Антон Геращенко. Дело Жизни (Глава из романа)

Прием у заместителя министра был назначен на четырнадцать часов. В запасе у Ярославцева имелось час двадцать минут - лишь на дорогу от Внуково.

Москва встретила его снегом. Сквозь снежный заряд он проскочил благодаря чуду: на безлюдный и непривычно тихий аэродром из динамиков сыпались одно за другим объявления об отмене и приеме рейсов из-за погодных условий. Ярославцеву повезло, как всегда, в последний момент.

Он давно заметил, что судьба у него счастлива своеобразно: на грани полной безнадежности фортуна всякий раз одаривала его милостью.

Если бы он не задержался по делам, не оторвался от группы, с которой две недели ездил по промышленным фирмам Италии, то сегодня ему бы не пришлось нервничать. И так - всегда, он сам усложнял себе жизнь, жил "комплексно" - с точным расчетом, эмоциональным порывом и неизменной удачей в единственный шанс.

Снег шел густо, пространство аэродрома заполнял рой хлопьев, все в снежной замяти казалось нереальным, призрачным. Лайнеры скучали под белым покрывалом, напоминали птиц в ненастье.

Ярославцев, скомкав смех, хмыкнул. Он шел с пассажирами к аэровокзалу- в коротком и квадратном осеннем пальто, в шляпе, с объемистым портфелем, солидный человек. Пассажиры оглянулись, он отвернулся, отметив про себя, что уже давно не прилетал в таком хорошем настроении. Значит, все переболело, осталось позади.

В последние годы, возвращаясь из командировок домой, где его на работе не ждало ничего приятного, кроме затянувшейся войны с директором завода, Ярославцев вынужден был накручивать себя эмоциями на боевой, наступательный лад. Тяжко ему жилось. Уже на подлете к городу, на него всякий раз наваливались неприятные воспоминания о стычках, репликах, косых и насмешливых взглядах директорской рати. О чиновничье холопство, кто еще может сравниться с тобой в тончайшем и бесконечно-изобретательном изуверстве ранить человека уже даже и не словом и поступком, но прищуром глаз, полуулыбкой, небрежным кивком!.. Угнетало все это Ярославцева, вот и взвинчивался он, держался на режимах.

Он был жизнерадостным человеком, во всяком случае, его таким считали когда-то все. Но сам-то он теперь чувствовал в свои сорок лет, что это уже не так: слишком уж жизнь взялась за него вплотную, била его крепко и настойчиво. Причина - в нем самом, но и жить так, как гнула жизнь, он не мог. Не мог!..

Ярославцев мог жить только страстно, в полном увлечении делом. Окончив Бауманское училище, он стал мастером. Здесь исподволь накапливались мечты наладить производство по новому, изменения предприятия были уже неизбежными, и оттого, что жизни не давалось развития, становилось невыносимым и само существование Ярославцева. "На коленях будете ползать!" - это слова директора, человека пожилого и заслуженного, который за годы пребывания в своем кресле оброс непробиваемой броней из послушных подчиненных, далеко простирающим влиянием и связями. Он - бог, всесильный Зевс-громовержец, привыкший быть в почете и потому враждебно воспринимавший советы и предложения реконструировать завод. Интуитивно он, очевидно, понимал, что обновленное производство потребует и нового директора. "Ползать!" "На коленях!" Это в прямом, не переносном смысле. Кто работал с этим мощным агрегатом, тот знает, что эта работа выполняется именно так, - на коленях и ползком, ладонями, обостренно чувствительными пучками пальцев. Так было все годы... Требовалась полная реконструкция всего предприятия, нужен был не индивидуальный подход к выпуску каждого агрегата, которых бы впору и именами нарекать: предприятие современнейшего оборудования становилось своим антиподом - библейской архаикой, несовместимой со стремительно-набирающимся темпом научно-технической революции.

Вот Ярославцев и поднялся против сложившихся привычек и застоя и... родил девятибалльную волну сопротивления.

Заряжать себя сегодня необходимыми эмоциями Ярославцеву уже не требовалось: вылечило время. После всех баталий с директорской ратью ему пришлось уйти с завода в министерство - уступить сегодня, "о не сдаться в завтрашнем дне - прошло достаточно месяцев, чтобы зарубцевались раны. Теперь он жил в переходном периоде перед жизнью новой, с гораздо большим полем деятельности, полностью совпадающей с его желаниями и мечтой...

