Часть вторая. Бирючий кут

Сейчас, когда скорый фирменный поезд "Тихий Дон", вобравший в себя технические новшества двадцатого века, мчит тебя из Москвы в Ростов, когда за окном вагона мелькают до боли знакомые названия станций и полустанков: Шахтная, Каменоломни, Персиановка, Хотунок - и, прильнув к запотевшему стеклу, ты жадно вглядываешься в набегающие контуры родного города, едва ли ты думаешь о прежней, основанной Матвеем Ивановичем Платовым столице Войска Донского. Перед тобою возникают огромные цеха электровозостроительного завода, и ты вспоминаешь о том, что по необъятной нашей стране во всех направлениях на больших скоростях мчат товарные и пассажирские поезда, в том числе и "Тихий Дон", на котором сейчас едешь, - детища этого завода, изготовленные руками твоих земляков. Ты видишь высокие, с поперечными кольцами трубы Новочеркасской теплоэлектростанции, неторопливо пускающие в небо дымки, и думаешь о том, сколько энергии она дает древним донским степям, а смех твоих соседок по вагону, студенток, возвращающихся с каникул на занятия в Политехнический институт, напоминает тебе собственную молодость: шелест сворачиваемой кальки, пресный запах раскрытого флакончика туши и волнение у дверей доцента, которому ты должен сдать положенный зачет или экзамен... А как только ты сходишь на залитый солнцем перрон городского вокзала и медленно поднимаешься к собору по крутому Красному спуску, приметы старого и нового начинают волновать тебя. Ты воспринимаешь Новочеркасск - родину твоих отцов, дедов и прадедов - как обновленный город, обросший новыми заводами, современными постройками из железобетона и пластика, прорезанный трамвайными путями. В древние города и станицы всего Дона мчатся сейчас из города комфортабельные автобусы и маршрутные такси, синее небо рассекают с ровным гулом реактивные самолеты, в заводских цехах брызжут искры плавок, в сотнях аудиторий и школьных классов юноши и девушки постигают основы науки, в здании планетария, изучая полеты в космос Юрия Гагарина, Германа Титова и многих других наших советских и американских космонавтов, вихрастые пареньки мечтают о том дивном времени, когда они, может быть, и сами появятся на космодроме, чтобы участвовать в подготовке космических полетов по самым фантастическим маршрутам.

Такова явь.

Но памятники старины: высоко поднявший на ладони царскую корону Ермак, семиглавый могучий собор, окрашенный в салатный цвет; атаманский дворец и здание на месте бывшей войсковой канцелярии е пушками у входа, где ныне размещается областной музей истории донского казачества, - снова уводят твою беспокойную мысль в далекое прошлое.

1

В ночь на девятое мая года одна тысяча восемьсот шестого войсковой атаман Платов так и не ложился спать. До самого рассвета ярко полыхал свет во всех окнах черкасской войсковой канцелярии. Словно во время большого сражения, к резиденции главнокомандующего прибывали то пешие, то конные нарочные с самыми разнообразными известиями и, получив новые распоряжения, поспешно направлялись в свои хутора и станицы,

И на самом деле, ночь эта во многом напоминала ночь перед боем. На утро был назначен торжественный переезд в Новочеркасск, со дня заложения которого прошел уже год с несколькими днями. Именно тогда прибывший на Дон для освящения нового города воронежский владыка Арсений произнес речь "о пользе и выгоде нового места и о послушании власти". Слушая его, войсковой атаман искоса поглядывал на смуглое непроницаемое лицо царского архитектора генерал-лейтенанта инженера де Волана и про себя с неудовольствием думал: "Хитрая все-таки бестия этот де Волан. Настоял на своем, когда выбирали место для новой столицы, и теперь мы с ним вроде как одной веревочкой свиты".

Минувший год был для Платова годом больших тревог и сомнений. Голый бугор, именуемый Бирючьим Кутом, долгое время не внушал ему никакой надежды. И хотя туда было согнано огромное количество людей, как казаков из близлежащих станиц, так и приписанных к тем станицам иногородних, Матвей Иванович в правильном выборе места для новой столицы долго не был уверен. Но когда по ранней весне он самолично увидел вознесшиеся над жесткой землей новые, законченные и близкие к завершению здания из гранита и камня-известняка, уже составившие центр и две прямые улицы, сердце его радостно забилось. Приказав инженерному капитану Ефимову собрать строителей, атаман обратился к ним не с речью, а скорее с коротким призывом:

- Спасибо, братушки! Вижу воочию, что в любом деле донцы всегда молодцы. Любо посмотреть на ваш труд. Все как есть про вашу доблесть царю-батюшке отпишу! Отечество не забудет ваше усердие.

Тогда же он писал императору Александру бумагу, в которой верноподданнически клялся:

"Свершив, таким образом, благополучное заложение города Новочеркасска, все попечение и усердие мое вместе с войсковою канцелярией всегда будет основано на непременной деятельности и неусыпности, чтобы сей, в благополучие царствования Вашего императорского величества созидаемый город отвечал высокомилостивейшему Вашему о нем попечению и доставил благоденственную жизнь людям, его составляющим ".

И вот день переселения! Сколько же надо учесть и предвидеть! На широком атаманском письменном столе лежат списки казаков, выразивших добровольное пожелание о переезде в новую столицу. Рядом - черный список с фамилиями отказавшихся выполнить атаманскую волю. Нескольких даже пришлось сечь на майдане, пока не пришли они с повинной, почесывая вспухшие зады, и не покаялись в своей строптивости. Здесь же был и отчет об израсходовании ссуды в двести тысяч рублей на переселение казачьих станиц, значительная часть которой ушла на помощь бедным казакам станицы Черкасской, потому что бедным казакам всех остальных станиц переселение в Новочеркасск было воспрещено.

Всю ночь вызывал Платов одного за другим черкасских казаков, на каких собирался опереться при переезде. Всю ночь горел свет и во многих куренях станицы. Жены и матери снаряжали в самое лучшее платье мужей и сыновей своих, чтобы не ударили они лицом в грязь перед донским всем казачеством. На берегу Дона у самой воды за полночь горели костры. И тут кипела работа. Старые и молодые казаки ладили к баркасам весла, получше крепили уключины.

Уже под утро в кабинет Матвея Ивановича вошел рослый полицейский офицер Денисов, которому было предписано с двенадцатью отборными гребцами плыть в Новочеркасск на головной лодке, возглавляя всю торжественную флотилию. Решив, что представителя закона интересует порядок выезда, Платов приветливо ему кивнул.

- Зачем ко мне пожаловал, голубчик? Уточнить порядок действий на завтрашний день? Все распоряжения остаются в силе, и ты возглавляешь поход к Новочеркасску.

Платов ожидал, что, услыхав эти подтверждающие приказ слова, Денисов немедленно покинет кабинет. Но полицейский смущенно переминался с ноги на ногу.

- Ты что, голубчик? - уже строговато спросил войсковой атаман, не любивший, чтобы его попусту отвлекали от дела. - Имеешь мне сказать что-то еще?

- Так точно, ваше превосходительство господин генерал, - ответил Денисов. Платов поморщился. Будучи войсковым атаманом, он не любил, когда обращавшиеся по делу называли его генералом, потому что на Дону свое атаманское звание считал превыше всего.

- Ну, говори.

- Как находящийся при исполнении служебного долга, - оправившись от смущения, бойко продолжал полицейский, - должен заявить, что в списках сыскного отделения не имеющими права на жительство на территории Войска Донского значатся некий Андрей Якушев и прибывшая вместе с ним девица Любовь Сотникова. Разрешите отдать распоряжение сыскной части о выяснении их подлинных личностей и причин, побудивших сменить свое место жительства?

Ошарашенный этим вопросом, таким несовместимым с теми заботами, какими был он сейчас занят, атаман удивленно заморгал.

- Постой, постой, что-то припоминаю. Андрей Якушев? Это тот парень, что проживает у Луки Аникина, казака, уважаемого всем Черкасским городком?

- Совершенно точно, ваше превосходительство.

- А сейчас лучший каменщик среди строителей нового города?

- Так точно.

- Которого год назад вместе с невестой спасли Лука Аникин и молодой казак Денис Чеботарев?

- У вас отличная память, - вкрадчиво отметил полицейский офицер, но Платов никак не откликнулся на комплимент. Он продолжал наступление:

- Который на кулачках выручил из беды старого Аникина и молодого Чеботарева?

- Тот самый.

- Так что же ты к нему имеешь?

- Личность желаю установить по долгу службы.

- Знаешь что, - тихим голосом сказал Платов, с трудом подавляя в себе вспышку гнева, - сыск, разумеется, дело нужное. Но покамест я здесь атаман Войска Донского, решающее слово всегда за мной остается. Я знаю этого парня и верю, что мы его еще и в казаки примем. А сейчас иди, Денисов. Да не позабудь гребцов своих к переезду торжественному получше подготовить.

- Рад стараться, ваше превосходительство! - гаркнул Денисов. - Они у меня как гвардейцы. Один к другому подобраны.

Только под утро, покончив со многими насущными заботами, улегся Матвей Иванович спать. И еще не успел толком разобраться, какой снится сон, как был поднят энергичным своим адъютантом.

- Господин атаман, - виновато обратился тот, - уже восемь утра.

Матвей Иванович соскочил с дивана и, быстро одевшись, подошел к выходившему на Дон окну. День уже разгорался, и яркое солнце уверенно поднималось над водой, задевая острыми лучами железные и камышовые крыши куреней. Любопытствующие, празднично одетые казаки кучками толпились на берегу, поглядывали на далекий, смутно обозначившийся в утреннем мареве бугор Бирючьего Кута, таивший для них столько неизвестности.

Платов наскоро позавтракал стаканом крутого каймака, творогом и горячей пшеничной пышкой, запил все это чашкой заморского кофе, который так часто привозили ему из Петербурга, а денщик Гришка-веселый научился столь отменно готовить, пользуясь голландской кофейной мельницей. Затем с помощью того же самого Гришки атаман Войска Донского долго принаряживался у зеркала. Увидев в руках денщика свой парадный мундир с генеральскими эполетами, он отвергнул его сердитым жестом, не допускающим возражений.

- Зачем он мне сегодня? Не надобен. Я, прежде всего, у царя-батюшки не генерал в мирное время, а Войска Донского непобедимого атаман. И сегодня, чай, не на баталию мы идем, а новый город с молитвой и миром открывать. Тащи мне все атаманское, да поживее.

Матвей Иванович сам примеривал парадный наряд, туго затягивал броский кушак, прилаживал саблю в дорогих, с бриллиантами, ножнах. А когда нахлобучил на голову нарядную шапку с соболиным верхом, то и вовсе показался себе молодец молодцом. Долго рассматривал смуглое лицо свое с прожилками под глазами и залысинами высокого лба. "Нет, еще могу атаманствовать, еще есть порох в пороховницах!" В ярких желтых сафьяновых сапожках и белом узорчатом халате, поверх которого был надет стародавний ярко-красный длинный дорогой зипун, отороченный по бортам и снизу светло-голубой каймой, Платов и на самом деле выглядел браво. Этот старый наряд вместо более строгого современного походного казачьего он надевал только в тех случаях, когда надо было произвести впечатление на ветеранов, вернуть их к мысли о древности, славе и вольности рода казачьего. Царские ордена, висевшие на широкой белой ленте, спадавшей с плеч на грудь, еще более усиливали внушительность боевого атамана.

- А ну-ка, Гришка-весёлый, погляди, каков я? - гаркнул Платов.

- Отменно выглядите, атаман-батюшка! - ахнул Гришка, давно не видавший атамана в столь пышном облачении.

- А теперь кликни-ка мне Спиридона Хлебникова.

И когда вошел писарь, атаман властно спросил, хотя уже и отсюда, из комнаты, слышал слитный гул голосов у входа в войсковую канцелярию:

- Там все собрались? И домовитые казаки, и духовенство?

- Как и приказывали, - согнулся в полупоклоне Спиридон.

- Тогда объявляй о выходе.

- Слушаюсь, - откликнулся Хлебников и выбежал из комнаты, неплотно прикрыв за собой дверь, так что было слышно, как он громко выкрикнул, сразу заглушив своим голосом говорок ожидающих: - Атаман Войска Донского его превосходительство генерал-лейтенант Матвей Иванович Платов!

Мгновенно смолкли все другие голоса и подголоски. И тогда Платов быстрыми, бодрыми шагами вышел из канцелярии на крыльцо, на секунду зажмурившись от ударившего в глаза солнца.

- Здорово, станишники!

Толпа всплеснулась громкими радостными голосами, восторженно загудела:

- Здравствуй, атаман-батюшка! Здравствуй, отец родной!

- Вот и дождались мы великого дня, после которого славный и древний Черкасск, откуда уходили на смертные баталии с врагами отечества не зпающие страха донские казаки и возвращались всегда с победой, будет называться Черкасском старым. А на смену ему придет другой город, с широкими улицами, кои будут именоваться, как и в стольном Петербурге, проспектами, город-красавец, который наречен Новым Черкасском, а в слитности своей слова сии образуют одно название - Новочеркасск. И пусть девятое мая года одна тысяча восемьсот шестого войдет в историю тихого нашего Дона, дающего нам кров и пропитание и посылающего на подвиги ратные, как день великого переселения!

- Слава нашему атаману, ура! - подсказал откуда-то сбоку вездесущий Спирька Хлебников голосом весьма громогласным, несмотря на его чахоточный вид, и толпа согласно откликнулась дружно-радостным воплем. Взор Платова бежал по лицам собравшихся. "Всегда ли они искренни, всегда ли чистосердечны?" - подумал атаман про себя. Его выпуклые цепкие глаза успевали выделить каждое лицо, перехватить каждый встречный взгляд. Вот уклонились глаза Федора Кумшатского, того самого, что долго сопротивлялся переселению, пока не услыхал от разгневанного атамана, никогда не тратившего слова попусту: "Смотри, Федор, я ведь и на род твой древний не погляжу. Побереги свой пышный зад. Иначе и он отведает плетей, если будешь народ мутить своим сопротивлением".

"Все ли они пойдут за мной в трудную минуту, все ли будут верны делу, которому я служу?" - продолжал настойчиво спрашивать себя Платов. Но вот увидел он улыбающееся лицо Луки Аникина, окружавших его казаков, и на душе потеплело, полегчало, до того ясно светились эти лица любовью и восторгом.

"Постой, постой, - подумал Платов, неожиданно мрачнея. - О чем это бишь Аникин мне напомнил? Ах о вчерашнем визите полицейского офицера Денисова и насчет слов его, касаемых Андрея Якушева, проживающего с невестой у Луки Андреевича. Невесты я не видел, а парень понравился. И за казаков моих на кулачках заступился, себя не жалея, и на Ветерке моем все препятствия взял, что надо. А вот стоит этот, наевший розовые щечки, выхоленный капитан Денисов и требует расследования и выяснения личностей. Не дам я в обиду этого парня, тем более что Лука Андреевич Аникин, соратник мой по юным походам, у себя его пригрел. Пока я атаман, не дам в обиду, и все тут. Пусть этот самый полицейский офицер повинуется". Матвей Иванович бросил беглый неприветливый взгляд на застывшего в почтительной позе моложавого, бравого Денисова, который, что называется, ел глазами начальство. "Ишь ты, старается-то как, - подумал Платов, вглядываясь в его красивое темноглазое лицо с черными, коротко срезанными усами. - Старается-то старается, а по своей линии в Санкт-Петербург право имеет донести. И ты, герой стольких баталий и кавалер стольких орденов, кем только не пожалованных, должен к самой возможности подобного доноса относиться с острасткой".

Денисов взял под козырек и подобострастно доложил:

- Ваше превосходительство, все суда и гребцы к отплытию готовы.

- Песельники и плясуны мои в сборе?

- В сборе, ваше превосходительство.

- А тенора Ивана Тропина да плясуна старого, отменного бражника есаула Степана Губаря, прихватили?

- Так точно, ваше превосходительство.

- Прекрасный казак Степан Губарь, - раздумчиво вымолвил атаман. - Эх и веселил же он нас в горьком оренбургском походе. Одно слово, погибнуть не дал. - Платов оглядел собравшихся и весело гаркнул: - Ну что же, донцы-молодцы, а не пора ли нам двинуть к заутрене?

И, держа в правой руке пернач, Платов медленно и величаво, во главе толпы духовенства и самых почитаемых в Черкасском городке казаков, двинулся по направлению к войсковому собору, яркий в своем праздничном убранстве. За ним в первом и втором ряду чинно шествовали станичные атаманы, приплывшие из Раздор, Кочетовской, Арпачина, Бесергеневки, Аксайской и других поселений, окружавших древнюю столицу Войска Донского. Улица была вязкая от прошедшего на рассвете дождя, но солнце ее быстро высушивало. Во втором и третьем ряду шли празднично одетые пожилые казаки, в свое время рубившиеся под водительством Платова. А дальше - богатеи, которые если не ратными подвигами, то торговыми делами своими немало потрудились на пользу донскому краю, не забывая, разумеется, и себя при этом. Черкасские бабы и бедные казаки, стоя у плетней, любопытными взорами встречали процессию и, как только она проходила, пристраивались к последним рядам.

