в совладении с купцом Шушпановым, но Владимиру Асмолову уже не составляло труда откупиться от компаньона и стать единовластным хозяином.

Вид на Ростов с Дона

История возвышения Асмолова была типичной для пореформенной России: недавно еще мелкие из мелких промышленников постепенно превращались в крупнейших капиталистов. Не случайно, развенчивая либеральных народников с их утверждениями об "искусственности" русского капитализма и говоря о главных стадиях его развития, Владимир Ильич Ленин в своей работе "Развитие капитализма в России" приводил в пример, среди ряда других, и ростовского табачного фабриканта.

Наплавной мост

"... Асмолов, - писал он, - был погонщиком лошадей у коробейников, потом мелким торговцем, владельцем маленькой мастерской табачных изделий - затем фабрики с многомиллионными оборотами".

Кто в России не знал всюду продававшихся асмоловских Табаков! Текли в широкий карман фабриканта прибыли. Преемник обоянского мещанина становится "аристократом", благотворителем и "просветителем". Асмоловский театр, асмоловский циклодром, павильон Асмолова в Николаевской городской больнице!.. Владимир Асмолов уже может - конечно, в дозволенных пределах - полиберальничать. Более того, он чувствует себя просто обязанным быть либералом. Хотя бы из-за жены, Софьи Сергеевны - дочери известной связями с народовольцами поэтессы Анны Павловны Барыковой, автора подпольно издававшейся "Сказки про то, как царь Ахреян ходил богу жаловаться". Всей читающей России была известна ее "Сказка" и иронические, посвященные Каткову^* знаменитые куплеты "Песнь торжествующей свиньи":

^*(М. Н. Катков - публицист и журналист, ярый защитник самодержавия, редактор реакционной газеты "Московские ведомости".)

 Да, я свинья, и песнь моя
 В хлеву победная слышна,
 Всегда одна, звучна, ясна
 И откровенности полна.
 Я гордо, смело говорю
 В глаза хоть самому царю:
 - Хрю-хрю!.. 
 

Ростовская полиция в восьмидесятых годах отмечала, что А. П. Барыкова пыталась установить связи с рабочим подпольем и известна там под именем "сочинительницы". К ней в дом был вхож руководитель рабочего кружка студент Николай Мотовилов. Правда, в последние годы Барыкова сблизилась с толстовцами, проповедовала непротивление злу насилием, но полиция до самой ее смерти, последовавшей в 1893 году, продолжала считать, что деятельность Анны Павловны все еще "возбуждает сильное подозрение".

Словом, родство у Асмолова было обязывающее...

А как красочно и умиленно писали в газетах и справочниках о пути другого табачного фабриканта - Якова Семеновича Кушнарева!

Получил-де в наследство от отца маленькую фабричку, основанную в 1853 году, собственно, даже не фабричку, а мастерскую "при одном крошильщике и двух рабочих" и так умело повел дело, что спустя три десятка лет выстроил трехэтажное фабричное здание на углу Таганрогского проспекта и Пушкинской улицы. На новой фабрике работало почти полторы тысячи человек. Кушнаревские табаки и папиросы шли в собственные магазины, открытые в Петербурге и Москве, Баку и Одессе, отправлялись в Китай, Японию, Сиам. Купец первой гильдии Кушнарев стал поставщиком великого князя Владимира Александровича, почетным академиком Парижской национальной академии, коммерции советником, обладателем целой коллекции орденов и медалей за благотворительность и "полезную деятельность на поприще отечественной торговли и промышленности".

Также благостна в собственном и близких изображении была династия Максимовых. Пришел, мол, в давние времена в Ростов "с рублем" молодой, скромный русский купец Роман Андреевич, сколотил к концу жизни капиталец - пятьдесят тысяч рублей и, отходя в мир иной, передал его из рук в руки старшему сыну, Петру. Тот продолжал начатое дело так же старательно. Утверждали, что будто бы Петр, боясь за целость денег, в жизни даже одного векселя никому не выдал. Сплавлял вниз по Дону волжский лес, стал известным "лесным королем", первым в городе миллионером, главой огромной фирмы, посредничавшей между всей волжской Россией и Кавказом. К лесному делу прибавилось дело нефтяное, угольное, пеньковое. И все с единственной целью - копить, складывать деньги к деньгам, умножать.