За стеклянной дверью аэровокзала его обдуло горячим дыханием электрокалориферов. Снег вмиг растаял, Ярославцев снял шляпу, стряхнул с нее воду, мельком оглядывая свое отражение в стекле, - лобастого человека с печально-задумчивым взглядом и разлапистой бородой. В его лице главным был лоб, лобные пазухи лысеющих висков, тяжелые надбровные дуги, широко расставленные глаза... И еще - отросшая за командировку борода, под Курчатова борода, с кем ему приходилось работать на первой атомной станции. После Италии он сумел отоспаться, выглядел свежее, без мешков под глазами.

Да, теперь его ожидала новая жизнь. Он своего добьется. Не здесь, не на старом заводе, а на новом, хранящемся пока в чертежах гиганте атомного машиностроения, фундаменты которого уже закладывались на его родине, на Дону, на берегу Цимлянского моря. И хотя до того дня, когда на платформе к причалу поплывет первый девятисоттонный реактор, и до победы было ой как далеко - завод еще предстояло построить - даль задергивалась, как снежной кисеей аэродром, но Ярославцев верил, что уж теперь-то его мечта исполнится. Работая на заводе, он, как машиностроитель, был постоянным консультантом при институтах, работавших над проектом завода-гиганта, а теперь вот, побывав за рубежом во многих странах, Ярославцев хотел внести в проект изменения, чтобы сделать завод уникальным, таким, каких еще нет в мире. Все это, он знал, потребует неимоверных усилий, труда, нервов, новых ран, потому что машина со строительством гиганта уже в ходу и не так-то просто в движении ее перестроить. Очень многое решится сегодня, через час... десять минут.

В союзниках теперь у него само время, оно двигало им, как парусом, Ярославцев это ощущал. Позади те годы, когда, смонтировав первую атомную электростанцию, мы, доказав всему миру, что ярость дикой разрушительной силы, способной уничтожить все живое на Земле, может стать благом для человечества, если использовать ее в мирных целях; обольстившись своими природными ресурсами, мы направили усилия лишь на научные разработки возможных моделей реакторов. Вернее, все гораздо сложнее - были сделаны выводы электрификации страны на дешевом атомном горючем, разрабатывались планы, но из-за больших материальных затрат планы эти не подкреплялись промышленными мощностями. Короче, история длинная, история раскачки, инертности... Однако все хорошо, что хорошо кончается, теперь машина запущена, Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР требовали форсирования в строительстве завода тяжелого атомного машиностроения.

Время, проведенное в министерстве, Ярославцев даром не потерял. Он трудился заведующим импортного отдела, пошел на это лишь только потому, что получал доступ к информации о новинках в промышленности ядерной физики за рубежом. За время работы в отделе он еще полнее убедился в том, что был прав. Теперь его, производственника, сугубо канцелярская работа тяготила, хотелось живого дела. И такое дело для него рождалось, лишь бы отпустили из министерства, из московской квартиры в полынную степь, к Дону.

Пока на три его заявления отвечали отказом. Сейчас в партийной организации министерства лежало его четвертое заявление. Сегодня он узнает ответ уже от заместителя министра.

Стоянка перед аэровокзалом была запружена такси, они стояли здесь, очевидно давно, рядами, покрывались толстым слоем снега. К Ярославцеву метнулся широколицый парень в кожаной куртке и фуражке-шахтерке. Ярославцев давно заметил, что московские таксисты, как летчики Аэрофлота, - это своеобразные люди со своим шармом и модой. Сейчас среди шоферов пользовалась спросом фуражка с раструбами по полю, напоминающая турбину с соплами.

- Прошу, прошу!.. - улыбался парень, растворяя дверцу и рукавом смахивая снег со смотрового стекла. - Во погодка, а? Ни одного самолета. Вы в рубашке родились.

- В распашонке, - со смехом уточнил Ярославцев, усаживаясь и поудобнее устраиваясь для размышлений в дороге: перед приемом нужно было все еще раз хорошо обдумать. - Коротка теперь рубашечка, не хватает на все жизненные случаи.

Шофер включил торопливо зажигание, мотор ответил обрадованным рыком, машина вырулила на выезд.

- Коротка, говорите? - улыбнулся курносый парень. - Всего не прикрывает?

Таксист был простоватый парень - Ивлев Иван Савельевич, как свидетельствовала его карточка с приборной панели, - разбитной московский шеф, который мог и поговорить с хорошим пассажиром и высадить с гаечным ключом в руке, если пассажир оказывался хамом.

- Хороша б была на вырост?

Ивану Савельевичу, очевидно, осточертело торчать в аэропорту без дела, он радовался пассажиру, хотел поговорить.

Ярославцев вместо ответа криво усмехнулся, кивнул. Словоохотливый шофер ему оказывался некстати.