День разгорался жаркий, и легкая пыльца уже поднималась за идущими по площади станичного майдана. Подходя к зданию сияющего медными куполами войскового собора, Матвей Иванович думал о том, сколько донских атаманов оставили свои следы на этой площади; потрясая булавой, произносили здесь свои речи: то сдержанные и верноподданнические, то гневные и богохульствующие, как это делал, например, мятежный атаман Кондратий Булавин в мае 1708 года, целый век назад, когда повел за собой голытьбу, искавшую лучшей доли. А теперь по этой площади идет он, Матвей Иванович Платов, - нынешний атаман земли Войска Донского. Скоро он сядет в одну из головных лодок, отплывет от мостков, и с завтрашнего дня уже нет больше столичного городка Черкасска, потому что на всех картах и планах появится скромная надпись: станица Старочеркасская.

На паперти с протянутыми руками в сидячих позах застыли несколько оборванцев, но полицейский офицер Денисов приказал их удалить, дабы не сотрясали они воздух своими гнусавыми голосами и не положили тем самым тень на всеобщее торжество.

В соборе приятно пахло ладаном. Сквозь высокие своды, под медью покрытыми куполами, проникали острые солнечные лучи. Рассеянно прислушиваясь к голосу протоиерея, Платов заученно крестился и под гудение хора, творящего молитву, уносился мыслями уже далеко от происходящего. Литургия длилась более часа, и наводнившие собор донские казаки послушно отбивали поклоны и господу богу, и царю-батюшке, за которого, словно в бой, с не меньшей решимостью, шли переселяться в новую столицу, о чем еще год назад на серебряной доске было начертано:

"Город Войска Донского, именуемый Новый Черкасс", основан в царствование государя императора и самодержца всероссийского Александра Первого, лета от рождества христова 1805 года мая 18 дня, который до сего существовал 235 лет при береге Дона на острове, от сего места прямо на юг, расстоянием в 20 верстах, под названием Черкасска". 

"Сколько стоила та доска, зарытая в землю в день заложения! - вздохнул Платов, вспомнив, что на нее ушло серебро от хранившихся в войсковом казначействе медалей.- А зачем все это? Дань ритуалу, не больше. Насколько же подвластно человечество основам раз и навсегда кем-то установленных и всеми принятых приличий! А надо ли?-И тон-кие губы атамана сложились в неопределенную усмешку. По он тотчас же и в мыслях себя одернул, как и полагалось верному царскому слуге: - Надо! Надо, если это по душе моему императору и покровителю!"

Потом торжественная процессия покинула церковь и двинулась к причалам. Впереди несли хоругви и знаки воинской доблести отважных донцов: Знамена, герб Черкасска, сабли и ружья, уже поржавевшие от времени, некогда принадлежавшие казакам, павшим при штурме вражеских цитаделей и при защите знаменитой крепости Азов. У широкого, специально сооруженного для этого дня причала, уходящего от берега, покачивались на цепях приготовленные для переезда первой партии казаков вместительные многовесельные баркасы, выкрашенные в яркие и самые пестрые тона. Платов повелел называть их для большей солидности не лодками, а судами. Посадка происходила неспешно. Почетные казаки, подбирая полы зипунов, осторожно перешагивали с мостков на пахнущее смолкой дно баркаса, устланное яркими персидскими коврами, и важно садились, поправляя сабли в ножнах с броской инкрустацией, а то и отделанные дорогими каменьями и бриллиантами. Отдельно, уже у других мостков, покачивались лодки с провиантом и пузатыми винными бочками, по самый верх наполненными одним из самых чудесных даров земли.

Матвей Иванович, рассчитав празднества в Новочеркасске на трое суток, прибавив при этом вещие слова: "А потом за дело!" - повелел всем приглашенным в первый день выставить закуску и угощение за счет атаманской казны, а на два других взять провиант с собой. Едва только началась посадка на суда, над Черкасским городком, изрезанным улочками-каналами, и зеркалом речного залива величавым гудом поплыл колокольный звон всех церквей, и толпа, окружавшая первых переселенцев, истово закрестилась, желая им доброго пути. Атаман, зорко наблюдавший за ходом посадки, вдруг потемнел лицом и стал упорно разыскивать кого-то среди своего окружения. Отыскав полицейского офицера Денисова, подозвал его жестом.

- Слушаю, ваше превосходительство, - вытянулся тот, глядя на него красивыми, чуть навыкате глазами.

- Совсем, брат, забыл, - пробормотал Матвей Иванович. - Что плясуны и песельники на местах - отменно. А вот как со скачками? Всех ли моих лихих наездников ты разыскал?

У Денисова ресницы растерянно вздрогнули.

- Разрешите доложить, господин атаман. Станицы представили всех своих наездников, а вОТ ОТ Черкасска Илюхи Евсеева не будет.

- То есть как это не будет? - сурово вымолвил Платов.

- Его лихорадка ночью сморила, в ознобе весь.

- Плохо, - вздохнул Матвей Иванович, но вдруг, остановленный какой-то неожиданной мыслью, отпустил Денисова: - Ладно, братец, иди, что-нибудь придумаем.

Атаман вспомнил, что перед отправкой казаков на строительство Новочеркасска Илья Евсеев усиленно обучал вольтижировке Андрея Якушева.

Запрокинув голову в небо, Платов с наслаждением слушал с тугими переливами разносившийся по окрестностям колокольный звон, наблюдал за стайками птиц, спугнутых этим звоном и перепархивающих с дерева на дерево. Потом увидел в толпе провожающих высокую, статную девушку в шелковом кубельке и шапке-перевязке, плотно облегавшей голову, обшитой позолоченными украшениями. Она теребила косу, кокетливо переброшенную на грудь.

- Кликни сюда Аникина,-приказал Платов стоявшему рядом писарю.

Приложив к губам ладошку, чтобы унять неожиданно прорвавшийся кашель, Спиридон Хлебников бросился выполнять атаманскую волю.

- Кто это с тобою рядом? - весело посмеиваясь, спросил Платов у подошедшего казака. - Помнится, Лука, детей у тебя не было. Уж не бес ли в ребро на старости лет кольнул, когда седина в бороду пошла?

Аникин опешил и даже сотворил крестное знамение.

- Что ты, атаман-батюшка! Или не ведомо тебе, что я Настёнку свою сильнее собственной жизни люблю. А сия девушка нашего жильца Андрейки Якушева невеста. Того самого, что по твоему указу на стройку новой столицы был направлен, стало быть. Услужливая, а нравом такая кроткая, что мы души в ней не чаем.

- Вот как, - сухо сказал Платов, отпуская верного казака. И опять тень скользнула по смуглому его лицу и плотнее сжались тонкие губы. Он еще раз с неудовольствием вспомнил нредостережение Денисова, с обидой, словно оно касалось лично его, подумал: "Да какое он право имел девушку эту чистую в чем-то подозревать! Нет уж. На провал обречено твое усердие, господин полицейский. Я здесь все-таки Платов, а не ты и как-нибудь защитить ее сумею. И на свое расположение к тебе не посмотрю".

Лодки, заполненные празднично одетыми казаками-переселенцами, отплыли от причала и теперь покачивались на легкой донской волне в нескольких метрах от берега. Солнце сушило масляную краску на расписных бортах. На каждой из них сидело на веслах по двенадцати гребцов. Потом спокойно и чинно расположились в самых красивых, крепко сбитых баркасах донской атаман со своею свитой и духовенство. Священники в дорогих ризах придали праздничный вид процессии, приготовившейся к отплытию. И вскоре вся речная флотилия выстроилась вдоль черкасского берега. На первой лодке, стоя во весь рост, полицейский офицер Денисов строго поглядывал на отборных рослых гребцов и лоцмана, одетых в особую, за счет войсковой казны приготовленную форму. На них были темно-синие мундиры и шляпы с перьями и серебряным галуном, по поводу чего один белобородый дед на весь берег выкрикивал соседу в толпе:

- Окстись, Митрий! Нешто это казаки, раз на них заморские шапки. Ить это голландцы!

На первой лодке развевалось по ветру полковое знамя с изображением Николая чудотворца. Лодка вся была обита дорогой красной и голубой парчой. За атаманским баркасом под своими знаменами шли лодки из Манычской, Бесергеневской, Заплавской, Аксайской и Роговской станиц. У казаков на поясах сверкающие в ножнах сабли, а те, кто на атаманской лодке, были и с ружьями. На посадку и сложные перестроения ушло так много времени, что, когда флотилия была уже полностью готова к отплытию, толпа провожающих на берегу уже порядком устала, а яркое майское солнце давно уже успело перевалить за полдень. Наконец Матвей Иванович молодцевато вскочил на корму, поднял правую руку и зычно выкрикнул:

- С богом, станишники!

Полицейский офицер Денисов иовторил его жест и скомандовал гребцам:

- Трогай!

И тотчас же шесть пар весел беззвучно опустились в воду, дружно вспахали светлую донскую волну и рванули головную лодку вперед, оставляя белоснежный бурун. Лодки быстро обогнули Гнилой ерик.

- И р-раз, и два! - раздался голос лоцмана и стих, потому что надобность в командах отпала сразу: рослые красивые парни, малость стыдившиеся своей заморской формы, действовали дружно и согласованно. Мимо Даниловского бастиона Гнилым ериком, оставляя Аннинскую крепость справа, колонна лодок медленно вытягивалась в кильватер, беря установленные интервалы. Как только процессия поравнялась с крепостью, над ровной гладью разлива раздался оглушительный хлопок и эхом разнесся окрест. Не успел он смолкнуть, как один за другим прозвучали новые гулкие пушечные выстрелы. Это крепость прощалась с покидающими ее ветеранами черкасской славы. Один дымок за другим вырывался из бойниц, проделанных в крепкой стене, сложенной из древних камней.

Тридцать один залп прогремел вослед огромной колонне баркасов и лодок, увозившей черкасскую славу и ее живых носителей на новое местожительство. Казаки ответили на этот прощальный салют беглым ружейным огнем и вновь приналегли на весла. Белые чайки с тонким жестяным писком носились над водой, стараясь зачерпнуть ее своим крылом, выхватывая мелких рыбешек и высоко взлетая со своей добычей. Купы деревьев торчали то тут, то там из разлившегося Дона.

До пристани, сооруженной на северной стороне Бирючьего Кута, насчитывалось от Черкасска двадцать верст. Новый город с прилепившимися к верхней части бугра строениями явственно возникал перед тревожно-радостными взорами казаков, никогда не видевших такого обилия каменных стен и железных крыш разного цвета.

Матвей Иванович не позабыл прихватить в свою шлюпку самого известного на Дону песельника Ивана Тропина и сейчас, ласково вглядываясь в нежное, мечтательное лицо уже поседевшего сотника, добрым голосом попросил:

- А что, Иван? Может, нам песню какую сыграешь? Давно твоего голоса не слыхивал.

- Я спою провожальную, Матвей Иванович. Дозволите? - застенчивым голосом осведомился сотник.

- Давай провожальную, - охотно согласился Платов.- Тем паче она как раз к месту, поскольку мы добрый и славный Черкасский городок покидаем.

Тропин расстегнул верхний крючок чекменя, пару раз кашлянул в ладонь, как все певцы, опасающиеся повредить на ветру голос. Потом глубоко вздохнул, забирая в себя свежий речной воздух. Тенор его сначала негромко прозвучал над бескрайним зеркалом вешней воды, омывающей встающий из солнечной дымки холм, потом высоко взлетел над головами казаков, рассыпался звонкой трелью, так что удивленные чайки шарахнулись во все стороны.

Ай со тиха-то Дону
Да вот донские ну казаченьки
Во поход с Дону они убира...
Ей во поход убиралися.
Ай со тихим-то Доном
Да вот донские ну казаченьки
Да со Доном-то они распроща....
Ей со Доном распрощалися!
Ай да ты прости же, ты прощай,
Да вот, батюшка славный тихий Дон!

Сначала, словно онемелые, пораженные чистой бесхитростной красотой дивного свежего голоса, замерли и притихли казаки, но потом грянули дружным хором, подхватывая каждое слово, и песня далеко-далеко слышалась в эти минуты над слиянием трех рек: могучего Дона, Аксая и Тузлова.

Постепенно начинало темнеть. Южная ночь была уже не за горами. Тени от сидевших в баркасах людей и от мерных, неспешных взмахов весел становились длиннее и чернее. Солнце приникло к земле, словно и оно, утомленное за день, хотело испить свежей донской воды. И вдруг по всему маршруту в двадцать верст от покинутого Черкасска и до самого края тары, отражаясь в воде, ярко и единовременно вспыхнули огни. Это вступила в действие заранее приготовленная разбитным Денисовым и его бравой командой иллюминация! Специально выделенные, расставленные на протяжении всего пути дежурные лодочки в одну и ту же минуту зажгли факелы. Дружные крики радости исторгли теперь казаки, увидевшие и остаток пути, и путь пройденный. А впереди уже рассыпалось множество других огней, спускавшихся с вершины новочеркасского холма к воде живой, веселой, зазывающей дорожкой. Это были огни ожидания, и уже на них держали теперь путь гребцы.

Колонна баркасов и лодок обогнула основание Бирючьего Кута и стала причаливать со стороны устья реки Тузлова. Перед взорами казаков возникли в огнях дощатая, окрашенная в голубой цвет пристань, фигуры застывших во фрунт казаков специального полицейского отряда. Торжественпо били барабаны и литавры, оглашая ночной прохладный воздух веселым гулом. А сверху, с вершины горы, наплывал тугой колокольный звон. Центр лодочной колонны швартовался к пристани, а станичные лодки причаливали прямо к берегу слева и справа от нее. Поднимая полы чекменей и нарядных кафтанов, казаки, бряцая саблями, лихо, спрыгивали на берег.

Но самым первым на широкую палубу баржи-пристани под гром барабанов, бубнов и литавр важно сошел донской атаман. Несметная толпа встречала переселенцев. Станичные атаманы подходили к ранее прибывшим своим полкам и занимали место во главе их.

Шагая в атаманской свите, Лука Андреевич Аникин, задохнувшись от гордости, подумал: "Вот оно какое, наше войско казачье! Да нетто есть на миру сила, способная его победить!"

До самого Вознесенского храма были вытянуты войска со своими знаменами и боевыми регалиями. Молодые парни в казачьей форме восторженно кричали "ура", во всю мощь гремели колокола. Рявкали в честь прибывших и раскатывались окрест пушечные залпы, и сколько их - трудно было подсчитать. Намного позже историки разошлись во мнении и ожесточенно заспорили. Одни утверждали, что пятьдесят три, и опровергали противников, полагавших, что залпов было всего тридцать один, но мы не станем судить ни тех, ни других.

Крутой спуск, по которому входили в город почетные переселенцы, был прозван Крещенским, потому что поднимался от речки, где в студеные зимние дни, всем на зависть, купались самые отчаянные казаки. У Луки Андреевича один раз даже перехватило дыхание и по-стариковски забилось сердце, но он не подал виду. С удивлением он отметил, что перед строем казачьих войск стояли собранные из тех же самых станиц дети.

- Для какой надобности это? - спросил он у шагавшего рядом тяжело дышавшего Спиридона Хлебникова. - Для чего малышню-то приперли? Спирь, скажи, а?

- Это для долговременной памяти, - подавляя кашель, важно ответил войсковой писарь. - Чтобы они зараз все видели, а потом свое воспоминание последующему поколению передали. Во как хитро наш атаман Матвей Иванович задумал!

- Башковит же у нас атаман-батюшка! - озадачепно вздохнул Аникин.

В соборе протоиерей Оридовский сотворял молебствие. Свечи горели на стенах и под сводами, ярко озаряли иконостас с ликами святых. Глядя на постные физиономии апостолов и на страдальческое восковое лицо Христа, Аникин дерзко про себя думал: "Не верю я в вас. Вот не верю, и все тут".

После молебствия у самого выхода его подстерег полицейский офицер Денисов, звякнув шпорами, спросил:

- Ходят слухи, что ты, Аникин, беглых у себя незаконпо содержишь? Не можешь ли сказать, откуда они и что из себя представляют?

Аникин резко отдернул локоть, за который цепко ухватил его офицер.

- Допреж всего, не тыкайте! - грубо оборвал он. - Мы, кажется, вместях телят не пасли. А во-вторых, парень и девка в моем курене действительно проживают. Они к нам в Черкасск от горькой своей доли из-за сотен верст шли да чуть в разлившемся Дону не потопли, если бы мы с Дениской Чеботаревым их не перехватили. А о том, как и почему живут, атаман Войска Матвей Иванович Платов все как есть знает. Вот к нему и прошу обращаться, а меня больше по этому делу не трогать.

- Ну-ну, смотри не пожалей, - посулил Денисов и смешался с толпой.

- Катись, катись, - пробормотал ему вослед Аникин, но неприятный холодок на сердце он подавил все же не сразу. "Надо ребятишек предупредить, чтобы помене болтали о себе кому зря. Много доносчиков ныне на тихом Дону развелось".

Однако уже через минуту Лука Аникин позабыл об этом неприятном инциденте, ослепленный красотою салюта. Гроздья зеленых, синих и красных ракет рассыпались в звездном небе, а оглядевшись по сторонам, он увидел такое количество огней на фонарных столбах и в подъездах только отстроенных каменных домов, какого еще никогда в жизни не видывал. Догнав атаманскую свиту, он чинно втесался в ее последний ряд и зашагал бок о бок с писарем Хлебниковым.