И накопил купец немало - пять миллионов рублей. Гадали в Ростове: кому эти миллионы достанутся, детей-то у Петра Романовича нет? Увеличивая размеры его состояния в несколько раз, молва, в ожидании его смерти, приписывала Максимову самые неожиданные намерения:

- Слышали, говорят, полтора миллиона рублей отказывает на устройство в Ростове института?..

Но при вскрытии завещания выяснилась полная тщетность ожиданий широкого благотворительного жеста. Миллионер пожертвовал несколько тысяч рублей только на постройку дома трудолюбия своего имени да на две-три студенческие стипендии. Миллионы были завещаны брату Владимиру - все для развития того же "дела", для того же накопления.

А дальше фамильная скупость переросла уже в форменную глупость. Заполучив огромный капитал, Владимир Максимов им только и жил и дышал. Собственно, он даже не жил, а дрожал - все боялся, как бы вдруг не рассыпались впрах миллионы. И в конце концов сошел с ума.

Миллионам грозила бесславная участь исчезновения - последовало решение взять имения и дела Максимова в опеку. Судебные приставы радостно потирали руки: как же, предстоит наиприятнейшее занятие - опись капиталов и имущества: стало быть, мзда, и немалая.

А Максимов-младший, не дожидаясь этого, взял да и умер. Капиталы остались в семье.

И уже не с почтением к личности самого крупного ростовского капиталиста, а с изрядной долей издевки писали в газетах о духовной нищете богача, сузившего для себя мир побуждений и страстей до крохотных границ, которые только и смогли вместить в себя одну лишь золотую монету.

Размышляя о жизни Максимова и ему подобных, местный журналист не без основания писал о них:

"Русский богач, за редкими исключениями, даже если и тратит когда-либо деньги на дела благотворительные, то не потому, что находит в этом нравственное удовлетворение, а с целью дать пищу своему тщеславию. Умирая, он отказывает обыкновенно некоторую сумму на колокол или в монастырь на поминовение собственной души, точно этот богач спешит умилостивить бога, чтобы он простил ему его жалкую и бесполезную жизнь..."

Что ж, журналист, пожалуй, не очень погрешил против истины, назвав тщеславие главным побудительным мотивом купеческой филантропии. Жертвовать так с помпой, чтобы на "даре городу" значилось имя его, чтобы в газетах о нем протрезвонили; пришла-де в голову почтенного коммерсанта благочестивая мысль, и он отвалил на ее осуществление столько-то тысяч.

Тогда и козырнуть можно: "Вот как! Знай наших!.." И на орден рассчитывать - давали за благотворительность и Анну, и Владимира, и Станислава.

Благотворительность безымянная, без рекламного шума обладателям капиталов претила. В 1899 году в Ростове проводился кружечный сбор в пользу голодающих. Шел он туго. Настолько туго, что в "Приазовском крае" писали:

"Из состоятельных людей делали пожертвования очень немногие, большинство же ничего не давали, обращаясь при этом со сборщиками очень грубо... Пожертвования... доходили до смешного минимума. Так, один из местных богачей бросил в кружку десять копеек, больше же всего отделывались пятаками, тремя, двумя и даже одной копейкой. И это, заметьте, люди со средствами, способные затрачивать ежедневно в "Палермо^*" десятки и сотни рублей..."

^*(Ростовское увеселительное заведение кафешантанного типа.)

А купец тем не менее, подсчитывая грошовые расходы, изображал из себя спасителя страждущих. Выступал иногда даже в том смысле, что избаловал-де он "малых сих" щедротами своими.

Всего лишь за год до этого кружечного сбора староста городского собора торговый казак Иван Кошкин, владелец пароходов, шахт, лесных складов и многой прочей всячины, требовал от городской управы принять меры против усиливающегося в Ростове нищенства. Причем, нимало не смущаясь, писал, что нищих становится больше по очень простой причине - "широкой общественной благотворительности".