- Да-а, - с удовольствием произнес Ивлев, закладывая крутой вираж на повороте. - Жизнь - штука сложная. Не угадаешь, что кому нужно. Одному подай моднячую замшевую куртку, и он будет счастлив, другому - рубашонку до колен.

Ярославцев, погрузившись в воротник пальто, молчал, смотрел, как елозят "дворники" по стеклу, освобождая его полукружиями от снега. Шофер почувствовал, что пассажиру не до него. Да и ему уже было не до беседы: он вышел на трассу. Чтобы лучше видеть, он наклонился к рулю, всматривался в густолетящий навстречу машине снег.

Итак, Италия. Две недели поездки по стране, в активе - шестнадцать осмотренных фирм. Чтобы больше увидеть, от фирмы к фирме в разных городах приходилось переезжать ночью, дремать в креслах. Итальянцы запомнились Ярославцеву в войну. Он помнил черноглазых, улыбающихся людей. Веселыми они казались не по времени. Впрочем, плен им мог показаться после жестокой сталинградской зимы и битвы раем - они радовались тому, что остались живы. Итальянцы работали на восстановлении Таганрога, расчищали руины, возводили стены, пели в перерывы под гитару песни, казались людьми несерьезными. От предвзятого мнения пришлось отказаться. То, что он увидел на заводах, убедило его в том, что знакомится с народом темпераментным, веселым, жизнерадостным, но еще и великим тружеником, народом творческим. В конце шестидесятых годов в промышленности Италии произошло техническое перевооружение. И больше всего Ярославцеза поразило соседство захлестывающей страну массовой безработицы и автоматизированных линий на большинстве заводов со станками с программным управлением. Поразила наглядная сущность капиталистического производства, стремление получить максимальную прибыль за счет автоматизации в то время, когда ворота заводов осаждают толпы безработных, не имеющих средств к существованию. Запомнился город Турин. Толчея машин и людей, вой автомобильных сирен. Ярославцев думал, что у ворот завода произошла авария, а оказалось - баррикада по-итальянски, рабочие не пропускали на территорию предприятия руководителей фирмы. В цехах на станках появились надписи мелом: "Мир", "Дружба!", рисунки серпа и молота. Рабочие ликовали.

Поездка оказалась интересной, деловой. Группа побывала в Риме, Милане, Турине, Генуе, Флоренции; двигались вверх, на север, по итальянскому "сапогу", к промышленному сердцу страны. С руководителями фирм, после осмотра заводов и их продукции, сразу же налаживались контакты. И хотя кроме заводских корпусов и станков Ярославцев почти ничего не видел, было в нем ощущение свежести, будто, подышав голубым воздухом Италии, он одновременно побывал и в ее знаменитых музеях, соборах, дворцах. В краткие часы отдыха вспоминалось, что он на земле Древнего Рима с Колизеем и историческими руинами, здесь Собор святого Петра, с его рукавами колоннад, вилла Фарнезина с росписями Рафаэля, "Давид" Микеланджело во Флоренции, фреска в трапезной монастыря Санта-Мария делле Грацие в Милане- знаменитая "Тайная вечеря" Леонардо да Винчи... Но если бы ему предложили посещать вместо заводов картинные галереи и соборы, он бы, не задумываясь ни секунды, отказался. В Италии он нашел многое из того, что требовалось для Атоммаша.

Ярославцев не заметил, как оказался в центре столицы. В амбразуре, очищаемой "дворником" от снега, в белой коловерти возник сказочный град - златоглавый долговяз Иван Великий в окружении музеев-церквей, правительственное здание с алым полотнищем над шатровой крышей, стеклянный куб Дворца съездов, коричневые стены Кремля со сторожевыми сумрачными в ненастье башнями. Сердце встрепенулось от радости, болезненно-сладостного чувства - он дома, в России... Видение Москвы-реки, еще темной, не одетой в лед, близких стен Кремля, елей Александровского сада, расписной торт собора Василия Блаженного вдали, этажерка "России" за ним, открывающийся разлет площадей и проспектов, ансамбли зданий отвлекли от дум об Италии, реакторах и Атоммаше. Ярославцев шевельнулся, уловив в зеркальце вопрошающий взгляд шофера, успокоил его поднятой ладонью. Вот и знакомый проезд, родное министерство.

- Приехали, - отсчитывая сдачу, произнес таксист. - Желаю, чтоб счастливая сорочка стала безразмерной. Особенно сегодня.