- Теперь-то куда нас поведут? - осведомился он доверительным шепотом.

- В новую войсковую канцелярию, - последовал сдержанный ответ.

Идти оказалось недалеко. Угловой высокий дом с празднично освещенным подъездом и замершими у его дверей часовыми в мундирах черкасского полка показался ему до того необыкновенным, что старый казак попросту замер от удивления.

- От это да!

Месту, на котором была построена первая войсковая канцелярия области Войска Донского, суждено было стать знаменитым. Ныне здесь, на скрещении двух бойких улиц Новочеркасска - Подтелковского проспекта и Советской, стоит здание областного музея истории донского казачества. За сорок с лишним лет люди нанесли в этот дом таких экспонатов, что слава его разнеслась по всему миру. У древних дверей были поставлены две облезлые и поржавевшие от времени пушки. Когда-то из них казачьи бомбардиры вели огонь по вражьим войскам. Помню, что в начале тридцатых годов нам, мальчишкам, не было большей радости, чем посидеть на прокаленной солнцем всамделишной пушке, обхватив голыми икрами ее круглые чугунные бока. Случалось, что за этим занятием нас захватывали бывший конармеец безрукий дядя Вася или его жена сторожиха Тарасовна и мы получали не очень сильные подзатыльники за попытку "попортить государственное имущество". Но мы на это не сердились, такая кара лишь разжигала охоту повторить дерзкую выходку.

За массивной дверью, ведущей в музей, у нежно-белых мраморных ступеней долго лежала отлитая из зеленой бронзы великолепная скульптура Клодта, изваявшего донского атамана Платова, неизвестно по какой причине обреченная на погибель. Когда нам удавалось выпросить дома по пятачку и на самом что ни на есть законном основании, по взаправдашним билетам, войти в музей, мы всей своей ребячьей стайкой останавливались у памятника и подолгу рассматривали волевое лицо донского атамана, ощупывали его булаву. Случалось, что в эту пору появлялся дядя Вася, но вместо угрожающего жеста указательным пальцем он довольно мирно говорил:

- Этого графа можете, щупать хоть весь день. Его, видать, за дело с пьедестала скинули.

Много дождей и ветров прошумело над крышей нашего городского музея, и чего только не свидетельствовали каменные его стены. Видели они кавалеристов Подтелкова и Кривошлыкова и красные конные полки, входившие в Новочеркасск в гражданскую, и отступающих наших пехотинцев в суровом сорок первом году, а потом слушали рев наших "Яковлевых" и "петляковых", предвещавший изгнание фашистских захватчиков. Но стоит это здание так же гордо, как и стояло многие годы, свидетельствуя историю столицы Войска Донского.

Однако простой казак Лука Андреевич Аникин не мог тогда предвидеть далекого будущего. С внутренним ликованием смотрел он на большие освещенные окна и фонари у парадного подъезда, в котором только что скрылась крепко сбитая фигура Матвея Ивановича, пожелавшего всем доброй ночи и не опаздывать к литургии.

Проводив атамана на покой, свита облегченно вздохнула. Часть казаков тотчас же отправилась по кабакам и винным лавчонкам отметить свое прибытие, а Лука Андреевич вместе со своим старым другом решил сразу пойти на отдых. В. самом центре Новочеркасска для почетных переселенцев был разбит целый палаточный городок в окружении успевших зазеленеть первой листвой молодых саженцев. Тугие зеленые тополиные листья звенели на легком ветру, долетавшем сюда со стороны разлива. Дежурный урядник проводил их в одну из палаток, и те ахнули, увидав аккуратно заправленные походные койки, над каждой из которых висела дощечка с фамилией гостя-переселенца.

- Ай да атаман! - воскликнул друг Аникина, улыбаясь щербатым ртом. - И тут позаботился.

Лука Андреевич стал было раздеваться, как вдруг ктото мертвой хваткой обхватил его сзади, лишая способности сопротивляться, а другая пара рук закрыла глаза.

- Да отстаньте вы, бисовы дети! - воскликнул Аникин и, собрав все свои силы, попытался вырваться. Однако напавщий лишь сильнее его сжал. После третьей безнадежной попытки Лука Андреевич вдруг почувствовал, как державший разжал руки, и оглушительный смех раздался под пологом;,палатки. - Дениска, Андрей! Да я же вас, чертей, но одному сопению узнал! - обрадовался Аникин, обнимая их щ> очереди, - Ух как выросли да в плечах раздались! А могзоли-то на руках какие. Знать, достается на стройке нового города.

- Достается, дядя Лука, не без этого, - за двоих пробасил Андрейка.

Парни стояли перед Аникиным в почтительной позе, словно перед самим атаманом, оба улыбающиеся, с лицами, потемневшими от ветров и солнца. Дениска - в новеньком казачьем чекмене, Якушев - в обычной своей рубахе-косоворотке, подпоясанной узким кавказским ремешком с серебряными насечками.

- Ну рассказывайте, дядя Лука, - торопил он Аникина. - Как там дома? Как здоровье тети Анастасии, как...

- Жива-здорова твоя Любаша, - потеплевшим голосом прервал бывалый казак. - Низкие поклоны слала... Ну а насчет поцелуев так выразилась: "Через вас, дядя Лука, передавать их не рискую, а как только самолично прибуду на новое местожительство, Андрейка в обиде не будет".

- А вам, дядя Лука, новое место уже определено, - известил Андрейка.

- Да где ж? - так и ахнул Аникин.

- На Барочной улице.

- Это что же еще за прозвание?

- А она так названа потому, что к речке Аксайке, к баркасам, ведет. Я вас завтра утром туда провожу, дядя Лука.

- Зачем завтра? - запротестовал Аникин и тряхнул головой, на которой топорщились приглаженные редкие волосы. - Веди сейчас.

- Да что ты, дядя Лука, - вмешался в разговор Дениска Чеботарев. - Иль не устал?

- Не твое песье дело! - взвизгнул Аникин. - Я на бабайках не сидел, а за почетного пассажира в лодке был. Это вот мой друг из Бесергеневки, он устал, да и чужое жилье его в такой поздний час не может интересовать. А меня, будьте любезны, ведите.

Парни переглянулись и, вздохнув, пожали плечами, понимая, что упрямого старика сейчас не перешибешь. Они не столь уж долго шагали по центральной части города, оживленной, несмотря на поздний час, толпами прогуливающихся, иллюминацией и песнями. Потом свернули на слабо освещенную, уходящую вниз, к реке, улицу и, пройдя два квартала, остановились подле углового, почти достроенного дома, окнами выходящего на бугор, за которым, облитое ровным светом луны, расстилалось бескрайнее пространс разлившегося Аксая. Андрейка похлопал увесистой ладонью по цоколю и весело провозгласил:

- Вот это и есть ваш, Лука Андреевич. Осталось забором подворье огородить да крышу покрасить. А за ним обшитый досками домик с фундаментом из ракушечника видите? Угадайте чей?

- Чего ж тут угадывать, - простодушно рассмеялся Аникин. - Твой небось, Дениска.

- Известное дело, - гордо подтвердил Чеботарев. - Куда же я от тебя с мамашей деваться буду.

- Вот и хорошо, - согласился старый казак. - Очень хорошо, ребятушки, что мы теперь все вместях окажемся. Будем жить дружно и долго. Андрейку с Любашей по первости законно обженим, а потом и тебе, Дениска, невесту высмотрим.

Аникину новое жилище понравилось. Как-никак четыре просторные комнаты, уютные сенцы, обширный двор. Парни проводили его в палатку, и, ложась спать, Лука Андреевич взял с них слово, что они рано утром придут позавтракать, а потом отправятся с ним на торжество.

2

На литургию в честь объявления Новочеркасска новой Столицей Войска Донского приглашались лишь самые именитые казаки: станичные атаманы со своими свитами, представители властей и благородного общества. Лука Андреевич с Дениской Чеботаревым и Якушевым скромно затаился у раскрытых дверей, из которых доносился пропитанный ладаном и травами воздух и глухой, сдержанный говор собравшихся на молебен горожан.

- Мы дале не пойдем, - заявил Аникин, - нам и туточки хорошо пребывать. Скрозь двери даже кусок архиерейской ризы увидим.

Но случилось так, что Матвей Платов, которого дожидались собравшиеся в соборе, поднимался с самой главной свитой по каменным порожкам храма и неожиданно остановил свои выпуклые глаза на Луке Андреевиче и стоявших подле него парнях. На тонких губах атамана появилась неопределенная усмешка. По ней невозможно было угадать, в хорошем или дурном он настроении. Платов остановился, а следом за ним в полнейшей нерешительности остановилась и вся его свита.

- А вы чего здесь прозябаете, как бедные родственники? - гаркнул он. - Вот вас-то мне и надо. В особенности тебя, братец, - ткнул он толстым пальцем в грудь Андрейку. - Сейчас марш на литургию, а во время пиршества чтобы при мне неотлучно находились. В моем шатре, а не где-нибудь.

На литургии Аникину было скучно. Он равнодушно скользил глазами по пышному иконостасу, почти не вслушивался в слитный, убаюкивающий церковный хор и красивый бархатный бас протодьякона, с большим любопытством рассматривал пышные одежды станичных атаманов и двойные подбородки прибывших из самого Санкт-Петербурга сановников. Сильный толчок под бок заставил его встряхнуться. Оглянулся - все тот же Дениска, ухмыляющийся до ушей.

- Это ишо что за вольности? - прошипел Аникин.

- Дядя Лука, почему не крестишься? Бог обидится. Весь собор крестится, а ты нет.

Аникин огляделся по сторонам и увидел, что соседи его, все, как один, действительно отбивают поклоны, осеняя се бя мелкими и быстрыми движениями перстов.

В этот момент ударили пушки, потому что служба церковная уже подошла к "многолетию", и грянули салюты. Чтобы убить время, Лука Андреевич подсчитывал количество выстрелов, и на душе у него веселело. "Ох ты! Уже тринадцать раз пальнули орудия", - подумал он с ликованием, а в этот момент войска троекратно разразились беглым огнем. Выстрелы с треском вспороли степную тишину над Новочеркасском. Затем опять последовали одиночные залпы, а после очередных тридцати вновь зачастили пушки тем же беглым огнем.

Хор продолжал петь. Величальный голос протодьякона односложно повторял "многая лета", и хор учащенно ему вторил "многая лета, многая лета, многая лета", так что казалось, что протодьякон - это большой гудящий колокол, а хористы - маленькие, ему вторящие колокола.

При третьем, заключительном салюте Лука Андреевич насчитал еще тридцать один залп и расплылся в блаженной улыбке. А когда мортиры снова захлебнулись беглым огнем, с гордостью подумал: "Это да! Никогда еще не слышал такого салюта". Потом все вывалили из полутемного собора, и на широкой площади состоялся войсковой круг. Старший войсковой дьяк, горбоносый пожилой казак, громовым голосом зачитал царскую грамоту:

- "Слушайте все, казаки донские и пришельцы иных земель, прозываемые иногородними, всемилостивейшее его императорского величества повеление, дарующее переходить в Новочеркасск, и все щедроты на случай сей от государя императора излиянные, потом разныя прежняя всемилоставейше пожалованные Войску Дорнскому грамоты, как в награду, так и в похвалу его".

А Матвей Платов, самый главный атаман этого Войска, властно поднял над головой своей отлитый из золота пернач, заблестевший на солнце разноцветными дорогими каменьями, искусно вделанными в шарообразную вершину, разделенную на дольки, как спелый апельсин, и произнес зычно, на всю городскую площадь, самую короткую из всех своих речей:

- Город Новочеркасск основан!

Гул ликования пошел гулять по толпе. И самые богатые, и самые бедные казаки, у каких что и было богатства, так только шрамы от сабельных ран да провианту на три дпя празднеств, - все закричали "ура", вырвавшееся с площади во все впадавшие в нее улицы. А Платов, яркий в своем праздничном наряде, с орденами на ленте, мягко охватившей крепкую шею, широко расставив ноги, стоял на булыжниках спешно вымощенной площади и улыбался гордой, но доброй ко всем улыбкой. Высоко над дорогой куньей шапкой вновь поднял он пернач и выкрикнул те же самые слова:

- Город Новочеркасск основан!

Но во второй раз голос его не был уже слышен. Вся площадь ахнула единым возгласом:

- Атаману Платову ура!

Стоявшие поближе к нему казаки подхватили его на руки, высоко подняли над собой и понесли по площади. Так и двинулась вся праздничная процессия станичных казаков и новочеркасских ремесленников и мещан от собора к войсковой канцелярии и только там, у самого ее подъезда, опустила раскрасневшегося от счастья Матвея Ивановича на землю.

- Спасибо, донцы! - растроганно поблагодарил Платов. Глашатаи, шагавшие по сторонам от толпы, призывно вещали:

- Всем казакам, участвовавшим в объявлении города Новочеркасска новой столицей области Войска Донского, атаман-батюшка, герой штурма Измаила и многих-многих других баталий, генерал-лейтенант Матвей Иванович Платов на месте заложенного в честь всемилостивейшего его императорского величества царя Александра Павловича городского парка за счет неиссякаемой казны монаршей дает обед с закусками и выпивкой.

Под восторженные крики процессия свернула влево от войсковой канцелярии и ступила на территорию будущего парка, где уже были посажены первые деревья и стояло множество палаток и шатров. Над огромным расписным шатром, куда направился атаман со своею свитой и самыми видными гостями, 'полоскался по ветру флаг с донским гербом: голый казак восседал на винной бочке, при сабле, чудом державшейся на его обнаженном теле и весело подмигивал, словно сказать хотел гостеприимно: войдите. Платов вспомнил, при каких обстоятельствах появился этот герб. Когда-то давно, еще в 1704 году, царь Петр, разгуливая по улицам Черкасска, встретил едва-едва прикрытого остатками одежды загулявшего казака. Странно и одиноко билась сабля о его полуголый зад.

- Эй, любезный! - закричал Петр. - А где ж твое платье?

- Пропил, - зычно ответил казак.

- А штаны и шапка?

- Тоже пропил.

- Так давай мне и саблю, я тебе за нее сколько хочешь налью.

Но казак сурово посмотрел на царя и решительно замотал головой:

- Не... саблю не можно. Казак всегда должен быть при сабле. Я в первом же походе саблей и штаны, и шапку, и даже зипун самый дорогой добуду.

Петр поблагодарил гуляку за такое ревностное отношение к оружию, распорядился поднести ему еще жбан медовухи с закуской, а властям Войска Донского повелел заменить прежнюю войсковую печать с оленем, пронзенным стрелой охотника, на герб с голым казаком, сидящим при оружии на винной бочке.

Столь легкомысленный герб просуществовал сто лет и лишь при Платове был заменен новым.

В шатрах и палатках, разбитых на территории будущего городского сада, были расставлены огромные столы, тесные от обильных закусок, пузатых бутылей и даже бочек с вином, водкой и медовухой. Прежде чем перешагнуть порог своего атаманского шатра, Платов обошел все другие палаки, предназначенные для созванных на пир казаков среднего и беднейшего сословия. У него в кармане был позолоченный кубок, присланный в дар умельцами из далекого Суздаля. На сверкающем золотом ободке старыми славянскими буквами были выгравированы слова: "Сторонись душа - оболью!" На самом же деле, несмотря на такую забубенную надпись, кубок этот вмещал самую маленькую толику спиртного. То вынимая его из кармана, то пряча назад, Платов под всеобщее "ура" самолично нацеживал туда водочку из бутылей, обходя палатку за палаткой, и только в последней из них был разоблачен любимцем своим, отменным выпивохой и плясуном Степаном Губарем.

- Э нет, атаман-батюшка! - заорал подпивший Губарь, успевший заглянуть в его кубок. - Э нет, человек хороший! Обманывать казаков превеликий грех!

- Да ты что! - обрушился на него Матвей Иванович с наигранным гневом. - Разве я кого обманываю? Я же все до капельки выпиваю да еще кубок потом вверх дном опрокидываю, разве не так, скажите? - с надеждой обратился он к стоявшим рядом. Но кто-то из-за их спин возразил:

- Так-то так, атаман-батюшка, кубок ты действительно переворачиваешь, да только в кубке том порция, что и воробью не напиться.

А Степан Губарь с ловко разыгранным примирением сказал:

- Ладно, ладно, атаман-батюшка. Если говоришь правду, то давай с тобой и обменяемся. Вот тебе мой граненый стакан, а я из твоего кубка хлебну.

Под всеобщий хохот отставной есаул опрокинул кубок и тотчас же с презрением поморщился:

- Матвей Иванович, да разве двумя каплями мою душу облить можно?

- Соглашаюсь, - добродушно прервал его атаман. - Стало быть, ошиблись суздальские мастера. Такому великому грешнику, как ты, и ведра мало, чтобы душу облить. А вот посмотри лучше, как настоящие праведники пьют. - И Платов без передышки под всеобщее ликование осушил полный стакан и, отвергнув кем-то предложенную закуску, обтер губы рукавом парчового зипуна. - А теперь, - обратился он к своему любимцу, - идем, Степан, в мой шатер, ибо там без тебя не хотят начинать.