В городской управе за этот аргумент ухватились, предложили полиции принять незамедлительные меры к искоренению нищенства. Было арестовано около двухсот калек, отставных солдат - беспомощных стариков. Часть из них отправили по этапу на родину, других, местных мещан, предупредили. И видно очень уж душераздирающи были сцены этих арестов, - ростовский полицеймейстер взялся за перо и выступил на защиту нищих перед управой и Кошкиным. Воздав должное купеческой фанаберии, он заключил свое послание так:

"...Если этот прискорбный факт не известен г. Кошкину, то городскому управлению должно быть хорошо известно, что все функционирующие в городе благотворительные учреждения не удовлетворяют запросам и 1/20 части лиц, действительно нуждающихся в общественном призрении..."

Не часто, но иногда и полицейскими устами, как видно, глаголила истина...

"Отцы города", "соль общества"... Люди пришлые и местные - Асмолов и Парамонов, Кушнарев и Панченко, Максимов и Дракин, Солодов, Кошкин, Пастухов... Каких-нибудь двести-триста человек с особо толстыми кошельками на одной стороне. Те, кто, в поучение других, утверждал свое житейское правило - не бей дубьем, бей рублем!..

Близко к ним - несколько тысяч мелких паучков-лавочников, "рыбасов" - скупщиков на Рыбной косынке, домовладельцев, содержателей гостиниц и меблированных комнат.

А на другой стороне - тысячи рабочих на фабриках, заводах, пароходах, железной дороге, десятки тысяч приезжающих каждую весну сезонников. Кажется, ясно, кто, кому и какой ценой добывал миллионные состояния. Но вопреки очевидности изо дня в день и из года в год твердилось:

- Благодетель - купец и промышленник. Это он заботится о "малых сих", давая крупицу от своих прибылей в виде заработка этим хлопотливым муравьям, что, не жалея спин и мускулов, грузят и разгружают вагоны на железной дороге и суда на пристанях, стоят у машин и станков!..

Впрочем, кто слушал, что скажут эти "муравьи" сами? Кто их спрашивал? А с хозяйской, с купеческой точки зрения, в Ростове все было устроено наилучшим образом. Даже сам купец и тот был не такой, как скажем, в Таганроге.

- Никакого сравнения! В Таганроге русский купец - ноль, а сила - иностранец, грек в особенности. А в Ростове, напротив, сила у нашего купца, исконно русского...

Спуск к Дону по Таганрогскому (ныне Буденновскому) проспекту. 1907 г.

Конечно, грешили несколько при этом господа купцы против истины, привыкли недоговаривать - в торговом деле без этого не обойдешься. Не таким уж нулем был в Ростове иностранный капитал, не зря получали жалованье десять постоянно живших здесь иностранных консулов - великобританский и северо американский Вильям Мартин, германский - Юлий Винкель, австровенгерский - Коломан Кания де Кания и другие. Участвовал иностранный капитал в ростовских банках. Иностранные фирмы получили концессии на трамвай, водопровод, газ. Французский подданный и консульский агент Рене Людвиг Мишо - monsoeur Michaud - перекупил у "Шушпанова и К0" портландцементный завод "Союз", "французский гражданин Любим Петрович Пендрие" директорствовал на газовом заводе, бельгиец Федор Васильевич, а точнее Теодор Нитнер, владел чугунолитейным и механическим заводом, англичанин Мартин - механическим. Да мало ли еще!..

Но иностранцы до поры до времени держались в тени, завоевывали позиции исподволь. Русский купец в Ростове был главной силой.

Не упуская случая подставить друг другу ножку в конкурентной борьбе, "кавалеры в золотых цепочках" бывали и единодушны. В тех случаях, когда речь, разумеется, шла об отстаивании прав "частной инициативы" или о чем-то таком, что способствовала славе ростовского купечества.