Эти фразы Ивлев, вероятно, вынашивал и шлифовал всю дорогу от Внуково. Пассажир уж и забыл, с чего у них начался разговор, а шофер помнил. Ай да парень, он не так уж и прост!.. Ярославцев схватил его руку, потряс с чувством, выскочил на тротуар, на одном дыхании - восторженно-радостном порыве - взлетел на этаж, и, лишь выходя из лифта, заставил себя остыть, настроиться для деловой встречи.

В приемной заместителя министра его должен был ждать главный инженер строительства Атоммаша. Новый, только что испеченный, третий инженер. Всех предыдущих Ярославцев знал, не сумели мужики вытянуть из провала стройку!.. В нового впился взглядом - каков этот?

Это был человек лет тридцати пяти, по министерским меркам - юноша. Отлично сшитый в мелкую полоску костюм, белоснежная сорочка, в тон и слегка не в тон пестроватый галстук. Инженер одет был с тем неуловимым изыском, какой не давался Ярославцеву, всегда одевающемуся несколько не так вот - изящно и без пижонства, строго.

Строительный инженер, наперекор традициям старых прорабов не обращать внимания на одежду, ходить с трехдневной щетиной на щеках перед сдачей объекта, очевидно, принадлежал к тем новым современным специалистам, кто стремился и жить работой, но и содержать свой интеллект, так сказать, в надлежащей упаковке. Рядом со строителем Ярославцев с безобразно раздувшимся портфелем в руке почувствовал себя неуютно, возможно, даже чуть-чуть мешковатым, не таким вот изящно-стройным, как встающий ему навстречу человек.

- Константин Романович Мамай, - подавая руку, представился строитель.

Рука у него была сухой, жесткой, сильной.

- Федор Игоревич Ярославцев.

Мамай плавным жестом повел рукой над журнальным столиком, сел после того, как Ярославцев, опустив портфель рядом с креслом, плюхнулся всем телом в его мягкие объятия. По тому, как Мамай осторожно и пытливо всматривался, Федор Игоревич понял, что вопрос о назначении его главным инженером будущего завода Атоммаш уже решен. Строители - народ бесстрашный, казакующий, самостийники, единственно кого они побаиваются или делают вид, что побаиваются, так это - заказчика, потому что находятся от него в финансовой зависимости. Они оба - атомный производственник и строитель - сейчас изучали друг друга, примеривались: им предстояло работать в одной упряжке.

Мамай, чувствовалось, успел потереться между разными людьми, побывал, вероятно, и на партийной работе, в совершенстве владел собой, сочетал одновременно вежливую предупредительность с гордостью, должностным достоинством. Такой самодисциплиной Федор Игоревич не обладал, был чистым производственником, жил нараспашку, без забрала и лат. Он простодушно улыбнулся, день у него складывался весьма и весьма удачно, помнилось еще пожелание таксиста, подтверждалось оно уже и реакцией строителя.

- Ну что, Константин Романович, ждем судьбы грядущей? - произнес он, оглядывая приемную заместителя министра, с ее темными дубовыми панелями и гофрированными, мелкой сборкой, шторами на окнах.

В приемной было тихо и напряженно, как перед кабинетом зубного врача. Секретарь-блондинка вкрадчиво внушала кому-то по телефону, что документы Николаю Максимовичу (это она о замминистра) она непременно передаст, но не раньше двенадцати часов завтрашнего дня. Ярославцев рассеянно слушал ее, смотрел на Мамая. Тот был типичным украинцем - по-вороньи черноволосый, бровастый, с мягким взглядом коричневых глаз, с острыми их татарскими прищепами у висков, выбритый до синевы, с волевым боксерским подбородком.

Что-то очень симпатичное, ласковое и доверчивое было в его облике, и, одновременно, за всем этим чувствовались пытливый ум, целевой характер, украинское упрямство. Ярославцев поймал себя на мысли, что ему хочется Мамая чем-либо поддеть, сбить с него официальный налет.

- Фамилия у вас, - Федор Игоревич поискал слово и, не найдя, прищелкнул пальцами, - больно того...

- Грозная?

- Нет, внушительная.

- Мы оба сошлись с фамилиями историческими, - ответил Константин Романович, улыбнувшись лишь краями губ. Он обладал всей гаммой полутонов, полуулыбок, в отличие от Федора Игоревича, выражавшегося всегда целиком, не сдерживаясь. - Надеюсь, это не будет влиять на наши отношения?

"Дипломат!" - засмеявшись, подумал Ярославцев, не отвечая, спросил:

- На Атоммаше уже бывали? Знакомились со стройкой?

- Нет. А что?

Вывел-таки Федор Игоревич из равновесия Мамая!

- Вы получаете хороший подарок. Кота в мешке. Ваши предшественники стройку успешно завалили.