В атаманском шатре без Платова высокие гости и на самом деле не начинали пиршества, вели степенный, негромкий разговор. Два сановника из Петербурга, в пышных кружевных жабо, на французском языке язвительно обсуждали казачьи нравы.

- Дикари... сущие дикари, если разобраться, - говорил своему соседу, облаченному в партикулярное платье генералу Богомолову, граф Разумовский. - Обратите внимание, у них и повадки, как у древних скифов. Небось, как и те, с коня оправляются.

- Полноте, мон шер, зачем же так беспощадно? - остановил его Богомолов. - Они действительно наивны как дети. Но зато какие самоотверженные защитники трона. Царю Александру, право, иных иметь и не надо. Следовательно, и мы с вами всегда должны быть признательны придворному архитектору де Волану, обосновавшему сей город Новочеркасск.

Прислушиваясь к их бесцеремонному разговору, молодой светловолосый казачий полковник Иловайский, с косым шрамом на узком голубоглазом лице и боевым орденом, неожиданно сказал на чистом французском языке:

- Прошу прощения за забывчивость. У кого-то из древнерусских князей в свое время родилась чудесная пословица: "В дом входя, хозяина не бьют!" А вы - наши гости, господа.

Граф Разумовский покраснел до ушей:

- Но позвольте, вы слишком дерзки.

- Зато прав, - решительно отрезал Иловайский, и на его худощавом лице не дрогнул ни один мускул. - Правда же, позволю себе заметить, превыше всего на свете. Это также закон наших диких, как вы тут изволили выразиться, предков.

Неизвестно, куда бы их завела эта возникшая ссора, если бы перешагнувший в эту минуту порог Платов не выкрикнул:

- А вот и я! Прошу извинить, дорогие гости. Задержался малость у своих станишников. Зато поглядите, какого отменного плясуна привел. Лучшего на Дону.

Атамана встретили гулом одобрения.

Огромный широкий стол, устланный белой полотняной скатертью с прижившимися и на Дону вышитыми петухами, ломился от яств. Чего только на нем не было! И по-особенному запеченные чебаки на огромных, из дорогого фарфора блюдах, осыпанные петрушкой, молодым сочным луком да вареной морковью, и знаменитая астраханская селедка, и жирный рыбец, отливающий коричневой корочкой, и сазаны, напичканные гречневой кашей. Над столом на вертеле дымился только что снятый с огня молодой барашек, а в двух, самых великих по объему горшках лежали куски медвежатины и жаркое из дикого кабана. Целыми горками высились на тарелках зажаренные перепелки и утки. Ломтики розовой индюшатины еще дышали паром. А в многочисленных и етоль непохожих друг на друга сосудах - то в скромных бутылочках с разноцветными заморскими наклейками, то в обыкновенных жбанах и штофах - стояли водка, вина, наливки. А горячий мед был налит в огромное серебряное ведро, поставленное в самый центр стола, так что для этого приш лось сдвинуть на концы два огромных чана с осетровой икрой, которая, между прочим, пользовалась гораздо меньшим спросом, чем баранина, сазаны и медвежатина.

Кубки были уже налиты. Перед каждым гостем их стояло по три: один с водкой, другой с медовухой и третий с вином. Заморский джин казаки не употребляли, и поэтому бутылки с ним были раскупорены лишь для желающих.

Граф Разумовский, уже позабыв о колком разговоре, нацелился вилкой в поросячью ляжку и, втягивая пухлыми ноздрями ароматный запах, витающий над столом, с восхищением воскликнул:

- О, ваше превосходительство! Мы сегодня пируем, как настоящие рыцари!

- Зачем же как рыцари? - поправил его Платов. - Не падо нас сравнивать с какими-нибудь замухрышками тевтонского или аглицкого происхождения. Как казаки пируем, дорогой граф! - Он поднял кубок и на весь шатер громогласно провозгласил: - Светлейшие и достойнейшие гости! Ныне самый великий праздник на Дону. Верные слуги царя и отечества, герои славных баталий - донские казаки торжественно съехались в свою новую столицу, построенную их же на все пригодными руками! Так поднимем же первый бокал за процветание Войска Донского и за славный его стольный город Новочеркасск!

- Виват! - воскликнул граф Разумовский.

- Ура! - закричали казаки.

Потом пили за православную веру и тихий Дон, за самого атамана и его Войско, за ветеранов и молодых казаков. Развеселившийся Матвей Иванович с раскрасневшимся лицом буквально сиял. Он сбросил с себя яркий атаманский зипун и, оставшись в одном дорогом кафтане, задорно предложил:

- А не послушать ли нам, православные, лучшего на всем Дону песельника Ивана Тропина да хор наш, из сыновей станиц донских составленный? А ну!- Атаман взмахнул рукой, и человек двадцать казаков разного роста и возраста, в чекменях и высоких шапках с голубым бархатным верхом, дружно вбежали в шатер и выстроились вдоль стены. Пожилой и хлипкий по сравнению с ними Иван Тропин вышел вперед.

- Какую песню прикажете, атаман-батюшка? - спросил он приветливо, удостоив при этом Платова лишь едва приметным гордым кивком.

- Веселую! - прокричал сквозь шум Матвей Иванович. - Иначе Степану Губарю делать здесь будет нечего.

- Споем веселую, - просто согласился Тропин.

Звякнули бубны и литавры, и голос Тропина, будто светлый ручеек, заструился в шатре. Но вскоре ему стало тесно и душно от собственной скованности, он взлетел над головами почетных гостей и весело, залихватски раскатился над столами:

Как на поле и на воле 
Я гуляла да играла 
Сы донским казаком, 
Добрым молодцем. 

Отставной есаул Степан Губарь, положив ладонь на сивую щетину своего затылка, лихо ринулся в пляс, высоко выбрасывая ноги, так что казалось, будто он и не касается вовсе земли, а плывет над нею в буйном, одному ему понятном восторге. У него была отличительная способность - во время залихватского танца, страшно выпучив глаза, водить ими из стороны в сторону, строя при этом самые уморительные гримасы.

В разгар пиршества Матвей Иванович подошел к скромно сидевшим с самого края стола Луке Андреевичу, Дениске Чеботареву и Андрею Якушеву:

- Вы мне надобны. Давайте выйдем отсюда на минуту-другую.

За шатром их обдал тугой терпкий ветерок, пропитанный полынным духом. Здесь, на высоком холме, было жарко и сухо, совсем не так, как в Черкасском городке, где улицы были еще мокрыми от сошедшего разлива, а на придонской стороне к иным домам и до сих пор подступала вода. Запотевший и чуть под хмельком, Платов положил тяжелую руку Якушеву на плечо, мучительно вспоминая его имя. Но память у Матвея Ивановича была отменная, и лоб он морщил недолго.

- Слушай, Андрейка. Насколько помнится, лучший мой наездник Илья Евсеев пытался передать тебе секреты верховой езды. Получилось ли что из этого?

- Получилось, ваше превосходительство. Он мне на многие тонкости конского дела глаза раскрыл.

- А ведомо ли тебе, что Илью Евсеева лихорадка скрутила, а в семь часов вечера скачки и, кроме тебя, никто не может его заменить? В первом десятке придешь, наградой не обойду.

- А сколько казаков скакать будут? - поинтересовался Аникин.

- Две сотни со всех станиц,- ответил Платов.

- Ой ты!

- Вот тебе и "ой ты". Две сотни отборных казаков, один другого краше. Но кто-то же должен вместо Ильи Евсеева честь старого Черкасска отстоять?

- Я постараюсь, - сказал Андрейка, и глаза его упрямо блеснули. - Только одно к тому условие, атаман-батюшка.

- Сказывай, - строговато откликнулся Матвей Иванович.

- Разрешите на вашем Зяблике проскакать.

- На каком таком Зяблике? Моего жеребца Ветерком кличут.

Андрейка смешался, и жаркая волна смущения прилила к щекам. "Нет, - подумал он. - Ни за что нельзя говорить правду о Зяблике. И для Любаши и для меня это очень опасно".

- Виноват, ваше превосходительство, на Ветерке, - поправился он, но в глазах у Платова не померкла подозрительность. - Это оттого, - пробормотал Андрейка, - что я раньше табун пас, а в нем белый жеребец был, очень на вашего похожий. Зябликом назывался.

- Тогда понятно, - улыбнулся Платов. - Ну что же, бери моего Ветерка.

- Есть и еще одна просьба, - не унялся Андрейка. - Разрешите ваше красивое седло сменить на самое что ни есть простое.

- Это зачем же?

- Не хочу, чтобы все знали, что я на вашем коне скачу. А вдруг какая осечка? Тогда мне до самой смерти стыдно будет за то, что честь и достоинство самого атамана Платова, первого героя донских степей, уронил.

Глаза у Матвея Ивановича мгновенно потеплели, а губы сжались в добрую улыбку.

- Смотри-ка! Атаманскую честь бережешь! Желаю успе ха, парень! А ты, Аникин, проследуй за ним на место скачек и все там от моего имени сделай. Все надлежащие инструкции полицейскому офицеру Денисову передай. Пусть Ветерка переседлают, а Якушева переоденут во все казачье. - И Платов размашистыми шагами направился в шатер, из которого доносились громкие голоса захмелевших гостей.

3

Полицейский офицер Денисов к приказу Платова отнесся весьма скептически. Кокетливо прикоснувшись пальцами к франтоватым усам, с ног до головы оглядев Андрея, он коротко сказал:

- Вольтижировка, молодой человек, это искусства, доступное далеко не каждому. Тут без тренировки не обойдешься. А ты мечтаешь сразу в дамки пройти, как на шашечной доске. Да и где я на этакого верзилу готовую казачью форму найду?

- Так атаману Войска Донского и доложить? - издевательски спросил Аникин.

Понимая свое полное бессилие, Денисов смог ответить старому казаку лишь сердитым взглядом. Форма тотчас же нашлась, а из атаманского табуна дежурный конюх пригнал Зяблика. Жеребец, увидав давнего своего друга, еще издали заржал, а когда Андрейка по привычке прижался к нему щекой, ударил копытом о землю. От внимательного конюха эта подробность не укрылась.

- Что? Раньше друг дружку знали?

- Случалось, - уклончиво ответил Андрейка. Зяблика спешно оседлали. Андрейка сам помогал в этом конюху, пока Дениска Чеботарев небрежно лузгал горсть неизвестно каким путем завалявшихся в бездонных карманах его казачьих шаровар семечек. Лука Андреевич молча восторгался сноровистыми движениями Якушева, а когда тот, вскочив в седло, лишь чуть-чуть тронул Зяблика каблуками сапог и застоявшийся жеребец резвой рысью побежал по степи, Аникин радостно воскликнул:

- Дивись, дивись, Дениска! Он же как свечка в седле сидит. Поверь моему слову, из этого парня лихой казак получится.

Вернувшись после небольшого пробега, Андрейка ловко соскочил на землю и отдал конюху повод. Зяблик с неудовольствием замотал головой.

- Ишь ты, не хочет с тобой расставаться, - засмеялся Дениска. - Однако, скажу я тебе, брательник, тяжелую ты взял на себя задачу.

- Да если бы я! - взорвался Якушев. - Сам же видел, что атаман ее на мои плечи взвалил. А как теперь не хочется его огорчать!

Лука Андреевич, отгоняя овода, провел ладошкой по гладкой, выбритой щеке.

- Одно скажу, трудно тебе будет с нашими станишниками соперничать. Они-то почаще тебя в седле сидят.

- Что поделать, - уже более твердо произнес Андрейка, - трудно, да надо. Вся моя надежда на атаманского скакуна. Да и уроки Ильи Евсеева впрок пошли.

Майский ветер волнами ходил над полем. Они стояли на самой окраине нового города, на том самом месте, откуда должны были начинаться праздничные скачки. Здесь же неподалеку пасся и атаманский табун. Когда-то он сплошь состоял из коней, отбитых у побежденных врагов. Со вроде-нем часть трофейных лошадей пала, а часть Матвей Иванович щедро раздарил, и теперь в табуне насчитывалось чуть поболее трех десятков. Жеребец с черной звездой во лбу был лучшим из них.

Андрейка пристально смотрел на юг, куда убегала притоптанная копытами, исполосованная следами от проехавших повозок дорога. Смотрел и думал о том, что едва ли больше трех-четырех лошадей смогут скакать по ней рядом. Всем остальным придется бежать семь верст по целине, обходя на своем пути ямы и бугорки. Три с лишним версты на юг и столько же обратно. Нахмурив брови, Андрейка оборотился к старому Аникину и, силясь улыбнуться, сказал как можно бесшабашнее:

- Эх, дядя Лука! Чему быть, того не миновать. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!

- Вот это ты уж по-нашему, по-казачьи, заговорил! - живо откликнулся Дениска Чеботарев и лихо сдвинул на правый висок высокую черную шапку.

- Гляди-кось! - воскликнул в эту минуту зоркий Лука Андреевич. - Едут!

Парни оглянулись на окраинные, еще недостроенные стены и увидели над ними размытое ветром облако пыли. К навесу, сооруженному для почетных зрителей над деревянными скамейками, двигалась длинная колонна. Впереди в ярких парадных нарядах скакали верховые, за ними четверка отборных вороных рысаков резво несла атаманскую карету, в которой рядом с Матвеем Ивановичем сидел напыщенный граф Разумовский, а за ними неслась целая вереница экипажей и дрожек. Вдали, отставшая от них, темнела толпа празднично одетых казаков и местных жителей, спешивших на скачки.

- Я пойду, - невнятно сказал Андрейка. - Ух ты, боязно как! Аж коленки гудят. Не приведи бог ударить лицом в грязь перед атаманом!

- А ты не трусь! - зло одернул Аникин. - Помнишь, когда в драку на кулачках за нас сунулся, - не боялся. Вот и сейчас не бойсь.

Андрейка бегом бросился к деревянным конюшням, из которых всадники уже выводили лошадей. Тем временем Платов первым занял место в самом центре наспех построенной трибуны и, дождавшись, когда именитые гости заполнили все ряды, высоко поднял руку. И тотчас же на зеленое поле вышел в скоморошьем костюме глашатай и завопил:

- Почтенные сыны донского казачества и жители новой столицы области Войска Донского города Новочеркасска! Повелению нашего донского атамана, героя Измаила и многих других баталий, его превосходительства генерал-лейтенанта Матвея Ивановича Платова в честь объявления града Новочеркасска столицей славного Войска Донского проводятся скачки на дистанцию семь верст с половиною. Двести наездников обязались показать нам ловкость, силу и отвагу. Спешите видеть! Спешите видеть! Наездник, пришедший первом, получает приз - большую серебряную вызолоченную кружку с надписью: "Победителю скачки месяца мая девятого дня года одна тысяча восемьсот шестого". Второй и третий наездники получают по серебряному стакану. Остальным же участникам скачки в утешение... - Глашатай выдержал паузу и выкрикнул истошно: - Будет предложено хорошее угощение с выпивкой и заедкой!

Тем временем на исходной черте стали появляться казаки, ведущие под уздцы лошадей. Каких только красавцев скакунов здесь не было: и гордые орловские белогривые жеребцы, и тенгинские, сильные в ногах низкорослые кобылки, и словно отлитые из бронзы приземистые татарские скакуны, и статные рысаки донской породы с тонкими, как из мрамора, мускулами на безупречно стройных ногах. Никому не говоря ни слова, Матвей Иванович ревнивым взглядом искал своего белогрудого любимца Ветерка и обрадовался, обнаружив его в центре.

"Так-то оно лучше будет парню моему гонку начинать", - несколько успокоенно подумал Платов. Он и вообразить не мог, с какой ревностью за приготовлениями к забегу следят еще две пары глаз. Лука Андреевич и Дениска, обнявшись, стояли в самом первом ряду сгрудившейся на поляне толпы и, замирая от страха, следили за действиями свое го любимца Андрейки.

- Ох, боюсь! - в который раз бормотал Аникин. - Не дай бог, оконфузится.

- Молчи, дядя Лука, - возмущался Дениска Чеботарев, - чего раскудахтался! Не таков Андрейка.

- Так я ить что? - оправдывался старый казак. - Я ить только потому, что он безо всякой репетиции отправился на скачки.

Среди ста девяноста девяти лошадей Зяблик казался безнадежно затерянным. Прозвучала команда: "На коня!" - и лихие донские наездники прыгнули в седла. Сбоку от трибун стоял наспех обтесанный столб, к которому был подвязан большой, медью поблескивающий на солнце колокол. У него замер навытяжку пожилой бородатый урядник. Денисов вынул из кармана ослепительно белый платок и взмахнул им в воздухе. Это был сигнал, по которому урядник дернул веревку. Денисов спрятал платок и вынул пистолет. Мелодичный удар колокола проплыл над толпой, заставляя замирать сердца от ожидания. Казаки пригнулись в седлах, натянули поводья. Второй удар - и они чуть тронули своих коней, а после третьего Денисов картинным движением поднял вверх вытянутую руку с пистолетом и выстрелил в доброе синее небо, высоко-высоко распростертое над веселым праздничным Новочеркасском.