Приятно ж было узнать, например, что не кто-нибудь другой, а именно ростовский купец, коммерции советник, владелец двух бумажных фабрик и грушевских антрацитовых рудников Иван Степанович Панченко представил на Нижегородскую выставку 1896 года один из выдающихся экспонатов - глыбу каменного угля весом в 220 пудов. Специалисты горного дела, особенно иностранцы, кругом ее облазили, искали скрепления, но тщетно - глыба была без обмана, монолит.

Или о том, что на той же выставке ростовский табачный фабрикант Кушнарев преподнес подарок новому царю - папиросы из лучшего македонского табака в художественно изготовленном ларце-кофрете из чистого серебра-оксиде, со смиренной надписью: "От всеподданнейшего верноподданного купца-фабриканта..."

Или когда писалось о качестве ростовских товаров. Вечером, освободившись от дневных забот, брал купец газету и читал: старейшая в Ростове шерстяная фирма Мелконовых-Езековых пользуется в Америке таким доверием, что там делают заказы на ее товары прямо по номерам, не требуя образцов шерсти. Хорошо! Смотри-ка, и в Америке нас узнали... А вот сообщается, что мука самой большой в городе парамоновской мельницы отмечена золотой медалью на Парижской выставке.

Тоже хорошо!...

Однако, когда в 1896 году парамоновская мельница сгорела, другие мукомолы вмиг сообразили: а почему не поживиться лишним пятачком или гривенником на пуде муки? Дело, как говорят, торговое, с обычаями согласное... Накинули пятачок - гривенник. Примеру мельников последовали владельцы пекарен и булочных. Покупатели возмущались:

- Почему? У Парамонова мельница сгорела, а платим за это - мы?... Сам-то Парамонов, небось, от пожара не пострадал - в четырех обществах мельницу застраховал...

Булочники кивали на мукомолов:

- Мы ни при чем. Они с нас, а мы с вас маленько лишку возьмем. Не в убыток же торговать!..

Тем купец и жил: там, где можно хапнуть крупно, хапал, но и мелочью тоже не брезговал.

"Отцов города" обуревали коммерческие честолюбивые желания. Во-первых, желание объединить в один город Ростов и Нахичевань. Благодаря экономическим выгодам своего положения Ростов рос, как никакой другой город в России. Накануне отмены крепостного права он не насчитывал и 18 тысяч душ. Перепись 1897 года показала уже почти 120 тысяч жителей. Так что у местного обозревателя-поэта была полное основание утверждать:

 ... Сей град
 Стяжал название Ростова
 Совсем недаром: он растет,
 Как гриб в дождливую погоду... 

Росли в центре солидные каменные особняки и доходные дома. В одно только лето девяносто пятого года, отмеченное особой строительной горячкой, появилось сорок с лишним трех - и четырехэтажных зданий... Цифра не малая! Главная торгово-банковская жила - Большая Садовая улица так стремительно начала пробивать себе путь на восток, что городская дума соседнего города - Нахичевани предусмотрительно выставила пограничные столбы: стоп, дальше хода нет! Так и осталась на годы между двумя городами узкая нейтральная полоса земли, "труба", как ее иногда называли.

С вожделением и завистью смотрели на богатую землей соседку ростовские "кавалеры в золотых цепочках". У Ростова земли мало, земля дорога, тем более, что все теснятся поближе к Большой Садовой да к донскому берегу. Поневоле возгонишь этаж за этажом.

Таганрогский проспект

А Нахичевань раскинулась себе вольготно на просторах, дарованных Екатериной II, наживается на земельной нужде соседа.

Таганрогский проспект

И сколько раз в сердцах, с досады рождалась шутливая, но не шуточная угроза - предсказание, что красавице-невесте Нахичевани, как она ни артачится, все равно не устоять перед разбитным женихом - Ростовом. Брак-де когда-нибудь да заключится: земли у невесты хоть отбавляй, а жениху такое приданое как раз впору. В предвидении события даже и наименование новое было придумано в веселую минуту: Ростово-Нахичеван-на-Донах.