Константин Романович сделал мину - вот, мол, как, и задумался.

- Вас это не страшит?

Мамай всмотрелся в глаза Ярославцеву, стараясь узнать, что он под этим подразумевает. А Федор Игоревич ничего и не подразумевал, спрашивал о том, о чем хотел знать. И Константин Романович, удостоверившись, что это именно так, жестко обронил:

- Нет, не страшит... На нашем месте невест не выбирают.

По тому, как это было произнесено, Федор Игоревич понял, что Мамай своему назначению рад и ко всему готов. Ярославцев слышал, что он работал где-то в районе Балаковской ГЭС главным инженером строительного управления. Масштабы прежнего управления, разумеется, ни в коей мере не могли сравниться с размахом Атоммаша, и это, вероятно, подогревало Мамая, он готов был выжить на большой стройке и победить. Им обоим предстояло выжить и победить. Боевой настрой Мамая Ярославцеву пришелся по душе.

- Как Италия? - спросил Константин Романович. -Удачной была поездка?

- И да и нет, все вместе, как говорят на юге, гамузом. Есть мысли, конкретные предложения, одним словом, до этого очередь дойдет там. - Федор Игоревич кивнул на дверь в кабинет замминистра. - Вы с Кравцовым встречались? Знакомы?

- Да и нет,-ответил Мамай, почему-то смущаясь и краснея. Вот теперь-то Ярославцев видел: Мамай был самим собой - по сути нежным и застенчивым человеком. - Когда он строил Балаковскую ГЭС, работал управляющим трестом, мы были на разных уровнях, личных контактов не имели. Я его только слушал на разных совещаниях. Сильный мужик.

- Да, да, - рассеянно согласился Ярославцев; ему пришла мысль, что на Атоммаш нужен был бы главным инженером стройки такой человек, как замминистра. Нужен не человек, а танк.

- Вообще-то я Николая Максимовича знаю с институтской скамьи. У нас на курсе все с ума сходили от его проекта Балаковской ГЭС, - продолжал Константин Романович, горя по-девичьи румянцем. - В гидростроении он совершил революцию, применил вместо монолита сборный железобетон из блоков. - Мамай выхватил из папки лист бумаги, набросал чертеж ГЭС. - Он отказался от резьберм - так у нас водосливы называют, воду решил пропускать через донные отверстия. Короче, применил кучу новшеств, полностью изменил привычную структуру энергетического гидросооружения. Вызвал бурю протеста, я помню статьи в печати, где его разделывали под орех, называли технологическим авантюристом. Вы представляете, через что нужно было ему пройти, прежде чем проект воплотился в ГЭС?

- Да, да, - кивал, запечалившись, Федор Игоревич, - новатор всегда поднимает против себя волну консерватизма.

- Но он пробил все! Все!.. Можно сказать, протаранил! - сжимая кулак и продвигая его по журнальному столику, сказал Мамай. Глаза его сузились, подбородок выпятился - напористым стал инженер-строитель. Очевидно, замминистра был для него идеалом, примером для подражания со студенческих лет. - Кравцов работал директором проектного института, когда увидел, что стройка проваливается, он возглавил ее сам и вытянул. Сэкономил на сооружении ГЭС более года, уйму денег, труда, людских ресурсов. О нем у нас в Балаково рассказывают легенды.

- Вот и верь зарубежным романам, - произнес Ярославцев, накаляясь от воспоминаний о директорской рати. - Что победитель не получает ничего. А его, видите, назначили замминистра. А до него - Логинова, который в свое время тоже революцию совершил, - начал возведение Волжской ГЭС со строительства города, с закрепления стабильных кадров. Чему же верить?

- Вранье! - отмахнулся Мамай. - Литературное вранье.

- А как же волна? - спросил с усмешкой Федор Игоревич. Ему хотелось прощупать строителя и на прочность.

- Ну-у, - протянул Константин Романович, - тут уж надо устоять. Выстоишь - не сомнут тебя, вновь бросайся в атаку и будешь на гребне следующего вала. Только мужеством и правдой можно приобрести союзников: людям нужен лидер. Се ля ви, как говорят французы.

Что такова жизнь, французы это точно подметили. Но серьезен и убедителен был и довод Мамая, его обоснование успеха. Умен был инженер и, кажется, не из трусов.

- А как противоядерная защита?.. Реакторы Атоммаша?.. - Голос у Константина Романовича дрогнул, чуть одутловатые у скул щеки его горели румянцем. - Не будут опасны? Я не из боязни за себя спрашиваю, а вообще... для людей, природы.