- Пошли! - отчаянно закричал Денисов, и две сотня отборных со всего почти Дона коней лавиной устремились вперед, понукаемые всадниками. Нервное напряжение наездников моментально передалось их лошадям. Неохотно убыстряя бег, Зяблик, пофыркивая, недоуменно тряс головой. Андрейке показалось, что белый жеребец совсем отказывается понимать, чего он от него хочет, во имя какой цели заставляет скакать все быстрее и быстрее. Это ощущение обоюдного непонимания сковало Якушева страхом, заставило с напряжением оглянуться по сторонам. Он увидел, что несколько всадников, и на левом, и на правом краю, уже вырвались вперед, как бы загибая фланги, а середина вогнулась и он с Зябликом остался позади скачущих.

Когда Андрейка снова оглянулся по сторонам, услышав тонкое испуганное ржание, он обнаружил, что несколько лошадей, прихрамывая, сошли с дистанции. Погладив коня по уже взмыленной морде, Якушев негромко, будто молитву читая, произнес:

- Зяблик, ты уже один раз меня спасал, спаси и еще раз! - И вдруг почувствовал, что до коня словно бы дошел его призыв. Бег Зяблика стал легче и стройнее. Раздув красные ноздри, жеребец покосился на своих соседей справа и слева и так стремительно рванулся вперед, что оставил далеко позади себя многих продолжающих скачку лошадей.

"Господи, да ведь я же, кажется, в первом десятке уже иду! - обнадеженно отметил Якушев. - Вот бы удержаться!" Но Зяблик этого его желания, казалось, не разделял. Он уже на целый корпус опередил шедшую рядом шуструю красавицу "горянку", а потом догнали двух первых наездников. Впереди были густо расставлены красные флажки, обозначающие половину дистанции. Здесь, рассыпавшись веером, кони сделали красивый разворот и всей своей поредевшей лавиной устремились назад, к навесу, под которым сидели атаман и гости. Андрейка высоко над головой поднял плетку и звенящим голосом выкрикнул:

- Зяблик, давай! Прибавь!

И конь, на этот раз будто поняв, чего добивается от него всадник, ринулся вперед, все ускоряя и ускоряя бег, и весело заржал. Припав к луке седла, Андрейка жадно вглядывался в набегающие контуры Новочеркасска и вздрагивающий на ветру полотняный навес, к которому вел своего скакуна.

4

- Ваше превосходительство, а ведь ваш Ветерок, кажется, того, - гнусаво проговорил граф Разумовский и прикоснулся пухлыми пальцами к жесткому, накрахмаленному воротнику, на который тонким коричневым слоем уже успела осесть степная пыль. "Выходит, что на собственную голову показал я ему своего лучшего скакуна", - в сердцах подумал Матвей Иванович и досадливо покачал головой:

- Повремените, граф, цыплят по осени считают. Ведь так, кажется, и у вас в Петербурге говорят?

- Сию остроту я почитаю за мужицкую, - раздраженно отозвался Разумовский, продолжая вглядываться в удаляющихся скакунов. На его глазах с дистанции один за другим сходили казачьи кони, а несколько зазевавшихся наездников вылетели из седел, не взяв препятствий. Заключив с Платовым пари на то, что его Ветерок ни за что не придет в первой десятке, граф с тайной надеждой ожидал, когда белый жеребец, споткнувшись на очередном ухабе, вытряхнет всадника из седла и, хромая, отскочит в сторону. Но все препятствия были взяты, а Ветерок с гордо поднятой головой продолжал бег. "Вот бестия, - сердито подумал Разумовский, - даже усталости своей норовит не выдавать".

На мгновение все продолжавшие скачку лошади дружной цепочкой опустились в крутую балочку и, словно из речки, вынырнули из нее почти у самых ограничительных флажков, откуда полагалось начинать путь назад. Когда они повернули, граф с неудовольствием отметил, что Ветерок прочно занял место в самом первом ряду всадников. Он покосился на Платова, ожидая, что тот как-то начнет выражать свою радость, но донской атаман был безмолвен. Лишь каждая черточка на худощавом его лице замерла от напряжения.

Мало кто на Дону мог сравниться с таким знатоком конской масти и искусства вольтижировки, как Матвей Иванович Платов. В молодости он и сам был блестящим наездником, мастерски держался в седле и брал на скачках призы. Наблюдая за тем, как продолжается забег, атаман не в силах был избавиться от нарастающей тревоги. По самым незначительным признакам угадывал он, что далеко не все идет гладко. Так и думалось, что белый его любимец Ветерок врт-вот окажется в задних рядах. Глубоко на глаза надвинув роскошную кунью шапку с голубым верхом, Платов сидел весь напружинившись, кусая тонкие сомкнутые губы. Кровь отхлынула от лица, щеки его стали белыми. Но как только Ветерок оказался в первой десятке, а потом и в первой пятерке, оцепенение как рукой сняло. Привскочив на своем мягком кресле, атаман отчаянно закричал:

- Нажми-ка, Якушев! Как следует нажми!- и замахал азартно руками. Чутьем опытного наездника Платов ужо предвкушал успех и, вслух выражая свои мысли, продолжал кричать так, что граф Разумовский зажимал уши: - Нет, вы только посмотрите, сколь он изящно держится! Словно в седло влит, пострелец. О! С такими парнями батюшка тихий Дон не пропадет! Не закатится его славушка! Что, граф, съел? Сейчас он и этих своих соперников обойдет.

Разумовский напыжился и сердито поджал губы, оттого что донской атаман прилюдно обратился к нему на "ты", но Платов не обратил на это никакого внимания.

- Давай, давай! - азартно выкрикивал он, будто Андрейка мог услышать.

И действительно, все произошло, как он предсказывал. Белый жеребец, ввергая зрителей в крайнее изумление, проворно обошел и пятую и четвертую лошадь. Но Платов не успел еще никаким образом высказать своего восторга по этому поводу, потому что все три скакуна нырнули в пологую балочку, за которой уже начиналось ровное прямое пространство длиною в версту, вплоть до плохо обтесанного деревянного столба с подвешенным к нему колоколом.

"Ну, и парень! - подумал с восторгом атаман. - Наградить его, чертенка, надобно и награду дать, какую подобает. Пусть только он на третьем призовом месте удержится. Ведь с какими матерыми наездниками единоборство ведет! На первом вороном жеребце Илюха Крайнюков из Раздор идет, а за ним сам Игнатий Лимаренков. Сколько призов этот аксаец забрал! Вот и сейчас, того и гляди, рванет и первым окажется".

Словно порывом ветра поднятые, лошади взлетели на берег балки, и вдруг случилось невероятное. В тот самый момент, когда усталые кони и не менее притомившиеся седоки всего на секунду-другую расслабились, белый жеребец сделал невероятный рывок. Вот его распатланная грива поравнялась с мордой лимаренковского коня, а вот и ее оставила позади. Всадник, возглавляющий скачку, испуганно оглянулся, и это погубило его. Вспененный жеребец оказался рядом. Некоторое время, и трудно это время было чем-либо измерить, они шли вместе. Андрейка успел увидеть, как исказилось яростью бронзовое от солнца лицо тридцатилетнего, видавшего виды Илюхи Крайнюкова, когда тот рявкнул:

- С дороги, молокосос, все равно первым буду!

Но белая грива ушла от вороной на сажень вперед, потом на вторую, третью, и, оставив позади разъяренного всадника, Андрейка возглавил скачку. Толпа, облегавшая с обеих сторон навес и сидевших под ним почетных гостей, ахнула навзрыд от удивления. Лишь атаман, втайне жадно ожидавший именно такой развязки, закричал в приступе буйного смеха, оборотившись к одному только графу Разумовскому:

- Ну что, граф? А ведь бочонок вина-то мой! Плакали твои денежки!

Тщетными были усилия сломленных неудачей соперников. Андрейка обогнал их еще на несколько сажен. Было сухо во рту, в глазах мутилось, и только звон медного колокола, объявляющего победу, наполнял сознание. Позади всхрапнул вороной жеребец пришедшего вторым Ильи Крайнюкова. Обернувшись, Андрейка увидел, что лицо лучшего наездника, минуту назад полыхавшее бешенством, озарилось широченной доброжелательной улыбкой.

- По праву твоя победа! Ты не обижайся, парень, что я тебя на дистанции ругнул. А гонку ты выиграл по справедливости. Поздравляю. Вот тебе моя рука.- Он обтер рукавом синего чекменя вспотевший лоб и прибавил:- Только наездник ты еще хлипкий. По правде сказать, это конь скачку выиграл, а не ты. Но я за рюмочкой христовой такие секреты выложу, что быстро мастаком в верховой езде станешь!

- Так я же в первый раз на скачках, - смущенно признался Андрейка.

- Брось врать,- обиделся Крайнюков,- я ведь все-таки в лучших наездниках у атамана-батюшки хожу, все с лёта постигаю. У тебя, брат, настоящая хватка. Стало быть, Крайнюкову столь беспардонно не ври.

Подъехал на обессиленном коне Лимаренков и одобрительно потрепал Якушева по плечу:

- Молодец, парень!

Глашатай засуетился и нараспев объявил:

- Первым на скачках в честь объявления новой столицы Войска Донского пришел казак из славного древнего Черкасска Андрей Якушев.

- Он же не казак, а пришлый! - послышался чей-то недовольный голос, но донской атаман вдруг приподнялся и веско выкрикнул:

- Тише! Пусть глашатай дальше молвит.

- Вторым - бывалый наездник, казак из Раздор Илья Крайнюков, - продолжал невозмутимо глашатай. - Третьим - Игнатий Лимаренков из станицы Аксайской. Всем троим будут вручены призы самим атаманом Войска Донского Матвеем Ивановичем Платовым.

Ропот удивления пронесся по толпе, не ожидавшей победы Якушева. Многие впервые услышали его фамилию.

- Гляди, Дениска, чегой-то я не припоминаю такого казака в нашем Черкасске, - тормошил Чеботарева Митька Безродный. - Где зараз обитает он?

- Чудак, - с добродушной ухмылкой пояснил Дениска, - ить это тот самый пришлый парень, что зараз в курене у Аникина живет.

А Федор Кумшатский, облизывая потрескавшиеся от ветра губы, вполголоса говорил сидевшему с ним рядом богатею Семиколенову, и речь его была преисполнена гневного недоумения:

- Возьми-ка в толк, уважаемый Фрол Аникеевич, а ить казаков на сегодняшнем празднестве беглый холоп побил. Чего ж зараз восхищаться тому?

- Да, да, да, - зажимая в ладони седую длинную боро-денку, тихим голоском вторил ему Семиколенов. - Не знаю, куда только атаман-батюшка смотрит. От таких пришлых Стеньки Разины и происходят. Одно слово - тихий Дон они мутят.

Но голоса их потонули в веселом от возбуждения шуме.

Ведя под уздцы своих скакунов, победители подошли к первому ряду трибуны и остановились строго напротив мягкого кресла, на котором восседал атаман. Пожилой войсковой дьяк Антип Чумаков оседлал рыхлый нос очками и басом произнес:

- Объявляю волю самого храброго воина нашего, атамана донских казаков генерал-лейтенанта Платова Матвея Ивановича. Победителем забега признан житель Черкасска Андрей Якушев.

- Давай повод! - услышал Андрейка у себя за спиной чей-то веселый голос и, выполнив приказ, поспешил к атаманскому креслу по широкой дорожке, образовавшейся перед ним в густой толпе. Платов двинулся ему навстречу всем своим коренастым, крупным и сильным корпусом, притянул к себе и троекратно расцеловал.

- Спасибо тебе, сынок! Не посрамил честь и славу древнего городка Черкасского, гнезда смелых донцов. Первым пришел к шатру нашему, первым и получай награду по справедливости, да только не пустую. Эй, виночерпий!

Появился специально принаряженный к торжествам первый выпивоха городка Черкасска Лаврентий Возлюбленный с огромным кувшином виноградного раздорского вина и до краев наполнил серебряный кубок с вызолоченной броской надписью: "Победителю скачки месяца мая девятого дня года одна тысяча восемьсот шестого".

- Пей до дна, сынок, - ласково предложил Платов. - Это тебе по достоинству и по чести положено.

Андрейка поднес к губам доверху наполненный кубок и в один дух выпил прохладное некрепкое вино, так освежившее после бешеной, напряженной скачки. Низко поклонившись, хотел отойти, но Платов сделал удерживающее движение рукой:

- Это еще не все, - и, поискав глазами войскового дьяка Антипа Чумакова, веско приказал: - Подойди сюда и ты.

Пошарив в карманах, атаман достал бумагу, которую собственноручно написал до отъезда на скачки размашистым, неровным почерком.

- Члены войскового круга все среди нас? - спросил Матвей Иванович, не оборачиваясь.

- Здесь, здесь, - подали голоса станичные атаманы.

- Вот и хорошо, - облегченно промолвил Платов, будто он сначала в чем-то сомневался, а теперь подавил в себе последние сомнения. - Читай, Антип.

Дьяк, развернув вздрогнувший на теплом ветру белый плотный лист и не надевая очки, лишь чуть прижмурившись, пробасил:

- "Сего числа, мая девятого, года одна тысяча восемьсот шестого войсковой круг повелевает зачислить в донские казаки проживающего на Дону уроженца Воронежской губернии Якушева Андрея, наделив его всеми положенными донскому казаку правами. Атаман Войска Донского генерал-лейтенант Матвей Платов".

Гул изумления пронесся по толпе и по рядам именитых гостей.

- Андрейка, это ж тебя, дурашку, атаман-батюшка жалует высоким званием донского казака, парень! - повис над толпой одинокий тонкий голос Луки Аникина. Андрейка на тяжелых, одеревеневших ногах шагнул к Платову, хотел бухнуться ему в ноги, но тот сурово поднял руку:

- Не вздумай! Казаки на колени не падают даже перед самим господом богом. Я же всего-навсего атаман.

Андрейка попятился, а Платов весело спросил, оборотись назад:

- Члены войскового круга с моим решением согласны?

- Согласны, заслужил! - последовали голоса.

- Иди на свое место, Якушев, - сурово произнес Платов, - и помни, что отныне ты полноправный казак Войска Донского и должен всегда быть готов до последнего драться за престол и отечество на поле брани!

Прижимая к себе дорогой подарок, Андрейка растерянно попятился от навеса, не сводя глаз с Матвея Ивановича. На мгновение ему показалось, что все окружающее утратило свою правдоподобность и он движется в каком-то непонятном легком розовом тумане. К действительности парня вернул как из-под земли возникший полицейский офицер Денисов. Крепко сжав Андрейкин локоть, холодным, строгим голосом спросил:

- Ну что, новоиспеченный казак? Рад?

Андрейка взглянул на него, так и не поняв, по-доброму или со злорадно притаенной усмешкой произнес эти слова полицейский.

- Спасибо, - ответил он неуверенно. Денисов еще раз скользнул по нему холодными, ничего не выражающими выпуклыми глазами и исчез. Якушев попал в объятия подбежавших Дениски и Луки Андреевича. Толпа захлебывалась за его спиной в едином крике.

- Кому это они кричат "ура"? - растерянно спросил Якушев.

- Дурачок! - рассмеялся Дениска, смахивая со лба пышный черный чуб. - Да ведь это же тебе, самому молодому казаку Войска Донского!

5

В угловой комнате новочеркасской войсковой канцелярии, временно отведенной под сыскное отделение, Денисов медленно сортировал бумаги, вложенные в плотный коленкоровый переплет тяжелой папки с золоченым тиснением: "На доклад". Было в ту пору на Дону семь сыскных начальств, и самое главное из них - черкасское - возглавлял Григорий Степанович Денисов. Сейчас за его спиной стоял навытяжку заспанный писарь, недоумевая, зачем это посередь ночи, после веселого пира и скачек, понадобилось начальнику его вызывать и листать документы, за которые можно было бы взяться и утром, и в обед, и даже к вечеру следующего дня. Денисов загадочно молчал, но движения его тонких, длинных пальцев с нанизанными на них сверкающими кольцами становились все беспокойнее и беспокойнее. Наконец, оторвав взгляд от документов, офицер отрывисто спросил:

- Ты, братец, эти бумаги еще в реестровую книгу не заносил?

- Никак нет, ваше благородие.

- А возможно, ты ошибаешься?

- Ошибка невозможна, потому что я в тот день тверезым, как ангел, был. Два дня мы упаковывались, а потом вы мне велели облачиться в тот самый голландский кафтан и с гребцами репетировать плавание на веслах.

- Тогда иди, - вздохнул Денисов. Не оборачиваясь, он услышал, как от письменного стола к выходу простучали сапоги писаря, а потом скрипнула и почти бесшумно затворилась дверь. Оставшись в одиночестве, Денисов глубоко вздохнул. Он сидел без мундира и сапог, в нижней белой фланелевой рубашке и кавказских чувяках на босу ногу. Чуть вьющиеся его волосы колечками спускались на загорелый лоб. В застывших выпуклых глазах замерло выражение какой-то безотчетной грусти и отрешенности от всего земного. Люди, близко знавшие полицейского офицера, никогда его таким не видели.