Конечно, не о городе, о себе лишь и себе подобных: думали при этом те, кто занимался предсказаниями. Рабочий, мелкий служащий и не мечтал о том, чтобы поселиться на "европейской" Большой Садовой. Бедноте от рождения и на всю жизнь была уготована азиатская грязь Темерницкого поселения, Нахаловки, Богатяновки, Собачьего хутора. Ее-то не беспокоило, что главная улица уперлась в границу, поставленную Нахичеванью.

Но пока суд да дело (а Ростов с Нахичеванью даже судились однажды из-за левого берега Дона), мечтали именитые ростовцы о "губернском чине" для своего города.

Резонов к тому было множество. Населения столько, что на два губернских города хватит. Торговля, промышленность - дай бог всякому. Просвещение и прочая культура? Тут поплоше, но где во всей Российской империи лучше?.. Общественные интересы? Тоже, кажется, есть.

Правда, люди, повидавшие свет, к этому последнему утверждению относились скептически:

- Ну какие там общественные интересы в Ростове. "Почем продал?" "Рупь". "А я - рупь с четью". Вот и весь общественный интерес: "рупь - целковый"...

Впрочем, размышления о культуре, обществе и общественных интересах "отцов города", когда они мечтали о Ростове - центре новой губернии, тревожили мало.

- Вон даже в Таганроге о Таганрогской губернии прошения писали. А мы чем хуже?..

Но "генеральских погон" Ростову так и не дали. "Утеснение" в этом отношении началось с ранней его истории, когда, утратив свое значение крепости, он был возведен в степень уездного города Новороссийской губернии. Через несколько лет в том же качестве его причислили к составу Екатеринославской губернии, потом приписали к Таганрогскому градоначальству - "для пользы торговли", а затем опять возвратили под начало Екатеринослава. Так и шла передача, пока наконец в 1888 году Ростов не нашел своего наиболее прочного места в качестве окружного города Области войска Донского.

- По крайней мере, уж коли не губернию, градоначальство Ростову дали бы! - вздыхали представители местной власти. - А то с любой мелочью в Новочеркасск: покорнейше просим разрешить и утвердить... И, главное, сколько раз, казалось, все уже близко и возможно. В восьмидесятых годах, вон, говорят, уже даже градоначальника наметили. А кончилось все "окружным Войска Донского полицейским управлением". Тот же уезд, как какие-нибудь Тетюши или Козьмодемьянск... Да ведь сколько этих самых Тетюшей из Ростова можно накрошить!..

Помногу, почасту и нелестно вспоминали при этом Новочеркасск: все-де административные пути-дороги перешел Ростову этот "бравый сын бога войны Марса" в брюках с яркими лампасами и с регалиями на груди.

Несколько лет тягал к себе Ростов судебную палату. Не дали: неудобно, пока такой в областном Новочеркасске нет. И после тоже не дали: зачем, если такая палата появилась по соседству, в Новочеркасске?

Губернию или градоначальство? А к чему они Ростову, когда рядом, в двух шагах, можно сказать, губернский город Новочеркасск?

Технологический институт в Ростове проектировали и бросили на полпути - опять-таки в Новочеркасске решили, что это будет "не по чину".

И обобщалось в Ростове:

- Вот во всем так. Чуть что - в Новочеркасске на дыбы: "это наше, а не ростовское!" А сами что нам дают? Полицейских чиновников да мировых судей?.. Прямо сказать, невыгодный сосед Новочеркасск. Из-за него Ростову и говорят: торгуй, фабрикуй, что хочешь, даже фальшивые полтинники, вводи в обиход "последнее слово" науки и изобретений, но все другие помыслы, касающиеся высших соображений, побереги про себя - постарше есть...

И еще два желания долгое время тревожили воображение ростовских толстосумов - создание глубокого порта и канала между Волгой и Доном. О первом спорили с Таганрогом, Мариуполем и Керчью; о втором по-настоящему даже и не говорили, разве что на собраниях Донского отделения императорского русского технического общества. Там собирались не однажды, слушали доклады о проекте инженера Леона Дрю, вспоминали не только царя Петра, но и Александра Македонского, который якобы первый подал мысль о канале между двумя реками. Настоящего отклика доклады так и не получили, если не считать ехидной ростовской остроты: "канальская, так сказать, эра наступила..." да мелькнувшего в газетах однажды сообщения, что некоторые солидные московские фирмы собираются протестовать против сооружения канала, который будто бы грозит разорением Москве.