Ярослазцев рассмеялся. Со страхом, осторожностью, когда речь заходила об использовании атомной энергии с неосведомленными людьми, он сталкивался не в первый раз, и его всегда удивляла и смешила их наивность. Впрочем, это сложнее. Он посерьезнел. В сознании людей, очевидно, Хиросима и Нагасаки оставили не просто неизгладимый след, а шрам, ведь все убедились в том, что в расщепленном атоме такая сила, которая действительно способна уничтожить все живое на планете. Вот и спрашивают.. Каждый, прежде чем приступить к делу, чувствует всю тяжесть ответственности. Перед человечеством, перед Землей.

- Вы меня правильно поймите, - смущаясь все больше, продолжал Мамай и, как стихи, чуть нараспев, прочел: - "Мощью безмерной и грозной небо над миром блистало б, если бы тысяча солнц разом над ним заблистала..." Не случайно ведь именно эти строки из древнеиндийского эпоса вспомнились Роберту Оппенгеймеру, когда испытана была первая атомная бомба.

- У меня, так же как у вас, очевидно, есть, Константин Романович, дети. И я, отец их, хочу, чтобы они жили. В среде ядерных физиков, как ученых, так и производственников, в использовании атомной энергии в мирных целях нет никаких опасений. Наоборот, они бьются за ее расширение, и только отдельные... - вспоминая вновь завод и охватываясь гневом, произнес Ярославцев и, вздохнув глубоко, хотел было уже поспокойнее разъяснить суть проблемы, когда увидел рядом с журнальным столиком секретаря замминистра.

- Прошу прощения, - сказала женщина, - вас просят зайти.

Ярославцев и Мамай встали, вид у них был несколько неподходящим для деловой встречи: разогрелись они в беседе. Пошли, невольно плечом к плечу, оба напружиненные, взбодренные приливом сил, готовые будто бы не назначения получать, выслушивать напутствия, а требовать. Поймав себя и почувствовав и в строителе такое настроение, Федор Игоревич улыбнулся втихомолку: молодые все-таки они еще, много в них пороха, коль так быстро загораются.

Заместитель министра - рослый, с тяжелым взглядом, лобастый человек- встретил их стоя.

Мамаю и Ярославцеву у начала стола, выстроенного буквой "Т", пришлось разделиться, идти по обе стороны к замминистра, который, увидев их, разгоряченных, выбросил им враз веслами руки для приветствия и засмеялся.

- У вас у обоих такое выражение лиц, будто вы собираетесь со мной драться, - произнес он после рукопожатий.

Инженеры, усаживаясь во внутренних углах стола, взглянули друг на друга - выглядели они действительно воинственно, - рассмеялись.

- О чем был спор, на чем пики скрещивались?

- Спора, собственно, не было, Николай Максимович, - произнес Ярославцев, беря на себя на правах старого знакомого с замминистра инициативу разговора: оробел Мамай перед своим кумиром!- Разговорились мы о вашем проекте Балаковской ГЭС, как вы его пробивали в жизнь.

Широкое лицо замминистра потемнело. Он уже не улыбался, взгляд его стал мрачным, уперся в стол.

- Не вовремя вы мне об этом напомнили, - глухо проговорил Кравцов. Помолчал, поднял на Ярославцева глаза - они у замминистра были печальными. - Сегодня пятая годовщина со дня смерти матери...- Говорил он лишь Ярославцеву, так, будто бы в кабинете, кроме них, никого не было. - Мать знала обо всей этой истории, переживала за меня. Была старушка сердобольна по-старинному, нда-с!.. Перед сдачей она приехала ко мне, попросилась на ГЭС. Я поводил ее, показал.

"Вот и успокоилась я за тебя, говорит, могу и умирать". И ночью действительно скончалась. Она, оказывается, в баульчике захватила с собой и все смертное.

Федор Игоревич знал Кравцова, тот - как ядреный орех в крепкой скорлупе - всегда бывал только в должностном "мундире", к душе никого не подпускал, о личном не говорил, и то, что он рассказал о матери, говорило о его симпатии и доверии к нему, Ярославцеву. Последнюю фразу, впрочем, Николай Максимович произнес и для Мамая, как бы и его не отделяя от Ярославцева, и его авансом одаривая близостью.

Инженеры невольно стали смотреть по сторонам, стараясь не встречаться взглядами ни друг с другом, ни с замминистра: редки, вероятно, были такие минуты в этом кабинете!

Рука Кравцова нашарила один из рядом лежащих футляров, раскрыла его, выхватила очки, водрузила на переносье.

