19.03.2012

Воспоминания о встречах с М. А. Шолоховым

В преддверии столетнего юбилея "Правды" Владлен Кузнецов, известный журналист-международник, работавший в "Правде" в пятидесятых - шестидесятых годах рассказывает о первых шагах в своей правдистской биографии, которую он начал в отделе литературы и искусства. И что особенно ценно - о Михаиле Александровиче Шолохове, работавшем тогда над новыми главами романа "Поднятая целина".

В "Правде" мне дали пухлую пачку машинописных листов, густо испещрённых правкой от руки. Глянул - и обомлел. Новая глава "Поднятой целины"! Мне - редактировать его, самого Шолохова?

Вспоминаю их всех - тружеников отдела литературы и искусства. Люди там собрались разные, но всех объединяло одно: редкостная преданность любимому занятию, готовность работать, не считаясь со временем.

Ю. Б. Лукин и К. В. Потапов - смотря к кому попадал шолоховский текст - сажали меня рядом за свой стол, на котором лежали два варианта правки. Они сводились в один, и этот вариант отправляли Шолохову в Вёшенскую или в гостиницу "Москва", где обычно останавливался писатель. Рукопись возвращалась с многочисленными авторскими правками, и мы снова садились за общий стол, снова обсуждали и спорили, заглядывая в оба варианта, пока не приходили к единому знаменателю. Главы опять-таки отсылались и возвращались, и так по нескольку раз.

Помню, как иногда Михаил Александрович сгребал листы в стопку:

- Не то, всё не то. Тужится курочка, тужится, а яичко снести не может. Возьму-ка с собой - может, Муза ночью заглянет. Как в молодости далёкой бывало...

И лукаво, как дед Щукарь, посмеивался...

Да, Шолохов был всегда Мастер. Со своим подходом, взглядом, знанием казачьей жизни, со своей неповторимой манерой письма. И тут же - стилистические шероховатости, огрехи, которые подчас заметны и глазу практиканта. И это тоже был Шолохов. Не сразу начал я тогда догадываться, откуда появлялись пятна на Солнце.

И вот - помню, как будто это было если не сегодня, то вчера - тот, на кого у меня "не поднималась рука", возник в дверях редакционной комнаты. Его нельзя было не узнать. В распахнутой, видавшей виды шинели, галифе, сапогах - в другой одежде я его, кажется, потом и не видел. Бросался в глаза высоченный - чуть ли не в пол-лица - крутой лоб, увенчанный задорным седым завитком. Нос с горбинкой, две глубокие бороздки меж бровей. Чуть лукавый взгляд и такая же озорноватая улыбка из-под щёточки усов.

Насладившись моим замешательством, спросил:

- А тебя, казак молодой, каким ветром сюда занесло?

Посетитель повёл себя так, что моя скованность испарилась, словно её и не было.

- Небось, шабашничаешь, деньгу зашибаешь?

- Да нет, Михаил Александрович, на практике…

- Подпасок, стало быть? Дело хорошее, хоть и безденежное. Я вот в твои годы, когда в Москву заявился, и грузчиком подрабатывал, и каменщиком. Чернорабочим. А ты вон как устроился - белоручка, бумагу мараешь. Да не свою - чужую. Повезло тебе, хлопец. К мастерам таким прилабунился...

М. А. Шолохов неохотно покидал свою Вёшенскую. Только по крайней необходимости. Визиты в Москву были связаны с участием в заседаниях, депутатскими обязанностями, с посещением Союза писателей, встречами с партийными и государственными функционерами. Об этом, если он и заговаривал, то чрезвычайно скупо. Чувствовалось, что беспроблемными московские встречи не были. Писателю нужна была отдушина, как кислород рыбе подо льдом. И он находил её, эту отдушину, на улице "Правды", 24.

- Здорово живёте, станичники!

Это означало: гость в "своей тарелке", в мире с самим собой и с другими. Бывало и по-другому: выглядел хмурым, удручённым, подавленным. И приветствовал нас без всякой игривости.

Приходил сюда, как к себе домой, к своим, зная, что ему всегда рады. Это была его станица. Его курень. К начальству, главному редактору заглядывал не в каждый приход, как поступали иные именитые авторы. Всё время просиживал с нами - работая, балагуря. Сюда приносил многое, что выходило из-под пера. Он писал заново и ещё больше переписывал, будучи беспощадным к себе. Переписывал, правда, не всегда по собственной воле. И первыми, кто всё это видел, чьим мнением он дорожил, были правдисты. Ему нравилось работать над рукописями в кабинетах "Правды", здесь он отводил душу, отдыхал от двусмысленности, двойственности нашей тогдашней жизни, когда господствовала единая точка зрения, а свою, личную, можно было доверить только близким, проверенным друзьям.

Как-то, не снимая шинели, устало опустился на редакционный диван, пригласил подсесть, обнял за плечи и без обычного шутливого тона, глухо произнёс:

- Знаешь, казак, хлебнул я в этой жизни столько лиха, что никаким вином не залить... Помнишь, как кончается "Тихий Дон", да? Что Гришка мой Мелехов увидел? Мир под чёрным солнцем. Чёрным! Вот и у меня так было - не раз... И ещё скажу тебе: писание - мука. А когда нет тебе покоя, когда душа кровоточит - мука вдвойне. И всё-таки, можешь мне поверить, мука эта, когда что-то получается, удаётся, - мука сладостная.

Читая Шолохова в первозданном виде, я как будто заглянул в родильный дом, увидел, в каких муках рождается новое существо, услышал его первый жалобный и радостный крик.

Не однажды был свидетелем того, как иные именитые авторы давали волю своему самолюбию, ерепенились, срывались на крик, не соглашаясь с резонными замечаниями, с правкой, явно улучшавшей текст. Шолохов осознавал всю важность разделения труда: писатель - редактор. Далеко не со всеми поправками соглашался, последнее слово всегда оставалось за ним, однако был неизменно благодарен, когда редакторам удавалось подшлифовать его, но именно его, шолоховское. При этом он не делал различия между маститыми редакционными "зубрами" и "сосунком"-практикантом или по-матерински к нам относившейся секретаршей отдела Надеждой Алексеевной Кравцовой. Ни грама любования собой, самомнения, превосходства над другими. Весь земной - и с неимоверным талантом, от Бога.

- Ну вот и дожил я до того, что студенты взялись меня причёсывать, - как-то заметил он, улыбаясь в усы, смотря на мои исправления в его рукописи. - Да ты, голубь мой, не обижайся. И не тушуйся. Но на носу своём зарубку сделай. Смотри, ежели что не так, напортачишь, прихвачу из Вёшек плётку добрую. Иль чересседельник. А то и чапельник. Что тебе больше подойдёт?

- Лозу бы, Михаил Александрович, да помягче, если можно...

Писатель ответную шутку принял. И продолжал:

- Слово - вот чему мы служим. А что такое слово? Слово - это конь необъезженный. Ты его и лаской и таской, и по холке потреплешь, шпоры дашь, а то и плетью огладишь, а он брыкается, сбросить тебя норовит. Семь потов прольёшь, пока его обуздаешь.

Много лет спустя нашёл у Шолохова такое пожелание: писать надо так, чтобы "девяносто пять слов были отличными, а остальные пять хорошими". Помилуйте, Михаил Александрович, да кто же так сумеет? Шолохов - умел.

Владлен Кузнецов

Источники:

1. kprf.ru