Безошибочным движением из огромной кипы еще не оприходованных и тем более не принятых к исполнению бумаг он вытащил ту, которая не давала покоя. Крупное печатное слово "розыск" заставило его неприязненно вздрогнуть. Красивым, каллиграфическим почерком с надлежащим количеством запятых и завитков был изложен недлинный текст: "Разыскиваются бежавшие от помещика Веретенникова Г. А. крепостной крестьянин села Зарубино Воронежской губернии Андрей Якушев и крепостная девка Любовь Сотникова, предположительно находившаяся с ним в сожительстве, которая в настоящее время могла сменить фамилию на Якушева, так как бежали они в совместном сговоре, мечтая, вопреки воле барина, обвенчаться. Приметы: Якушев - роста высокого, широк в плечах, под левым ухом родинка, глаза карие, волосы русые. Девка Любовь Сотникова - роста высокого, волосы заплетает в косу, глаза имеет синие. Особых примет не выяснено. При задержании предписывается немедленно препроводить этапом по месту жительства". Стояла подпись: "генерал-майор Ю. Бирюков".

Денисов запустил руку с кольцами в пышную свою шевелюру, со вздохом подумал: "Что он мог там натворить, этот красивый сильный парень, самим войсковым атаманом произведенный в донские казаки? Скорее всего, попросту бежал от неволи и от какого-нибудь не в меру жестокого тирана барина. Поверили в сказки о казачьей вольнице и о том, что с Дона выдачи нет, вот и бежали. Вольница! Так ведь это же когда было! Знали бы они о том, что теперь и на территории Войска Донского есть сыскная часть, такая же, как и везде, едва ли бы рискнули". Внезапно, наперекор всему, Денисов с уважением подумал о Якушеве и его невесте, которую ни разу не видел еще в жизни, но по долгу службы рано или поздно обязательно увидит.

Свет воспоминаний вырвал из далекого прошлого страшную картину, в сущности которой он, тогда пятилетний мальчик, так и не мог разобраться. В ту пору они всей семьей жили в одном из самых южных кавказских поселений, от которых до границы было рукой подать. Отец каждый день уезжал на коне в дозор, откуда донские казаки постоянно следили за передвижениями противника. И хотя не было войны, острые стычки разгорались здесь чуть ли не ежедневно и со стороны дозорных вышек часто доносилась ружейная пальба. Однажды после такой пальбы отец не возвратился домой. Лишь под утро привезли его в саклю и положили на стол, молчаливого, застывшего, с осевшей на усы пылью, чем-то похожей на цвет донских колосьев. Чья-то услужливая добрая рука закрыла ему глазницы двумя медными пятаками. Денисов бегал вокруг плачущей матери, цеплялся за ее подол.

- Ты зачем плачешь? Батька утром проснется и заговорит, ты ему не мешай.

А потом в одну из темных, гудящих дождем и ветром ночей прискакали всадники в мохнатых шапках, и один из них выстрелил матери почти в упор в голову. Она упала, залившись кровью, а всадник навел дуло ружья на проснувшегося ребенка. Но другой, в такой же мохнатой шапке, не дал ему выстрелить и, дико крича, отвел руку. Потом всадники ускакали, а к ним пришел на подкрепление еще одип казачий отряд, совершил набег на соседний аул и в сабельной атаке всех до одного уничтожил горцев. Вот и остался жить на белом свете казачий сын Григорий Денисов, которого однажды взял на колени молодой, с повелительными жестами полковник и горько вздохнул:

- Эх, Гришутка, Гришутка! Вот ты сколько уже претерпел на своем веку! Даже смерть в глазенки твои заглянуть успела. Ничего, больше никто на твоей сиротской головушке ни единого волоска не тронет.

Только через несколько лет Денисов узнал, что этим человеком был Матвей Иванович Платов, близко знавший погибшего его отца. И вырос Денисов из тщедушного осиротевшего мальчишки в зрелого казака, получил в самом Санкт-Петербурге образование, а теперь носит мундир полицейского офицера, зная, что его не столько уважают, сколько побаиваются. А если бы прогремел в ту осеннюю ночь второй выстрел, истлели бы давно его косточки в земле. "Вот и у Якушева сейчас может произойти так, - грустно подумал Денисов, - стоит лишь его выдать, и загремит парень в колодках до самого своего Зарубино, и сделает там с ним барип все, что захочет. Сдадут его с рук на руки помещику, а тот повелит с него живого, может быть, даже и шкуру спустить. А за что? За то, что к воле потянулся парень с полюбившейся ему крепостной девкой, и только! А волю эту решил в наших донских степях сыскать!"

Денисов поднес к глазам депешу из высокой канцелярии. Слово "розыск" заполонило глаза. "Ишь ты, и буквы какие паучьи!" - неприязненно подумал полицейский офицер. Ни вверху, ни внизу на депеше не было им обнаружено новой печати Войска Донского, ставившейся при занесении любого сыскного документа в реестр.

- Нет, не ошибся писарь, - тихо проговорил Денисов. На широком письменном столе в шести канделябрах зябко вздрагивали свечи, отражаясь на желто-медной подставке. Он заглянул в поддувало высокой изразцовой печи, которую, по всему видно, протапливали перед их вселением, заметил груду свежей золы и тотчас решил: это как нельзя кстати. На мгновение им овладел испуг. "Как же это я так сам? Может быть, с кем посоветоваться? А с кем? - насмешливо осек самого себя Денисов. - Кто осмелится опровергнуть обязательность этого циркуляра, уничтожить гербовую бумагу. Кто? Позволь, - возразил ему другой голос. - А как же другой донской атаман - Кондратий Булавин нашел в себе мужество предать огню все розыскные бумаги на пришлых людей, подавшихся на Дон искать волю и правду? Он же не дрогнул. Только когда это было, в какое время!" - снова шевельнулся боязливый голос, но Денисов и его решительно пресек. Он держал в руке плотный лист гербовой царской бумаги и думал о том, что на самом деле держит не бумагу, а судьбу Андрея Якушева и что, если сделает одно самое легкое движение против своей пробудившейся совести в защиту собственной карьеры и благополучия и, как принято говорить, "престола и отечества", жизнь эта немедленно оборвется. Дон потеряет одного смелого человека, а острог приобретет еще одного несчастного узника. Возможно, двух, если несчастье постигнет и его невесту, Любашу. "Вот во мне сколько власти над человеческими судьбами!" - горько подумал полицейский офицер.

Длинные, тонкие пальцы Денисова поднесли уголок плотной желтоватой гербовой бумаги к язычку свечи, и тотчас же ярко-желтое пламя весело стало ее лизать, скорежило на слове "розыск", так что буква "р" ушла вниз, а "к" подскочила вверх. Когда пламя ручейком стало подбегать к пальцам, Денисов сунул почерневшую бумагу в поддувало и долго смотрел, как гаснут на ней последние искорки. Потом взял тяжелые каминные щипцы и старательно перемешал в иечке пепел, так чтобы от сожженной бумаги не осталось ни единого следа.

- Скажем, что затерялась во время исторического переселения из Черкасского городка в Новочеркасск, - усмехнулся он.

6

До самой поздней ночи кипело веселье в шатрах и палатках, где гуляло казачество, отмечавшее день переезда в новую донскую столицу. Желтый неяркий месяц с удивлением прислушивался к выплескивавшимся оттуда песням, дикому топоту плясунов и лихому пересвисту. В главном атаманском шатре уже и самые именитые гости, коим этикет предписывал всегда быть в рамках, и те уже успели изрядно захмелеть. Отставной сотник запевала Иван Тропин так и заснул у ног атамана Платова, не в силах откликнуться на очередной выкрик гуляк, требовавших новую песню. Вконец опьяневший Степан Губарь, которого уже изрядно подводили ноги, настырно приставал к атаману с несвязными восклицаниями:

- А помнишь, отец родной, как мы с тобой к матушке-Волге вышли в том проклятом оренбургском походе? Весна, лед на крыги по ей дробится, а ты с коня команду нам отдаешь: "Казаки, будем переправляться!" Кто-то с коня отчаянный голос подал: "Так ить утонем!" А ты как гаркнешь: "Казаки еще нигде не пропадали!"

- Помню, помню, Степан, - рассеянно отвечал Платов, беседовавший в это время с молодым полковником Иловайским.

- Э-э, - махнул разочарованно рукой Степан Губарь, - да ты меня, как я вижу, не слухаешь. А я, знаешь, атаман-батюшка, что хотел спросить? На кой черт нужен был тот несуразный поход, в каком так пострадало лихое наше казачество, и какой хрен его придумал? Э, да ты и сейчас не слухаешь. Тогда я к простым казакам подамся, они меня скорее поймут. А ты мне, может быть, объяснишь, за что я ноги в том проклятом походе отморозил? Ить это чудо, что я и сейчас танцевать на их могу и пьяное тело свое таскать.

На заплетающихся ногах Губарь вышел из шатра и долго не возвращался, а когда схватились и стали его с тревогой искать, то оказалось, что лихой есаул, решивший из последних стариковских сил зачерпнуть ковшик из огромного чана с брагой, повалился в него да чуть и не утонул... После того как, мокрого по уши, мотающего головой и отфыркивающегося, его вновь привели к атаману, тот лишь укоризненно покачал головой.

- Ну и начекрыжился! Казаки-донцы, отведите-ка лихого есаула в казарму да уложите в постель. Видать по всему, пора нам кончать трапезу, ежели лучший плясун не держится на своих ногах, а лучший тенор спит у моих.

Казаки стали расходиться. Лишь самые удалые нестройно тянули песню у почти полностью опустошенных ведер с вином и ушатов с хмельной брагой.

- Этих не трогать, - распорядился Платов, - пускай здесь и заночуют. Сегодня в честь праздника разрешаю.

Станичные атаманы разделились на две группы. Половина пошла проводить гостей из Петербурга в отведенную для них резиденцию, половина устремилась за Платовым.

У дверей войсковой канцелярии два казака безмолвно застыли в карауле. Платов остановил провожающих.

- Благодарю за честь, господа. Дальше меня сопроводит мой верный помощник и друг Спиридон Хлебников.

Атаман по белым ступеням лестницы поднялся на второй этаж, разделся в угловой комнате, отведенной ему под временное жилье. Высокий потолок и толстые каменные стены делали ее холодной и неуютной. Оставшись в одиночестве, Платов вдруг вспомнил, о чем ему это временное жилище так остро напомнило.

- Да, да, конечно, - пробормотал он. - Есть какое-то весьма отдаленное сходство.

Платов в расстегнутом кафтане опустился на кровать, ладонями обхватил залысины. Недавний хмель постепенно его покидал, сознание становилось ясным, мысли приходили в стройный порядок. Отстегнув саблю вместе с нарядным кушаком и сбросив все свои одежды, войсковой атаман, потушив в канделябре свечи, лег в кровать и грустно задумался.

В сущности, не такой уж легкой и безоблачной была его судьбина, и, хотя на огромной территории Войска Донского он теперь считался первым человеком и чуть ли не властелином, чувство одиночества и душевной скорби часто навещало его. "Какой он в сути своей жестокий, сей мир, - думал Платов, - и сколь много зависит в нем от людей, предержащих власть. Добрый сеет доброе семя, злой вырывает это семя с корнем и опустошает засеянное поле, пожелав увидеть его голым и мертвым.

Приезжал же когда-то на Донщину великий царь Петр. То, что он гербовую печатку велел сменить, все знают, а вот на мысли царя Петра о Степане Разине очень немногие обратили внимание. А ведь какую мудрую формулу царь тогда высказал. Все купцы, дворяне да богатые казаки из нашего Войска Донского люто ненавидели Степана, из рода в род передавали бранные определения: вором-разбойником, пьяным атаманом и душегубом честили. А что сделал Петр? Узнав, что жив еще в Черкасске соратник Разина по дерзким набегам, приказал он своим слугам разыскать его и доставить к себе. А когда это было исполнено, то заявил: "Рассказывай мне все, что видел и чему был свидетелем в деяниях Разина".

Тот опешил, решил: царь повелит, все выслушав, на каторгу его отправить, - и ни слова в ответ. Петр бился, бился, подступая к нему с тонкими вопросами, но казак будто замок на уста повесил. Тогда, исчерпав терпение, царь гаркнул: "Большую кружку водки ему, пусть выпьет. Но уж если и после этого рта не раскроет, в острог повелю его отправить, а потом и на Соловки!" Три часа рассказывал ему не захмелевший от страха казак. А Петр ни единым вопросом не перебивал, а когда тот умолк, долго сидел задумавшись, подперев свою голову руками. И сказал очень короткую фразу: "Одну только ошибку вижу я в судьбе Степана Разина. Жалко, что не в мое он царствие жил!"

Да разве поступил бы так царь Петр, - усмехнулся Платов, - держи карман шире. Какой же царь прощает бунтовщиков? Или не по велению Петра казнили Кондра-тия Булавина и рубили головы булавинским казакам? Небось Стеньку Разина пострашнее бы покарал!

Любил красное словцо пустить покойник, царство ему небесное".

На улице у входа в войсковую канцелярию послышался шум, и Платов, недовольный тем, что его мысли оказались прерванными, прислушавшись, узнал голос своего любимца плясуна Степана Губаря.

- Как это к кому? - восклицал тот, переча преградившему путь часовому. - Сказываю, к самому атаманубатюшке Матвею Ивановичу, и точка. Молод возражать,

- Да нельзя, - противился часовой. - Сказано, нельзя, стало быть, и нельзя. Они отдыхают, - возвысил он голос, но и Губарь не остался в долгу, гаркнул что надо:

- Как это нельзя! А ежели мы хотим с ним веселье закончить? Гли-ка, мы для этой цели даже целый кувшин с вином прихватили. И узелок с закуской. А Ванюшка Тропин даже песню нам поклялся сыграть.

- Иди на покой, отец родный, - добрее откликнулся часовой, - Поздно уже. Неужто мне полицейского офицера Денисова вызывать надо, чтобы он тебя урезонил?

- Не, - забормотал Губаръ. - Полицейского не надо. А то он зараз в холодную определит, а это мне ни к чему. Пошли, казаки-донцы, отсюда, пошли, добры молодцы, подобру-поздорову.

Платов услышал медленно замирающие шаги, и опять всколыхнулись воспоминания. "Может, и впрямь, что другое случилось бы со Степаном Разиным, будь он при Петре? Ну а может, как и с Кондратием Булавиным, поступили бы. Сложен мир. Ну а ты, Матвей сын Иванов, не твоя ли судьба складывалась так резко в зависимости от людей, с которыми ты общался на пути своем жизненном? Всю жизнь служил ты верой и правдой родному своему отечеству и престолу царскому. Но как по-разному складывалась эта служба! Видно, всегда, доколе будет существовать род человеческий, люди правые и совестью чистые будут тянуть вверх настоящих сынов отечества, тогда как люди неправые - шаркуны, завистники и карьеристы - поспешат их топить и на спинах их попранных, задрав голову, потянутся к орденам и славе. Разве бы я добился таких почестей на своем веку, если бы не повстречались на пути князь Потемкин, фельдмаршал Суворов, его ученик Кутузов Михаил Илларионович?"

Разве можно забыть когда-нибудь, как сидели на военном совете перед седым проницательным человеком, еще не утратившим ни порывистых жестов, ни молодого острого блеска в глазах, двенадцать генералов, видавших и перевидавших самые буревые атаки. С медалями и орденами на груди, с огрубевшими лицами и шрамами на этих лицах. Тринадцатым был он, самый молодой из присутствующих, походный атаман из донских казаков полковник Матвей Платов.

...Крепость, закрывшая огнем своих амбразур дорогу вперед, готова была лишить их победы. И когда Суворовой вапальчиво вскинув седую голову, над которой топорщил ся упрямый хохолок редких волос, отрывисто спросил: "Что делать?" - Платов первым произнес короткое, жесткое слово: штурм. И слово это с делом у него не разошлось. Увлекая за собой казаков, Платов под сильным турецким ружейным огнем одним из первых взобрался на крепостной вал. Потом были награды, приемы. Сколько раз, приходя во дворец, ощущал он на себе десятки взглядов. И шепот из многих уст сыпался вослед. То восторженный, то уважительно-сдержанный, то откровенно враждебный.

По глубокому убеждению самого Матвея Ивановича, дело, которому ты служишь, - всегда одно, а люди, от каких ты зависим, - разные. Он хорошо знал, что далеко не все из придворных желают ему добра и удач. Испытал он на своем пути и тягостные последствия тончайших придворных интриг. Странным и непомерно тяжелым человеком был император Павел Первый. Беспредельно вспыльчивый и деспотичный, он показался Платову крайне малодушным в то же время. Часто движимый необъяснимыми побудительными причинами, он мог утром пригрозить Сибирью самому знатному вельможе, а вечером, выслушав влиятельного заступника, пролившего истинный свет правды на конфликт, сурово покарать доносчика и публично извиниться перед невинно пострадавшим.

Павел часто принимал необоснованные решения и быстро их отменял. Наблюдая за поведением царя, Платов со вздохом думал: "Слаб император наш новый, зело слаб. И умом, и духом, и плотью". Широкое лицо Павла с раздутыми ноздрями, однообразные букли парика и голос, всегда готовый сорваться на визг, - все это было театральным и настолько неубедительным, что про себя Матвей Иванович иной раз даже и прижеливал императора.

