Владимир Фоменко. На Дону

Эта степь лежала в стороне от людей, от всякого, даже самого малого движения. Далеко, за много километров, маячил хутор Соленый; еще дальше, с другого края, неслышная-невидная отсюда жила своей жизнью станица Цимлянская; туда в первой половине лета, когда разлившийся Дон еще не мелел, раз в неделю приходил из низовий, из Ростова, пароход, - свистящий, шлепающий колесами, парующий. Он зычно гудел, бросал в вышину белое облачко, к берегу валил народ с круглыми корзинами-сапетками на коромыслах, перекликался, шумел; а здесь, на степной отшибке, на горячих, слепящих от солнца и полыни буграх, - месяцами никого... Разве что суслик появится из норы, засвистит рядом с кучкой вытащенной из глубины желтой глины, а заметит тень коршуна, дернется гладкой, словно облизанной головкой, нырнет в накаленную, всю в трещинах землю, - и опять никого...

Именно эта степь превратилась в послевоенные дни Волго-Дона в передний край, где землю до самых песков, до коренной глины,- как это и бывает на переднем крае! - переворачивало, крутило, вздыбливало грохочущее железо, вроде бы давало реванш прежнему покою, будто специально ломало тишину. Даже по ночам кипела эта равнина. Веками знала она ночью только звезды и серпик месяца, а теперь сама бросала на полнеба зарево, полыхала огнем мазутных костров, искрами автогена, электросварок, фарами землеройных машин, автоколонн, тысячеваттными лампами на столбах-времянках, счетверенными, сдесятеренными прожекторами!

Отгремела стройка. Дон пошел через турбины; перед хутором Соленым встал свежерожденный город Волгодонск с фигурами казаков на вздыбленных конях на башнях головного шлюза; станица Цимлянская сменила множество деревянных куреней на крупные здания с колоннами, с барельефами, нареклась городом Цимлянском, - и степь снова, как положено степи, стала тихой, травянистой. Начала она жить у возникшего на земле моря, сделалась его берегами.

А сегодня на этой же самой степи, как раз на ней, строится Атоммаш. Уже высятся зелено-голубые корпуса, размеры которых непривычны, совершенно неспособны нашему глазу, так как самые огромные, когда-либо виденные театры или вокзалы слишком малы для сравнения.

С недоумением, пожалуй, с растерянностью, разглядываю окружающее. Отлично понимая умом, никак не умею охватить душой, что ширина зала, в котором стоим, четырехсотметровая, а длина близится к километру; что рядом, на соседнем участке, взнесенные надо всеми просторами, лежат рельсы, по которым скоро двинется кран, будет поднимать тысячу двести тонн. Считай, восемьдесят тысяч пудов. Оторвет от земли и понесет по воздуху... Кран строится в Красноярске, он еще не родился, но уже наречен СКР-2600, будет по своей мощности первым в Союзе из мостовых кранов.

Многое здесь впервые, даже, например, стройка КамАЗа не знала таких темпов монтажной работы. Здесь поднимается первый в Союзе завод атомных реакторов.

К поясу монтажника Кобыляцкого Гены прикована цепь, которой крепятся в высоте. На голове каска, чтоб не ушибло каким-нибудь сорвавшимся болтом или не обожгло искрами. Каска похожа на фронтовую, но лицо под ней не фронтовое. Оно не обветренное, не задубелое, а скорее нежное, так как работа монтажников идет сейчас под крышей, в четырех стенах. Белизна Гениного лица подчеркнута темными волосами, падающими по шее едва не до плеч, а главное, полосой черных усиков, приопущенных у краев по городской "доцентской" моде. Теперь и у молодых казаков такая мода.

Возведение Атоммаша взято под опеку Центральным Комитетом ВЛКСМ, стройка объявлена Всесоюзной ударной комсомольской, здесь работает молодежь из всех пятнадцати союзных республик, а Гена - человек донской, местный, из зимовниковского колхоза "Красный чабан". За свою жизнь Гена окончил семилетку в колхозе, ГПТУ в Новочеркасске и, кроме того, заочно Краснодарский монтажный техникум. Все на "4" и "5". Теперь "пашет" здесь.