- Ах, не те, - сказал Николай Максимович, -эти с дальним прицелом.- Раскрыл другой футляр, заменил очки. - Нам такие сейчас не требуются. Нда-с!.. Рассказанная история к сегодняшнему нашему разговору никакого отношения не имеет. Мы живые, будем думать о живом.

В кабинете горели лампы дневного света, сумрачными на окнах казались шторы: на дворе, очевидно, шел снег.

- Огорчить я вас должен, Федор Игоревич.

Ярославцев очнулся от слов замминистра, не было в его голосе уже ноток печали, интимности, проговорилась фраза строго, буднично.

Николай Максимович был уже в форме, спокоен, напористо властен, смотрел сквозь очки в упор, и стекла, увеличивая его глаза, делали их какими-то нереальными, самими по себе, без тяжелых надбровных дуг, объемистого лба, лысеющего темени, без всей большой и грузной фигуры.

- Мне не хочется с вами расставаться, вы нужны здесь, в Москве.

Так считают все в нашем министерстве.

Кровь ударила Ярославцеву в голову, в груди похолодело: обманула его интуиция, не готовым он оказался к отказу. Сердце замерло, на плечи будто бы навалилась тяжесть - гнет воспоминаний о заводе, размежеванный по комнатам с женой быт. Не говорил он никому, что живет в напряженном, наэлектризованном обидами быте, в распавшейся семье, объединенной лишь крышей. Причины - заводские неприятности, Атоммаш - как отдохновение и возможность возродиться, не-желание жены менять свой город на полынную степь; его, Ярославцева, неумение, по мнению жены, управлять жизнью, жить как солидные люди. Значит, все, гнись, Федор Игоревич, притворяйся, что у тебя все в порядке: кто же поверит тебе, москвичу, работнику с перспективой в министерстве, в твое невезение?

Мамай вдруг ожил, зашевелился, его Ярославцев видел перед собой расплывающимся пятном.

- Разрешите, Николай Максимович?.. - Голос Константина Романовича дрогнул в конце фразы и тут же окреп. - Мне кажется, что ваше решение неверно.

Кравцов выпрямился, посмотрел на Мамая сверху вниз. Федор Игоревич, как от озноба, вздрогнул, всмотрелся в Мамая. Да, тот был не из трусов. Ярославцев видел, как инженер-строитель вонзился острыми от прищура глазами в очки замминистра.

- В корне неверно!.. - повторил Мамай и мягко ударил по столу рукой. - Ярославцев редкий специалист, атомный производственник.

Проектом будущего завода он занимался и будет заниматься, тянуть две лямки, здесь и там. Атоммаш - дело его жизни, мне известна история Ярославцева.

Говорил Константин Романович так, будто был уверен, что ему не откажут. Возможно, это была расчетливая смелость специалиста, утвержденного в ЦК партии, только что назначенного на ответственную стройку и потому имеющего неоговоренное право перед тем, как приступить к исполнению обязанностей, еще что-либо и потребовать. Через неделю, две, когда он примет дела, требовать уже будет не он, а - с него. Он имел единственный шанс и использовать его хотел полностью.

- Я не пойму что-то, - заговорил замминистра. Углы губ его не естественно приподнялись кверху, обнажая зубы. - Кто у кого на приеме? И кто пришел за назначением?

Федор Игоревич затаил дыхание, ему вдруг стало весело: ай да Мамай Константин Романович! Держался тот крепко, румянец лишь исчез с его щек. Что говорить, рисковал он многим, не сейчас, в будущем. Он был поистине очень смелым человеком.

- Мы у вас на приеме, и мы пришли за назначением, - быстро ответил Мамай с натянутой улыбкой. Он продолжал наступать, хотя уже и соблюдал дистанцию. - Поверьте, что я всей душой уважаю вас, могу даже больше сказать... Но дело сейчас не в этом, а в том, где наше место, дело нашей жизни. Атоммаш для Ярославцева - такое же дело, как для вас была Бапаковская ГЭС. Извините, что мне пришлось напомнить вам об этом.

Константин Романович выдохся, умолк, он был бледен и ко всему готов. Что-то по-петушиному бойцовское, непреклонное было в его гордо вскинутой голове и застывшем лице.

Замминистра с минуту смотрел молча на инженера-строителя. Мамай не опустил глаз, выдержал его взгляд. Николай Максимович снял очки, принялся протирать их платком.

- Нда-с!.. - произнес он, подышал на стекла, протер, посмотрел, не надевая, сквозь очки в конец длинного стола. - Урок, это урок,- сказал он в сторону Ярославцева, как бы призывая его в свидетели, вот, мол, пооткровенничал и - пожалуйста! - нет никакой субординации.