- О! Донской атаман, степной рыцарь! - воскликнул, прискакивая в тронном кресле, царь, когда Платов был впервые ему представлен, и милостиво протянул ему пухлую руку. - Знаю, знаю про ваши доблестные подвиги во имя престола российского. Весьма о них наслышан. Полагайте, что вы всегда можете рассчитывать на нашу монаршью милость, как и войско, вами предводительствуемое. Имел удовольствие изучать на досуге порядок действия казачьей конницы на военном театре и весьма его одобряю. Однако должен признаться, что он мне показался несколько хаотичным. Не кажется ли вам, генерал, что надо кое-что перенять из тактики прусской кавалерии? На мой взгляд, она у них весьма совершенный механизм. Что скажешь по этому поводу, генерал?

- Ваше величество, - ответил Платов, - прусская кавалерия никогда не била мою донскую конницу. И не побьет! Но если вы помните, то в одна тысяча семьсот шестидесятом году наши казаки захватили в Берлине не только казну, но и мундир Фридриха Великого.

В царских палатах воцарилась недобрая тишина. Придворные, испуганно переглядываясь, решили, что император Павел, безмерно почитающий военную прусскую школу, немедленно вспылит и осыплет казачьего генерала бранью и угрозами. И действительно, лицо Павла Первого стало медленно наливаться тугой кирпичной краской, а широкие крылья носа раздулись, сделав его еще более некрасивым. Еще мгновение, и вспышка ярости должна была разразиться. Но вдруг выпуклые недобрые глаза царя успокоенно вздрогнули и короткий трескучий смешок вырвался из его уст. Еще не зная, что этот смех предвещает, придворные дружно подхватили его. Невысокая фигура императора так и колыхалась от смеха.

- Ну, генерал, вы меня на сей раз и потешили! Само по себе похвально ваше намерение сразиться с первоклассной конницей Фридриха Великого. И я глубоко убежден, что казаки достойно бы постояли за свое отечество и его императора.

"Кажется, гроза пронеслась", - успокоенно подумал Платов, получив всемилостивейшее разрешение удалиться. Но он глубоко ошибался. Гроза только надвигалась. Его дерзкий ответ не был забыт. Едва лишь Матвей Иванович, завершив на этот раз довольно длительное свое пребывание в столице, успел выехать за последнюю городскую заставу, Павлу был доставлен пространный донос, утверждавший, что генерал-майор Платов отправился на Дон, в родные края, отнюдь не для свидания с заболевшей женой и родными, а для той цели, дабы по примеру крамольного черкасского атамана Кондратия Булавина поднимать восстание и вести донских казаков на Петербург. Докладывая эту бумагу, министр внутренних дел тянул нудным голосом, косился на царя:

- Ваше величество, не хотел вас расстраивать сегодня с утра, но ревностное служение трону обязывает меня довести до вас сию горькую и оскорбительную правду.

Лицо у Павла сделалось сначала восковым, потом покраснело. Он вскочил с тронного кресла и яростно затопал ногами.

- Что? Заговор? Немедленно догнать и вернуть! В кандалы его! В Петропавловскую крепость! В одиночку!

У Платова были бойкие кони, и они уже успели отмахать более сотни верст, когда позади послышался нарастающий топот. Приподняв занавеску над задним окошком, Матвей Иванович увидел настигающую их карету, запряженную шестериком.

- Эка прет, - заметил он насмешливо. - От смерти, что ли, бежит? А ну-ка, и ты, Федот, прибавь ходу.

- Все равно догонит, - вздохнул Федот в ответ. - У нас же четверик всего-навсего. Хочешь не хочешь - догонит.

Карета вскорости их действительно обогнала, и Матвей Иванович не без удивления увидел на ней золоченые вензеля царского двора.

- Ишь ты! За какой он такой надобностью? Похоже, кто-то из придворных сановников.

Внезапно карета описала дугу и остановилась, перегородив тракт.

- Что это еще за кадриль такая? - нахмурился Матвей Иванович. - А ну-ка, придержи лошадей, Федот, пойду узнаю, в чем дело.

Но узнавать не потребовалось. Из остановившейся кареты выскочил царский курьер в черной треуголке, при шпаге и аксельбантах. В сопровождении двух рослых полицейских подошел к экипажу и распахнул дверцу.

- Ваше превосходительство, если не ошибаюсь, вы и есть генерал Матвей Иванович Платов? - осведомился он, небрежно откозыряв.

- Как будто бы я и есть, - грубовато ответил Платов, сразу уловивший эту небрежность.

- Государем императором вам приказано пересесть в мою карету...

- Не можете ли объяснить причину?

- Полагаю, ее вам назовут в Костроме, - пообещал царский курьер.

- Я привык выполнять любую царскую волю, - грустно пожал плечами Платов и пересел в карету, запряженную шестериком, подавленный мрачной неизвестностью.

Но в Костроме ему тоже ничего не сказали. В сопровождении полицейских Платова провели по узким каменным ступеням тюрьмы на второй этаж, в кабинет ее начальника. Шагая по узкому коридору, Матвей Иванович вдруг ощутил холод и оцепенение и сразу понял, что между прежним и нынешним Платовым выросла зыбучая стена. Это не прежнего Платова, героя кавказских битв и штурма Измаила, вели два рослых полицейских в пропахших потом мундирах. Нет, они вели преступника Платова, так же бесцеремонно и оскорбительно, как водили сотни других преступников: казнокрадов, грабителей с большой дороги, фальшивомонетчиков.

Начальник тюрьмы, смущенно разводя руками, объяснил, что долг повинует ему отобрать у Матвея Ивановича саблю и по приказу самого императора Павла препроводить его в Петропавловскую крепость. Зачем и почему, этого он не знает, а только знает одно, что любое повеление государя надо выполнять неукоснительно.

- Это и сам я знаю, - грустно подтвердил Матвей Иванович, - ибо всю жизнь полагаю себя верным слугою престола и отечества.

В Петропавловской крепости его обрядили во все тюремное и отвели в одиночку. И когда ржаво захлопнулась тяжеленная дверь, мысленно он отметил: вот и выросла стена между прежним и нынешним Платовым, и навсегда, вероятно. Он знал силу необузданной жестокости Павла и многочисленные рассказы о том, как сурово расправлялся император с любым непокорным. "Но я-то при чем? - обиженно спрашивал он самого себя. - Всю жизнь свою стоял насмерть за веру, престол, царя и отечество, во все баталии шел без страха и упрека да и в мирные дни ничем себя не посрамил. За что же меня в этот каменный мешок упекли, за что обрекли на страдания невинные?" Платову вдруг захотелось стучать в холодную дверь руками и ногами, биться об нее головой, звать человека, которому можно было бы все объяснить и просить эти объяснения передать лично царю. Но кого именно звать? Этого он не знал.

Матвей Иванович с трудом удержался и опустил занесенные над головою руки.

- Они же должны во всем разобраться. Я не виновен. Не виновен, черт побери! - выкрикнул он с надрывом.

Матвей Иванович обессиленно опустился на соломенный тюфяк, кем-то брошенный еще до его прихода на голые деревянные нары. "Меня должны оправдать, меня обязательно оправдают", - убеждал он себя. Но проходили дни и недели, а в камеру никто не приходил, чтобы с ним поговорить. На допрос его не вызывали тоже. Лишь трижды в день открывалось решетчатое окошко и в оловянной миске ему подавали самую бедную пищу.

Когда миновал месяц, Платов понял, что пощады ему не будет и до последнего дня с ведома императора Павла ему теперь уготована участь узника. "Лучше бы уж казнили!" - думал он со злостью.

Где-то существовал мир, большой и шумный, с церемониалами и приемами, с балами и походами, с печальными и веселыми песнями по-над Доном. Где-то уже, вероятно, выплакала слезы верная жена Марфа Дмитриевна, а он оказался навечно отреченным от мира живых и полноправных. Да и как бы он мог считать себя полноправным человеком, находясь в этом каменном мешке, где отмерен каждый шаг от двери до нар.

Легкий шорох вывел Матвея Ивановича из оцепенения. Брезгливо вздернув плечами, он проводил взглядом очередную крысу и подумал огорчительно: "Черт потери, ведь нет ничего хуже, чем быть заживо погребенным".

А что стоит государю императору во всех депешах своих объявить, что он, донской генерал Платов, был обвинен в измене, в оной сознался и понес заслуженную кару. Кто потом разберется, был ли он изменником или нет? При каком царе можно было бы доказать невиновность человека, гибели которого пожелали сильные мира сего? "Сколько лет еще пройдет, а все будет так!" -горько заключил Платов, вновь ложась на жесткий соломенный матрас.

А время шло. Неумолимое, жестокое время, такое же, как и несправедливый приговор. Иногда он просыпался с головою, рарпухшей от раздумий, и раздумья эти были такими нелепыми, что донскому генералу казалось, будто он сходит с ума.

На третий год сидения в одиночке Матвей Иванович ощутил необычную слабость в распухших ногах. Попробовал однажды встать и не смог. Оловянная миска с жидким гороховым супом так и осталась нетронутой. В положенный срок часовой, аккуратно убиравший посуду, это обнаружил и укоризненно покачал головой.

- Почему не покушали? - спросил он, нарушая строжайший указ не вступать с узником в переговоры.

- А ты бы, братец, сожрал, если бы тебя к ней ноги не вели? - зло спросил Платов.

- Батюшки! - плаксиво воскликнул вдруг часовой. - Матвей Иванович, страдалец вы наш неприкаянный! Да как же все это?

Платов ответил недоверчивым взглядом из-под насупленных бровей.

- Чегой-то ты жалостливый такой, братец?

- Да ить как же, - всхлипнул солдат. - Донской ить я. Из Мелеховской родом. Только службу тут за царя-батюшку несу. - И вдруг он сорвался на неясный речитатив, печально вполголоса запел:

Побелела его буйная головушка, 
Лицо белое помрачилося, 
Очи ясные затуманились, Богатырский стан, поступь гордая 
В злой кручинушке надломилися, 
Тоска лютая сердце пылкое, 
Кровь казацкую иссушила всю. 

- Про меня, что ли? - перехваченным от волнения голосом осведомился узник.

- Про тебя, батюшка, - услужливым шепотом ответил солдат. - Как есть про тебя.

- Сам придумал?

- Да нет, что вы! G родимого Дона донеслось.

- Стало быть, помнят меня?

- Как же можно забыть первого героя Войска Донского? - вздохнул часовой. - И в Черкасском городке, и во всех станицах поют слова эти. Я пойду сейчас начальнику доложу, что у вас с ногами худо.

В тот злополучный день Платова впервые вывели на короткую прогулку. Опираясь на плечи двух конвоиров, в полосатом халате, бледный и нелюдимый, прошел он в пестрой толпе узников крепости. Какой-то неизвестный, приблизившись к нему, коротко спросил:

- Скажи, а ты и есть Матвей Платов?

- Я и есть, - усмехнувшись, ответил он.

- Странно, - произнес незнакомец.

- А чего же тут странного? - пожал плечами Платов.

- Я за бунт тут сижу. Царское имение спалил, народ бунтовать скликал, - быстро ответил тот.-А ты, генерал, верный царский слуга и тоже томишься в одиночке. Выходит, и на тебя и на меня правда у царя одна!

Вскоре Платова отвели назад, в камеру. Ушел часовой, наступило безмолвие. Вернувшись с первой прогулки, Матвей Иванович долго разминал ноги. "Что он тут мне наговорил? - тревожно думал он о повстречавшемся на тюремном дворе узнике. - Что для него, бунтаря, и для меня, сына отечества, генерала, у царя одна и та же правда? Да нет же!" И вдруг Матвей Иванович самого себя спросил: "А вот если бы на Дону все казаки на самом деле объединились и пошли против неправды? Против царя Павла, например бы, пошли. Ты бы к ним примкнул, их бы возглавил?" И тотчас же подумал, как мучительно трудно ответить на этот вопрос. Лишь после долгого раздумья вздохнул облегченно: "Нет, ни за что не нарушил бы клятвы быть верным отечеству и престолу. У меня другая дорога. Дорога слуги царского, а не бунтаря, пусть я и трижды не прав".

Небо и солнце, увиденное из тесного тюремного двора, вызвали у Платова жадную тягу к жизни. А потом потекли новые сутки одиночества. Сколько их было, Платов не смог бы и сказать. День походил на ночь, ночь на день. Если бы отняли у него способность мыслить, он бы давно превратился в животное. Но мысль всегда билась, острая и жалящая. "Разве есть у царя человек, который бы так честно выполнял должность его слуги, как я? Так за что же? За что кара на мою голову такая?" - с этой думой он и засыпал, зная, что с рассветом родится новый день, такой же, как все предыдущие, со звяканьем оловянной миски, выставляемой часовым, а потом молчанием и одиночеством.

Трудно сказать, как он выжил в эти четыре года. Он бы и сам не смог ответить на вопрос, что помогло. Вероятно, закалка и привычка к суровым лишениям, выработанная еще с юношеских лет. Постоянная собранность и жестокая солдатская требовательность к самому себе заставляли и в одиночке не угасать стремлению к жизни. Платов не верил в благополучный исход. Вспоминая обрамленное буклями свирепое лицо императора Павла, Платов, негодуя, думал о том, какая незаслуженная обида принять от него смерть. И он ждал развязки со дня на день, из ночи в ночь.

Однако он не знал, узник, записанный только под номером во всех тюремных документах, какая важная перемена происходила в его судьбе. Поссорившийся со своими бывшими союзниками - англичанами, император Павел в союзе с новой восходящей военной звездой Европы - Наполеоном намеревался на них напасть. Подстрекаемый искусным французским политиком, он решил ударить по основной колонии британцев - Индии и собрал на военный совет всех своих приближенных. В угрюмом молчании выслушали фельдмаршалы и генералы бредовый план царя, намеревавшегося провести войска через всю страну к Бухаре и оттуда нанести этот удар. Однако возразить никто не посмел. В зале царила тишина, когда Павел резким голосом произнес, давая понять, что никакие сомнения поняты и приняты им не будут:

- Верные мне казачьи войска в силах осуществить такой поход. Задача осталась одна - нам нужен стратег и тактик, способный возглавить сию баталию. Я полагаю, что лишь одного человека мы можем назвать, по справедливости оценивая его воинский дар. Донского генерала Матвея Ивановича Платова, верного слугу отечества и престола.

- Ваше величество, - смущенно заметил один из фаворитов, - но ведь генерал Платов заточен в Петропавловскую крепость.

Павел весь позеленел от ярости, вскочил и затопал ногами.

- Что? Моего лучшего генерала содержат в каземате, а я ничего не знаю? Кто посмел?

- Но ведь вы сами приказали, ваше величество, получив донесение о том, что Платов отправился на Дон бунтовать казаков.

- Ложь! - закричал император. - Не путайте, пожалуйста! Донесение - это одно, а злопыхательский донос - совсем другое. Такие доносы только расшатывают трон. Я лишь погрозился тогда, как помню. А вы немедленно заточили этого беззаветного героя в крепость и даже не доложили мне об этом. Мне, своему государю!

Низко наклонив голову, всесильный фаворит стоял в безмолвном молчании, ожидая, когда пройдет припадок ярости. Но Павел и не думал униматься.

- Ложь! Мой лучший генерал подло оклеветан. Совершено тягчайшее преступление. Немедленно из заключения его освободить, вернуть все почести и принести извинение. Что же касаемо подлого доносчика, то я повелеваю его разыскать, лишить всех званий и этапом отправить в Сибирь.

Поздним вечером завизжала тяжелая дверь, пропустив в тесную одиночку сразу несколько человек во главе с самим комендантом крепости, несшим тот самый мундир, в который был облачен Матвей Иванович четыре года назад в день ареста. Спросонья Платов ничего не мог понять, и первой мыслью его было, что свита коменданта крепости прибыла для того, чтобы отвести его па казнь.

- Господи! - устало воскликнул он, обхватив руками поседевшую голову. - Спасибо и за то, что хоть помереть мне дозволено в воинской форме, которую ни разу никаким дурным поступком не замарал.

- Ваше превосходительство, - заикаясь от волненения, проговорил растерявшийся от такой откровенности комендант, - при чем же смерть? Именем государя императора Павла вы освобождаетесь из заключения, как невинно по злостному доносу оклеветанный. Облачайтесь в генеральскую форму. Карета уже подана, чтобы отвезти вас в отведенные для отдыха апартаменты.

- Э нет! - воекликнул Платов, умевший мужественно переносить любые потрясения и быстро приспосабливаться к действительности. - Который теперь час?

- Девять вечера, ваше превосходительство.

- Только-то! - презрительно воскликнул Матвей Иванович. - Значит, кабаки еще работают?

- Так точно, - подтвердил остолбеневший от удивления комендант.

- Велите в таком разе, достопочтенный мой друг, отвезти меня прежде всего в кабак. Хочу я водочки с расстегаями откушать.

- Шутить изволите, Матвей Иванович? - улыбнулся комендант. - Для чего же вам кабак? В покоях, отведенных вам по приказанию самого государя императора, все это есть, и замечу, даже в лучшем виде.

- Нет! Только в кабак! - замахал руками Платов, сбрасывая с себя арестантское облачение. - И знаете, в какой? Что на самой южной заставе, у тракта, по коему я на родимый Дон уезжал, да вместо того к вам на столь длительное поселение прибыл.

Комендант подавленно вздохнул, но Платов, быстро уяснив, что в судьбе его произошел крутой перелом и что этот перелом к лучшему, стал уже острить и покрикивать.