Сюда еще не хлынул штат журналистов, не внушил ребятам своими расспросами и фотообъективами, что они, строящие Атоммаш хлопцы, народ исключительный, и Гена разговаривает нормально, даже поначалу робко. Парень как парень.

- Понимаешь, - ввожу его в курс, - мне надо о твоей стройке рассказать так, чтоб читатель сразу вообразил ее перед собой. Что в ней, по-твоему, главное?

Гена не задумывается.

- Цифры! - говорит он.-Цифры - это ж факт.

Любитель цифр, он сообщает, что здесь вкалывает одних лишь только комсомольцев три тысячи шестьсот шестьдесят пять, не считая всех прочих.

Шаришь кругом глазами, а их-то, этих людей, не видать... Есть корпуса- сколько ни гляди, - ошеломляющие громадностью; есть голубые их стены, уже воспетые за их голубизну в центральной печати, в стихах поэтессы Риммы Казаковой. Все это имеется, ну, а куда ж народ подевался?

- Гена! Сегодня всеобщий выходной, что ли?

Удивленный, что на его Атоммаш как бы бросают тень, он озадаченно помаргивает: "Как же, дескать, мало людей? Просто им лишнее грудиться толпами. Каждый с квалификацией, у каждого свой объект".

- Вот этот деятель, - указывает Гена подбородком на какого-то хлопца, - мотор регулирует. А тот вон закрепляет балку-двутавровочку.

- Где?

- Да во-он, на верхотуре под крышей маячат ноги... А тот, гляньте, в кабине орудует педалями. Так на всех километрах, до горизонтов.

Через дверной проем всматриваюсь в эти безлюдные горизонты. Я привык к другим стройкам, где все, что называется, кипит руками, спинами, головами, шеями - мокрыми от пота, бордовыми. Привык за все пятилетки, начиная с первой, с ее первенца на Дону - Сельмаш-строя, как называлось тогда - полвека назад - строительство ростовского Сельмаша.

А Гена знает только учебные заведения и Атоммаш, где совсем нет тех былых работ, что делались шумной мельтешащей толпой под запевку: "Взяли, ра-а-зом!" Мы не пошли на обеденный перерыв в столовую, жуем пирожки, запивая молоком из пакетов. Гена рассказывает о возведении корпусов, и я представляю, как плавали по воздуху на тонких тросах устрашающе огромные фермы, похожие на железнодорожные мосты, для чего-то сорванные с места; плавали стальные колонны и широкие, как площади, стенные панели, составленные из сложенных вместе слоев. Сандвичи. Все это стремительно, а на глаз неторопливо монтировалось на уже готовые, могучие, со сваями глубиной двадцать шесть метров, фундаменты; и лишнее говорить, что сила не в мельтешении, не в "разом взяли", а в инженерных абсолютно новых решениях.

- Ну, а фундаменты, - спрашиваю, - их-то закладывали прежним методом?

- Тю! - чисто по-донскому восклицает Гена и растолковывает, великодушно избегая терминов, стараясь как можно популярнее:-Включил буры, они вж-жик, вж-жик, вж-жик - понасверлили в грунте колодцы, вроде артезианских; в каждый опустил кранами арматуру, залил бетоном, утрамбовал электровибраторами - и сваи готовы. С приветом! А фундамент обычный - это ж средневековье.

Эх, Геночка! "Средневековье"... Это моя юность, это Сельмашстрой с его крестьянскими ходами, конными граблями, козоносами, грабарями. Ишь, слова! Для тебя вроде французских... А мне самые родные, кровные.

Всякий раз, проходя мимо Сельмаша, глядишь на корпус заводоуправления, на башню проходной... Все это внутри было в войну взорвано, а стены уцелели, и, замирая душой, гордясь, разглядываешь принесенные твоими друзьями и лично тобой кирпичи...