Наблюдая поверхностное течение жизни подобно заезжему писателю, можно было и впрямь решить, что Ростов - город-купец. И еще, конечно, не сбросить при этом со счетов многочисленный и непременный городской элемент - мещан.

Но, как заметила Мариэтта Шагинян, работавшая одно время в газете "Приазовский край", спекулянтом и мещанином Ростов не кончался. Из десятилетия в десятилетие, из года в год он становился все более крупным промышленным центром Юга страны.

Росло число рабочих. В итоговых цифрах переписи населения 1897 года ростовский пролетариат обозначался уже внушительными по тому времени величинами:

"...Чернорабочих - 29979 душ, ...на фабриках, заводах и пр. - 13306 душ, ...на железных дорогах - 1857 душ..."

И каждый год шел новый прирост. Владимир Ильич Ленин в работе "Развитие капитализма в России" отметил Донскую область, как один из главных рынков рабочей силы, куда массами стекались отходники, указав при этом, что в Ростов ежегодно прибывало до 150 тысяч человек.

По весне приходившие с севера поезда выплескивали на ростовскую привокзальную площадь десятки тысяч мужиков - сезонников из центральных губерний. Первые появлялись с холодным, ледоломным подъемом воды в Дону - желающие наняться носаками или качурой на грузку в порт или бурлаками на баржи и барки, под начало опытных хожалых. Главная масса являлась позже, в мае. Ютилась она под кустами и заборами, переполняла городской выгон, где шел наем рабочих на сенокос и жатву. И не все потом возвращались обратно - сотни пришлых, заполучив более или менее сносную постоянную работу, оседали в городе.

Капитал не мог обходиться без труда, капитал приходил во все большее противоречие с трудом. Общеизвестная, общая закономерность развития. Ростов не мог быть и не был исключением. Все ощутимее становились толчки пока подспудного, пока глухого и неоформившегося рабочего возмущения.

Реклама табачной фабрики Кушнарева

В 1879 году городские улицы захлестнул стихийный бунт портовых грузчиков. Услышав об аресте и избиении городовыми своего товарища рабочего, береговые бросились громить полицейские участки. Их разбивали, крушили, ломали. Летели на улицы стекла и оконные рамы, двери и притолоки. Все вокруг, будто белым снегом, было устлано обрывками полицейских бумаг, донесений, протоколов... Попрятались городовые, сбежал в соседнюю Нахичевань и укрылся там полицмейстер. Весь день 2 апреля город был без властей, без полиции. И только присланные донским наказным атаманом из Новочеркасска войска привели все к обычной норме.

Не минуло и четырех лет, как январским днем 1883 года заявили о себе забастовкой рабочие Главных мастерских Владикавказской железной дороги. Выступление тоже было неподготовленным, стихийным: рабочие требовали повышения заработной платы. И город, пожалуй, впервые всерьез и с тревогой прислушивался к событиям на недавно проложенной "чугунке".

Еще одиннадцать лет - и снова забастовка в Главных мастерских. Теперь уже гораздо более организованная и грозная, с руководителями во главе - Козиным, Дорогиным, Стрельцовым. Потом эту стачку ленинская "Искра" назвала первым в России крупным проявлением массового рабочего движения девяностых годов, руководимого социалистами.

В ходе борьбы незаметно и незримо для стороннего глаза вырастали рабочие вожаки. Медленно, но неуклонно складывались подпольные кружки, росло число тех, кого в революционной среде уважительно именовали сознательными рабочими, а в правящих сферах и в обывательских разговорах крестили бунтовщиками и возмутителями спокойствия.

Но все это только провозвестники будущего - первые рабочие боевые выступления, первые рабочие вожаки, первые шаги на пути к народной свободе.

...И вот кончался старый век, на пороге встал новый, двадцатый. Разноречиями надежд и пожеланий встречали его.