На следующий день, отоспавшись и отмывшись после сидения в одиночке, Платов узнал о том, что царь назначил ему аудиенцию.

Но тут произошел непредвиденный казус. Полицейский офицер, приставленный к Платову, посмотрел на его генеральский мундир и панически воскликнул:

- Господин генерал, что же будем делать? Введена новая форма, и сей мундир старого образца ей не соответствует. В нем вам не приличествует предстать на аудиенции перед государем императором.

Лицо Платова исказилось от смеха.

- Святые угодники! Но как мне поступить? Не идти же к царю в арестантской одежде. Она для сего торжественного случая явно непригодна.

- Разумеется, - подхватил полицейский. - Но мы примем самые экстренные меры.

Часа через три Платову доставили мундир казачьего генерала нового образца, который пришелся ему до того впору, словно сшит был по мерке, снятой с него самого.

- Так быстро? - удивился Матвей Иванович.

- Еще бы! - подтвердил офицер. - Почитай, все портняжные мастерские Санкт-Петербурга объездили и только в одной нашли новый мундир казачьего генерала.

Потрогав отутюженное сукно, Платов усмехнулся:

- Но что скажет генерал, для коего этот мундир был скроен и сшит?

- Не извольте беспокоиться, - отчеканил полицейский офицер. - Генерал, коему сей мундир уготован, в данный час этапом следует из Санкт-Петербурга в Сибирь на весьма длительное поселение. Это и есть тот самый клеветник, что искал вашей погибели, а ныне заключен под стражу.

Встреча с императором была долгой и тяжелой. Матвей Иванович остро воспринял всю бессмысленную сложность затеянного похода. Но как он мог возразить! Возразить - означало снова обречь себя на страдания и муки, да еще неизвестно какие. Выслушав довольно пространную на этот раз речь царя и задав несколько уточняющих вопросов, Платов встал, звякнул шпорами и вытянулся в струнку.

- Ваше величество, я всю свою жизнь служил престолу русскому, царю и отечеству, и не было случая, чтобы когда-либо отступал от этой своей святой веры!

- Я всегда полагался на вас, - ответил суховато император и недоверчиво скользнул по лицу донского генерала холодными глазами.

7

...Робкая зарница прорезала темное ночное небо над Новочеркасском и прервала нестройное течение мыслей атамана Войска Донского. А может, это была и не зарница, а скорее заблудившаяся в бездонной ночной пустоте комета. "Насколько помнится, говорят, будто комета - это к счастью, - подумал Матвей Иванович и широко зевнул.- Хорошо, если бы эта комета принесла покой и радость жителям новой донской столицы. А уж город на ноги мы поставим. Такие уж люди казаки: за что взялись - того дела не бросят. И проспекты построим шумные, и сад для веселых гуляний, и собор возведем на славу, чтобы на всю донскую окрестность звон колоколов разносился. Добрые казаки на новый храм своих денег не пожалеют, а с таких, как Федор Кумшатский и его дружки, я по три шкуры сдеру и чистое словцо "извиняюсь" портить не буду".

Где-то далеко на окраине затихла казачья песня. Видно, расходились самые последние гуляки. Думы Матвея Ивановича снова возвратились к прожитым годам.

Тот оренбургский поход! Платов полагал, что самыми горькими, неправедными и обидными по своей неосмысленной жестокости были годы сидения в Петропавловской одиночке. Но куда там! Поход на Восток, на Индию, мог замыслить только ненормальный человек, страдающий откровенной душевной неуравновешенностью, каким и был Павел.

В лютый от ветров и зимней стужи февраль были закончены последние приготовления. По приказу Платова двадцать тысяч с лишним казаков, полтыщи артиллеристов и столько же калмыков были собраны для этой операции. Некоторые из них только возвратились из трудного итальянского похода и с Кавказа, едва успели обогреться под крышей родного дома, обнять жен и детишек. Вместе с тогдашним донским атаманом Орловым Платов увидел на сборном пункте лихого рубаку Степана Губаря и наигранно бодрым голосом воскликнул:

- Ну что, ветеран? Томишься уже по боевому походу? Мы тебе в Индии такую красоточку приманим, что сразу поги в пляс поведут.

Губарь посмотрел на генерал-майора каким-то отрешеппым, тусклым взглядом и жестко сказал:

- А мне и на родимом Дону со своими девками хорошо, батюшка Матвей Иванович. Чихал я на всяких заморских красавиц.

Платов, сидя в седле, махнул рукой и укорил:

- Ну, ну, старый рубака. Выше голову. Царскую волю казак должен всегда выполнять образцово.

- Одно это и держит, - невесело ответил лихой плясун, словно отмахнуться от самого генерала решил.

Платов тронул повод и, не оглядываясь, бок о бок с Орловым мелким шагом потрусил к складским помещениям, посмотреть, как готовят снаряжение и провиант.

- Чтой-то ты приуныл, Матвей Иванович? - насмешливо спросил Орлов.

- Казаки мне не нравятся, - откровенно признался Платов, - боевой дух не тот.

- А вот мне не только боевой дух, но и поход... - начал было Орлов, но тотчас же прикусил язык. Оба поняли, что их тяжелые думы совпадают.

Однако тяжелыми оказались не только думы, но и первые версты далекого пути. Не веря в победу, армия казаков шла через суровые необъятные просторы приволжских степей, где не было ни жилья, ни провианта. Потом надо было форсировать Волгу, преодолеть песчаную пустыню. А дальше на пути у донских казаков вставали горные кряжи, и надо было проходить через них. Тринадцать полков, которые вел Платов, страшно устали. Сложная и непонятная задача рождала у кавалеристов неуверенность. Зачем надо было захватывать Бухару, штурмовать Хиву, в которой, по предположениям, находилось небольшое количество русских пленных?

Чтобы подбодрить участников похода, император Павел прислал им карту Индии с указанием районов ее и богатств, которые немедленно перейдут в собственность казаков, едва только те их достигнут. Но марш по задонским степям, без обогрева и запаса провианта, становился все труднее и труднее. Пушки тащили через сугробы, орудийной прислуге не каждый день предоставлялась возможность хотя бы на час протянуть к огню красные от холода руки и застывшие ноги. Снежные бураны настигали воинов, били в лицо холодной крупой и ветром. В начале марта наступила оттепель, но и она не принесла облегчения. Лед па Волге вздулся и побурел, когда подошли к ней. платовские конные полки. Но кто имел право отменить переправу, если ее приказал осуществить сам император!

Платов представил Павла в ботфортах и парике, волевым жестом прокладывающего на карте через Волгу линию этой переправы и совсем не думающего в роскошном своем кабинете о всей ее тяжести, о людских страданиях и лишениях. И Матвею Ивановичу, видавшему виды военному начальнику, в одно из таких мгновений хотелось выкрикнуть: "К черту! Не могу! Отбирайте саблю, украшенную бриллиантами, сажайте снова в Петропавловскую крепость! Не могу губить человеческие души!" Ценою больших усилий подавил он в себе это желание.

И началась переправа. О любой атаке говорят - кровавая. Но эта долгая переправа через широченную Волгу в нелепом далеком походе была еще тяжелее. Лед трещал под копытами всхрапывающих от испуга лошадей, кололся, давая выход свинцовой, недоброй воде. Одна из первых повозок рухнула в полынью и немедленно ушла на дно. Произошло это так стремительно, что никто и ахнуть не успел. Матвей Иванович ощутил, как оцепенели веки и непроизвольно скосился тонкий рот. Когда повозка уходила под ЛЕД, лошади даже не успели заржать и только крик гибнущего солдата-возницы, отчаянный и тоскливый, донесся из стремнины:

- Проклятый царь! Анафема...

Выплеснулись в этом крике и боль, и обреченность, и надломленность духа, рожденная у человека сознанием своей безысходности. Платов ощутил на себе укоризненные взгляды земляков и поспешил отвернуться.

- Что я могу поделать? - оправдываясь перед собственною совестью, бормотал он. - Плетью обуха не перешибешь! Стоит лишь заикнуться о всей нелепости этого решения, и сразу же окажешься за глухой стеной одиночки.

Пять часов длилась эта тяжкая, кровавая переправа. Многих недосчитались казаки. А потом, когда все ж таки перешли за Волгу, голод и цинга настигли войска на марше. Казаки стали пухнуть, требовать добавка в котловом пайке и, получая отказ, нещадно ругали и Орлова, и Платова, и самого царя. Несколько человек померли от цинги, и один из них при всех публично заявил:

- Не Платов виноват, это царь слабоумный ведет нас на погибель!

Платов в эту минуту проходил по конюшне, приспособленной под лазарет, тесной от стонов человеческих, остановился подле умирающего, сиплым от простуды голосом спросил:

- Какой станицы будешь, родимый?

Но у больного цингой уже навеки закрылись глаза, и кто-то из стоящих сзади подсказал:

- Это Митрий Степанов из Арпачина.

- Царство ему небесное, - вздохнул Платов и заученно перекрестился. Потом, нахмурив брови, обратился ко всем живым суровым, не принимающим возражений голосом: - Марш к Бухаре будем продолжать, как и подобает Войску Донскому.

Никто не ответил. И потянулись новые сутки марша. Голод, разразившийся в Поволжье, осложнил доставку провианта, и платовские полки перешли на двухразовое питание. Выдаваемый паек был до того скуден, что многие казаки откровенно выражали свое недовольство.

23 марта отряд Матвея Ивановича сделал привал в селе Мечетном Вольского уезда Саратовской губернии. На рассвете, когда генерала остро мучила бессонница, нажитая еще в Петропавловской одиночке, в сенцах послышался шум и властный окрик:

- Эй, кто-нибудь! Живые люди тут есть? Платов надобен.

- Так ведь отдыхает же он, - растерянно объяснял кому-то верный его ординарец Спиридон Хлебников.

- Я и сам знаю, что в это время генералу положено отдыхать, - повторил незнакомый голос. - Но у меня пакет особой государственной важности, и к тому же перед тобой не кто-нибудь, а курьер его императорского величества, осведомленный, как надо поступать в подобном случае.

Матвей Иванович босыми ногами нашарил ночные туфли, потянулся за брюками. Полуодетым появился перед незнакомым офицером в форме императорского курьера, державшим в руках покрытый сургучными печатями пакет.

- Слушаю вас, милейший.

- Ваше превосходительство, - отрапортовал курьер, - велено передать лично вам в руки.

- Давайте, - хриплым спросонья голосом проговорил Платов, - а сами идите отдыхать. Вероятно, устали с дороги, - закончил он теплее, бросив взгляд на забрызганные трязью сапоги царского посланца.

Прибавив в лампе огня, Платов торопливо сорвал печати, всем своим существом чувствуя, что пакет этот содержит известие огромной важности. Поднес к глазам плотный лист гербовой бумаги, и сердце заколотилось от волнения. Короткий текст гласил, что в ночь на 12 марта скончался император Павел и на престол вступил его наследник Александр, повелевший немедленно прекратить поход казачьих войск на Индию и вернуть всех его участников в родные донские места.

Впервые Платов почувствовал, что у него есть сердце, способное болеть не только от горьких обид, но и от радости. Он выскочил в прихожую комнату и весело крикнул Спиридону Хлебникову:

- Спиря! Немедленно командиров полков всех сюда! Всех! Слышишь, Спиридон, батюшка царь Павел в Санкт-Петербурге повелел всем нам долго жить. Поход на Индию отменен! Будем по домам возвращаться.

Хитрый Спиридон хотел было скроить на лице горькую гримасу, но, увидев, что его начальник так откровенно радуется, вдруг вытянул руки по швам и во весь голос гаркнул:

- Ура, ваше превосходительство!

- Дурак! - одернул его Платов. - Чего орешь? Император ведь помер. Событие прискорбное.

Спиридон сделал вид, что сконфузился, с подчеркнутой старательностью вытянул руки по швам, но гаркнул еще громче прежнего:

- Виноват, Матвей Иванович, больше не буду!

- Пошел вон отсюда, - незлобиво приказал Платов, пе удивляясь тому, что лицо верного ординарца становится еще радостнее.

Хлебников закашлялся и так же громко отрапортовал:

- Рад стараться, ваше превосходительство.

Гремя сапогами, вышел он из комнаты, а Платов, грустно вздохнув, проводил его жалостливым взглядом и подумал о том, как трудно дался поход этому уже немолодому казаку, постоянно кашляющему от грудной болезпи, а иной раз попросту задыхающемуся на ветру, но никогда не распространяющемуся о своем недуге. И вспомнились Матвею Ивановичу собственные его слова, произнесенные им однажды в присутствии многих знатных петербургских вельмож, так их тогда покоробившие. Один из царских прислужников, наделенный многочисленными наградами и почестями, длинно распространялся о своей преданности трону российскому и, завершив свою речь, заносчиво спросил у Платова:

- А вы что думаете по сему поводу, генерал?

Матвей Иванович с холодным презрением охватил взглядом хрупкую фигуру вельможи, сжал сначала тонкие губы, но тотчас же согнал с лица своего хмурое выражение. Самым добрым голосом произнес он слова, которые оглушили придворных:

- Мы не рождены ходить по паркетам да сидеть на бархатных подушках. Там вовсе можно забыть родное воинское ремесло. Казак на то и есть казак, чтобы этим ремеслом владеть отменно. Наше дело ходить, по полю, по болотам, а если и сидеть, так сидеть в шалашах или еще лучше под открытым небом, чтобы и зной солнечный и всякая непогода не были нам в тягость. Так и будешь донским казаком.

"Что там вельможи, - подумал сейчас Платов, - вель можи так и не поняли этих слов, духом до них своим недошли. А как эти слова прямым самым образом относятся к моему верному ординарцу Спиридону Хлебникову и тысячам других казаков, которые даже в этом неразумном походе верны своему долгу до последнего удара сердца!"

Перед глазами донского атамана вновь страшным видением встали разбухшие дороги, по которым прошли его полки неизвестно зачем и неизвестно к какой цели, опухшие от цинги и голода лица казаков, которых он знал по именам и фамилиям, могилы, оставленные на этом трудном пути, повозки и хрипящие кони, погибшие во время переправы через Волгу. С тоской и болью думал Матвей Иванович о том, как легко идти в бой и даже принимать смерть, когда ты знаешь, что нужна и твоему войску и всему Отечеству Российскому победа, и как горько и непонятно, если нет перед тобой никакой цели, если даже ты, командир и повелитель войска, умом и сердцем понимаешь бесцельность всего совершаемого, но не можешь, никакими путями не можешь ее отвратить.

За стенами крестьянского домика пронзительно свистел восточный ветер, остервенело гудел в печной трубе, где-то поблизости жалобно ржали казачьи лошади. Прокаленные морозом приступки застонали от тяжелых шагов. Это возвратился на минуту Спиридон, доложил, что половина командиров полков через минуту-другую прибудут, а остальных он пошел известить.

- Буди, буди, да поскорее, - одобрительно отозвался Платов и вновь возвратился к одолевавшим его тяжелым мыслям, к вопросам, отвечать на которые было трудно.

Оставшись в одиночестве, Матвей Иванович с горечью подумал о том, сколь много зависит в жизни даже такой огромной страны, как Россия, от одного человека, в чьи руки отдана государственная власть. "Простит ли его бог, не знаю, но я не прощу, - рассудил Матвей Иванович, - не могу простить ни свои седые виски, нажитые за годы сидения в одиночке, ни этого нелепого, безрассудной его волей продиктованного похода, ни полуторатысячеверстного пути сквозь ветры и метели, с тяжелыми болезнями и гибелью людей, ни горюшка черного, что полной мерой пришлось отведать моим землякам и любимцам, воинам Войска Донского. Шутка ли сказать, покрыть за два месяца такое расстояние двадцатитысячным конным отрядом. Ведь это же был самый длинный и самый никчемный из всех казачьих походов".

...Платов окончательно отрешился от сна. Встав с кровати, подошел к высокому прямоугольному зеркалу. "Откуда они его сюда, в Новочеркасск, привезли?" - подумал он о старательных казаках своей войсковой канцелярии. Гладкое стекло добросовестно отпечатало его худощавое лицо с горбатым носом и тонкими изгибами бровей над задумчивыми глазами, в которых бродила острая грусть. Хмель выветрился из головы. Глаза его смотрели на пробуждающийся мир строго и холодно. А рассвет все смелел и смелел, и вскоре всю комнату с высоким сводчатым потолком затопило утреннее солнце. Новый день занимался над пробуждающейся землей, еще не остывшей от вчерашних скачек и топота конских копыт, от буйного казачьего перепляса и таких волнующих, то лихо-радостных, то задумчиво-скорбных, песен.

Платов распахнул окно, и живительный степной воздух, напоенный запахом чебреца и мяты, ворвался в комнату, ободряюще плеснул в лицо. За окном лежала вымощенная булыжником новая улица, горбились железные зеленые и красные крыши, под которыми уже обитали первые переселенцы. Платов радостно покачал головой: как все-таки быстро были возведены первые кварталы этого города, уже объявленного столицей Войска Донского.

- Здравствуй, новый город! Здравствуй, Новочеркасск! Что-то ты принесешь и мне, и моему любимому казачеству? - задумчиво проговорил Платов.