Их видишь воочию, а памятью слышишь те шуточки, что сыпались . в адрес каменщиков-мужиков, клавших эти стены. Приходя из деревушек на сезон, сезонники, они курили не папиросы, а махру, красовались синими в горошек, а то и красными рубахами - и мы, глупые молодые горожане, перемигиваясь, зубоскалили на два голоса:

- Подай струмент.

- Какой?

- Вядро с водой.

- Нету, корова попила.

...Работаешь, бывало, на высоте строительных лесов, видишь внизу потоки кнутами хлещущих грабарей, их телеги, переполненные глыбами супеси, глины, верхних земляных пластов, вывернутых к солнцу корнями, разломленных, полупудовых - и нам, комсомольцам, казалось: пол земного шара встало на колеса, пошло боевой дорогой.

Наш паровоз, вперед лети!

Всякий раз, глотнув из пакета, Геннадий косточкой пальца деликатно промакивает усы, слушает, а я вижу ростовское знойное, в пыльной заволочи, небо, потных каменщиков-стариков, для которых мы - счастливые, что уже не школьники, а рабочий класс, - таскаем кирпич по узеньким, похожим на пароходные трапы сходням. И сейчас слышу, как эти усыпанные известью, сверкающие шляпками гвоздей сходни пружинятся под ногами, напряженными от двойной тяжести, - меня самого и кирпичей на спине, на сколоченной из досок "козе" с ее деревянными "рогами", опертыми на плечи; ощущаю тяжесть "козы", когда, соревнуясь со взрослыми, самонадеянно сверх меры перегрузясь,- на то и соревнование! - взбираешься вдоль бесконечных перил, хватаешь воздух ноздрями, ртом, всей своей раскаленной солнцем кожей.

- Что такое козонос, Гена?

Он не знает и на всякий случай улыбается. Над нами, на сверхмощных подкрановых балках, параллельных балкам СКР-2600, лежат толщиной в ногу рельсы, которые сейчас, после обеденного перерыва, начнет выверять Гена со своими монтажниками, как он говорит "деятелями". В его подчинении две бригады. Он, Геннадий Кобыляцкий, большое начальство, работает мастером. Стройка еще не кончена, но и то смонтированное Геннадием, поднятое в высоту, уже само по себе столь зримо, весомо, что едва не берет оторопь.

- Возводили мы, - говорю я, - цех конных грабель. Это таких, в которые впрягают коней. Возводили и цех повозок, "крестьянских ходов". Тоже конных, наилучшей конструкции в ту эпоху! А комбайн?

Да такого и звучания не было!

Я - вроде живого говорящего мамонта для Гены. Он сдвинул каску на затылок и, подогревая меня своим изумлением, расспрашивает о первой пятилетке.

- Возьми, говорю, слово "грабарь". Это землекоп и заодно возчик.

Гена непонимающе хлопает ресницами. Втолковываю, что грабарем назывался дядька с собственной лошадью и кнутом, с собственной телегой-грабаркой и лопатой - тоже грабаркой; что являлся из деревни подзашибить деньжат, ходил с похожей на бурлацкую лямкой через плечо, чтоб подпрягаться на подъемах к своей коняге.

- Ну ладно, говорю, я приехал не рассказывать. Это ты давай-ка про свой завод...

Потрагивая "доцентские" усики, Геннадий четко говорит, что раз уж к двухтысячному году на планете, считай, не останется угля и нефти, человечество все выберет под собой, то следует думать вперед и производить реакторы.

- Это ж, - говорит он, - ясно, как день!

Он сообщает, что его реакторы пойдут на электростанции, будут давать самую дешевую энергию из всех на земле существующих, что атомные установки еще недавно выносились к чертям на кулички, а теперь достигнута изоляция настолько полная, абсолютная, что радиации ноль. Разве, мол, сравнишь безвредный атом с теплоцентралями, где горы отходов, где газы от сгорания штыба на десятки километров травят атмосферу? Хватит! Теперь намечается атомная...