Кравцов посидел молча, упершись взглядом в стол, очевидно перемалывая в себе то, что услышал, и стараясь спокойно найти решение, как ему сейчас быть. Он заменил очки, надел другие, - "с дальним прицелом".

- Нда-с! - повторил он вновь, но уже другим тоном, в котором Ярославцеву почудились не гнев, официальный холод, а вроде бы усмешка. - Забавно. Весьма забавно. - Поднял глаза, посмотрел на Ярославцева, спросил: - Уже успели спеться?

Федор Игоревич улыбнулся и развел над столом руками.

- Что делать? Жизнь всему, Николай Максимович, научит, - переглянувшись со строителем и как бы заключая с ним союз, произнес Федор Игоревич. Затеплилась в нем вновь надежда, должно исполниться пожелание таксиста, должно, обязано!-Вы же ни на кого не оглядывались, когда продвигали свой проект в жизнь.

Замминистра теперь смотрел на них, Мамая и Ярославцева, враз, чему-то посмеивался. Он был человеком очень хитрым, простодушные люди в министрах не ходят, и что от него сейчас стоило ожидать - инженеры не знали. Кравцов из тех людей, кто не привык щадить чье-либо самолюбие, если это касалось дела. Он привык подбирать для выполнения той или иной задачи именно тех людей, которые могли ее в срок выполнить, и не в его привычках было отступать от своих решений. Ярославцев как-то всем телом ощутил разницу в возрасте, своего и Мамая, с предпенсионными годами Кравцова. Его опыт подбирать людей, управлять их умом, волей, действиями. Возникла в нем надежда и вновь заколебалась: сейчас Кравцов выдаст!

- А сейчас вы сами выступаете в роли своих былых противников.

Это Мамай. Прозвучали слова у него уже с нотой отчаяния. Напрасно он так. Увлекся инженер, гнуть нужно да не перегибать! Но Кравцов - странно! - на выпад никак не отреагировал, будто ничего сейчас и не было сказано. Он думал.

- Любопытное качество, - наконец произнес он медленно.-

Я не в первый раз с ним встречаюсь... И у инженеров такое наблюдал, и у рабочих. Почти самоуничтожающее качество - быть самим собой при любом авторитете. В мое время такое было редкостью. А сейчас это... через одного. Какие-то новые люди появились. Откуда вы беретесь... такие?

- Из жизни, Николай Максимович, - ответил тотчас Ярославцев, как бы оправдываясь за выпад Мамая, но и беря его под защиту.- Такое время...

Кравцов молчал. В кабинете его стало легче дышать, хотя и не рассеялось еще напряжение, но стало вольнее. Замминистра смотрел не столько на окна, сколько, искоса, изучающе, на Мамая, и по взгляду его было видно, что тот его интересует всерьез, и он что-то уже прикидывает в уме, сопоставляет, делает выводы.

Ни Ярославцев, ни тем паче Мамай не знали, что всю жизнь, особенно в период продвижения проекта ГЭС, Кравцов мечтал иметь друга, друга настоящего, задушевного, который был бы равен ему по служебным обязанностям и по настрою. И теперь, думая о сидящих у него на приеме инженерах, размышлял о том, что, возможно, сейчас он присутствует при зарождении именно такой дружбы: вон как напряглись Ярославцев и Мамай, приготовившись защищать друг друга. Не будет ли их дружба подспорьем, чтобы вытянуть из провала Атоммаш?

Дружить, жить в мире им, конечно же, будет трудно: заказчику и генподрядчику не до задушевности. Но не будет ли именно это ощущение неудовлетворенности, состояние отрицания необходимым творческим актом в дружбе? Ведь чтобы что-либо могло развиваться, нужно даже противоречия вносить искусственно. Как бы то ни было, но союз Ярославцева и Мамая Кравцову нравился.

- Хорошо, - сказал Николай Максимович, всматриваясь сквозь дальнозоркие очки в инженеров. Улыбался он просто, ясно, будто был не в служебном кабинете, а в кругу семьи, дома. - Уговорили. Поезжайте, Федор Игоревич, на Атоммаш, это действительно ваше дело. Но знайте... - Кравцов согнал с лица улыбку, продолжил:- Главным куратором строительства назначили меня, спрос будет жестким. За осень и зиму вы радикально должны переломить ход строительства. Скажу прямо: работа вам предстоит огромная. Атоммаш мы должны построить в очень сжатый срок. Таких темпов, графиков нам еще не приходилось испытывать даже на КамАЗе. Через два года вы уже должны заложить производство первого реактора. Нуте-с, новые люди, выдержите ли вы такое испытание?