Большая Садовая (ныне ул. Энгельса) между проспектами Соколова и Ворошиловским, 90-е годы XIX века

Собирались, встречая новый год и новый век, первые социал-демократические вечеринки. Здесь сливались воедино пожелание и призыв: то, что было в девятнадцатом веке - самодержавный произвол и капиталистическая эксплуатация, не имеет права быть в двадцатом; политический строй России необходимо изменить; власть - народу! И во имя этого беспощадная война с царизмом, подготовка рабочего класса к проле тарской революции. И грозным пророчеством звучали призывные строки "Коммунистического манифеста":

"Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей.

Приобретут же они весь мир..."

У либеральной интеллигенции - прекраснодушные надежды на эволюцию. В идеале, конечно, западноевропейские образцы.

- Каждый из нас, - патетически восклицали либералы, - надеется в новом веке оставить позади все, что мучит нас ежечасно и ежедневно - материальную необеспеченность населения, его юридическую приниженность, безграмотность и невежество даже в высших классах - все, что так невыгодно выделяет Россию на европейском фоне. Мы должны прямо и откровенно сказать: новый период истории, начавшийся реформами шестидесятых годов, еще не завершился, но он должен завершиться!..

А путь к переменам? О, разумеется, тихий, мирный. По согласию с понимающими нужды страны власть имущими, по велению царя.

Благонамеренные и всем довольные ограничивались богоугодными туманностями:

- Есть дивная легенда о русской земле: "С ношей крестной всю тебя, земля родная, в рабском виде царь небесный исходил, благославляя..." Прекрасный символ, высокая мысль: величие родной страны, создающееся из бедности и смиренного труда, есть величие, освященное богом. Именно так - от бедности мы идем к богатству и от смиренного труда - к мировому успеху...

Ростовское купечество свою точку зрения на перспективы нового века выражало без лишних эмоций:

- Пошли, господи, удачу в делах да куль червонцев!.. А остальное - будь, как было...

Поскольку же считался купец основной городской фигурой, главным ростовским движителем жизни, его пожелания обыгрывали и газеты.

...Декабрь 1900 года. Редактор большой ростовской газеты "Приазовский край" Серафим Христофорович Арутюнов пригласил к себе фельетониста. Редактору уже перевалило за пятьдесят, он был плотный, лысый человек с седеющими черными усами и заботливо ухоженной бородой.

- Нужен новогодний фельетон, - сказал редактор. - И не просто новогодний, нововековой, так сказать. Вот и попрошу: изобразите-ка нечто остроумное. Так, чтобы были и новый век, и Ростов... Впрочем, не мне вас учить, сами знаете...

Возможно, такого разговора и не было, фельетонист взялся за работу без напоминания. Ну, потому хотя бы, что в протоколе заседания правления "Донского акционерного общества печатного и издательского дела в Ростове-на-Дону", которое распоряжалось газетой, было записано: "Пригласить господина Имярек в качестве сотрудника-фельетониста... Господин Имярек обязуется: а) давать еженедельно не меньше четырех фельетонов, а также рождественский, пасхальный, новогодний..."

Фельетонист начал обдумывать свое новогоднее творение. Прежде всего, оно должно быть остроумно-игриво. Однако следует и задеть кой-кого, подтолкнуть к прогрессу, о котором так много говорили и писали в преддверии двадцатого века, посмеяться над "темными сторонами". Разумеется, в пределах дозволенного и без личностей, иначе редактор не пропустит: Арутюнову и так приходится нередко отвечать в суде по делам о диффамации.

А что, если?.. Да неплохо... Итак, это будет фельетон - подражание гоголевскому "Ревизору". Фельетон-трагикомедия. Злободневная трагикомедия. Главное действующее лицо - Ростов. Он, как городничий у Гоголя, вызывает своих подчиненных - городскую думу, городскую управу, базарную комиссию, купеческую управу, биржевой комитет, комитет донских гирл - и объявляет: "К нам едет Новый век. Кто о нем что-нибудь знает?" Оказывается, никто и ничего. Ростов сердится...