Так что, дескать, ему, Геннадию, есть что строить. Задумал он жениться на девушке из химкомбината, квартира их будет в завтрашнем городе. Этих квартир в плане - Геннадий делает для эффекта паузу - больше миллиона квадратных метров, не говоря о плавательном бассейне, стадионе, Дворце культуры среди парка и, конечно, не говоря уж о кинотеатрах, по словам Гены, "исключительно модерновых". окруженных цветниками.

...Полностью все это видится пока на кальках и синьках проектных бюро, а в натуре, в степи, вокруг домов уже готовых, куда уже въехали семьи, уже рожают детей, несут их в первые ясли, - здесь пока что громоздятся под дождем штабеля блоков, ходят в небе краны; колеса грузовиков швыряют цепкий размытый чернозем, парующий от трения; и нужны чудесные молодые глаза Гены Кобыляцкого и его напарников, чтобы видеть самое, как они считают, удивительное творение современного градостроительства!

Когда кипела здесь Волгодонская стройка, а народ, не остывший от войны, от вчерашних боев, именовал стройку передним краем, звенел словами: фронт работы, массированный удар, наступление, - жили мы здесь с писателем Анатолием Калининым. Он - в станице Цимлянской, я - в хуторе Соленом и, случалось, шагали за территорию работ, на безлюдие, где было только небо да над пеленой снега чернели терновники в низких сорочьих гнездах, подрагивали на ветру у края откоса, над широкой, глубоченной промоиной.

- Ведь правда, по такому вот откосу, - говорили мы, - именно по такому, поднимался навстречу своей смерти Петро Мелехов. Помнишь, как после выстрела Митьки Кошевого удивленно лапнул себя за грудь у соска...

А летом, в жару и сухость, представляли то Пантелея Прокофьеви-ча у стрекочущей лобогрейки, то Аксинью с Гришкой в подсолнухах на этой горячей земле, среди этого навек вошедшего в нас стоялого-запаха шершавых накаленных листьев и шершавых бодыльев, заплетенных повиликой, обожженных высоким, синим до черноты небом...

Думая о Родине, всегда представляю степь. Именно ее. Наверное,, потому, что и пишу всю жизнь о ней, и думаю о ней, как о чем-то живом, чувствующем...

Пожалуй, самое прекрасное из всего, что знаю, - это наши равнины, покрытые рябящими от воздуха, блесткими от солнца травами в плетках сизых шалфеев, в желтых донниках, розовых эспарцетах вперебой с белыми полянами, целыми островами ласковых сияющих ромашек; и страдаешь, когда губится даже самая узкая полоса для шоссейки или грейдера.

Человечество множится, необходимы новые города, могучие заводы; это даже и не завтрашний, а наш текущий день. Степи, в ромашках с их веселыми глазками, никуда не денешься, идут под застройку. Но те, что не идут, они требуют нашей самой горячей защиты.

"Позволь, это не на тему!-скажут мне. - Ведь речь-то о прежних и новых стройках, о комсомольце Геннадии Кобыляцком".

Отвечаю. Тема тут ни при чем. Какая б сегодня ни была тема - пусть даже о живописи - необходимо думать о защите природы. Довольно нам - таким крылатым, что летаем в космос, - бороться с природой на земле. Время - уже не на бумаге и словах - подружиться с чистой водой и чистыми травами, где кричит перепел; а когда ты, приехавший на природу неопытный горожанин, возмечтаешь его увидеть, не поднимется на крыло, а убежит, словно утонет в дальних зарослях, и опять счастливо выкрикнет: "А я вот он!"

Должно быть, у степей, так же как у людей, по-разному складывается судьба. У одних тихо, у других бурно. Эта, на которой стоим мы с Геннадием, равнина идет в переделку по очередному заходу. Еще не привыкнув, что после Волго-Дона она уже не просто степь, а морской берег, что вместо ковылей и тускло-блеклых цинковых полынков плывет по ней по ветру совхозная пшеница, - она опять в промышленной производственной работе, держит на себе заводские корпуса с черноусыми и безусыми мастерами, завтрашними "женатиками", держит их поднимающийся город. Лучший - они это знают! - на всем Дону.