Значит, первое - характеристика основного действующего лица.

Фельетонист написал: "Ростов-на-Дону" и принялся за обрисовку:

"Молодящийся старик неизвестного происхождения. Страдает слабостью памяти, вследствие чего дня и года рождения не помнит. Бережно хранит в секрете грехи и тайны молодости, в родстве и дружбе ни с кем не состоит и ведет одинокую жизнь. Немножко красится. В войнах не участвовал, и если бывал в "делах", то только уголовных и гражданских. Знаков отличия не имеет никаких. Вражеских нашествий не отражал, но вел упорную и успешную борьбу с гигиеной, медициной, народным образованием и законами нравственности. Из всех видов спорта особую страсть питает к ловле рыбы в мутной воде. Литературу признает только ту, в заголовке которой значится: "счет", "расписка", "вексель", "исполнительный лист", "протест". Очень любит сочинять полицейские протоколы, которые находят в лице участковых мировых судей усердных поклонников и читателей. В искусстве немножко декадент и большой аматёр женского голотелия. Грубоват, утонченными манерами не владеет и бесцеремонно наступает дамам на шлейфы. Пессимист, синицу в руках предпочитает журавлю, парящему в поднебесье. В купле-продаже, закладах, промессах, дисконте и куртаже удивительный дока. Философии придерживается самой простой и самой новейшей - в деньгах счастье. Состоит в больших контрах с Таганрогом, Нахичеванью, Азовом и со всеми соседями. Проектирует железные дороги, речные и морские каналы и мечтает о генеральском чине. Купеческая натура, несколько безалаберен, не всегда расчетлив и потому завяз в долгах и часто вылетает в трубу"...

Покончив с описанием героя трагикомедии, фельетонист подробно развернул и действие. Ничего не узнав о Новом веке, Ростов раздраженно выговаривает своим приближенным за неосведомленность и сам начинает наставлять их. Городской думе он, в частности, говорит:

- Позаботься насчет удовлетворения духовных потребностей обывателей - это теперь принято... Освещением займись основательно. А то у тебя на Большой Садовой улице всякое освещение - и электрическое, и газовое, а чуть подальше и зрячий ногу сломит в темноте... Клубам необходимо реформироваться на новых началах: иметь в виду "приятное и полезное времяпрепровождение" для членов и их семейств, а не программу картежных домов...

Бьет двенадцать. Появляется городовой, "просит честью", чтобы толпа встречающих расступилась. Входит Новый век. Все ждут: что он скажет?"

Если верить фельетонисту "Приазовского края", Новый век Ростову и его купеческим присным сказал:

"По указу Хроноса я явился к вам на смену моему предшественнику, девятнадцатому веку. Прошу любить и жаловать. Обещаю никаких новшеств не вводить в вашу жизнь, порядков не изменять и ломок не совершать. Живите по-прежнему: занимайтесь фальсификацией, банкротством, пустой болтовнею, сплетнями, обманом, вероломством, развратом, всякой мерзостью. Интригуйте, бездействуйте и мирно спите. Оставляю, словом, все по-прежнему.

И встречающие его с радостью хором отвечают:

- Слава богу! Живем!

Опускается занавес..."

Так кончался фельетон, напечатанный в пятом номере "Приазовского края" за 1901 год.

...Плохим предсказателем оказался фельетонист. Но не будем строги к нему: в год начала века очень немногие предчувствовали грядущие великие перемены в России и верили в них. Класс - преобразователь общества еще не заявил о себе в полный голос, лишь начинал формирование своего боевого авангарда. Искры пролетарского возмущения вспыхивали разрозненно, не сливаясь пока в общий пожар. Облака, превратившиеся затем в грозные тучи великой очистительной бури, только вставали на российском горизонте. Нужно было иметь очень зоркий глаз, глубокий ум, чтобы заметить и предугадать их.

Те, кого автор собирательно обозначил "весь Ростов", надеялись прожить безбедно и двадцатый век. Где же за их широкими спинами было разглядеть автору фельетона новые зреющие силы?