Записки случайного туриста

После долгих лет скитаний по белу свету судьба снова забросила меня в Таганрог, в котором я провел свое детство и окончил гимназию. Пришлось вспомнить старину и заглянуть в ту протекшую эпоху, которая уже отсчитала и сдала в вечность целю половину столетия.

В настоящее время Таганрог знаменит как родина покойного писателя А.П. Чехова, которого почтило городское управление, назвав его именем одну из улиц. Естественно, что и я заинтересовался в последний приезд всем тем, что было современно покойному писателю и что хоть сколько-нибудь напоминало его детство. Как много изменилось с тех пор! Таганрог как будто бы подменили.

Во время детства Чехова очень многого не было. Прежде всего не было мостовых. В настоящее время считаются исключением те улицы, которые не замощены, тогда же считался большой редкостью единственный замощенный участок на Старом базаре, против здания тогдашней почты. Слова «почтовая контора» тогда не употреблялись, а было просто «почта». Мостовую против этого казенного здания начали мостить четырехугольными плитами, но на первое время результаты выходили очень неудачными. Вероятно, по недостатку технических знаний среди членов тогдашнего «мостового комитета» отделочные плиты выступали из своих ячей и плясали под колесами экипажей. Мостовой комитет очень часто приступал к починке, но без особого успеха: рядом с уложенными на свое место плитами начинали вылезать соседние. Иной раз дело доходило до того, что седок в страхе кричал извозчику: «Куда ты едешь? Не видишь разве, что здесь мостовая?» На остальном протяжении Большой (ныне Петровской) улицы только ещё начинали возить песок и укладывать кубиками камень-булыжник для будущей мостовой. Прочие улицы совсем не знали ни мостовых, ни тротуаров. Площадь на Старом базаре весной и осенью делалась непроходимой, и хозяйки, ходившие за провизией во время привоза, утопали в грязи. Это было тем более неприятно, что почти вся торговля сосредоточивалась на одном только Старом базаре, а Новый был пуст, и в центре его в виде потемневших от времени руин стояла недостроенная Митрофаниевская церковь.

Почта отличалась большими неудобствами. Для подачи или получения письма приходилось переходить из комнаты в комнату и подавать корреспонденцию в узенькие окошки. Впоследствии почтмейстер г. Муженко произвел реформу и соорудил сбоку здания пристройку, предназначенную для публики. Удобств получилось больше. Контора была открыта не каждый день, потому что почта приходила раз в два дня, а бывали случаи, что и реже. Происходило это в распутицу, и тогда обыватели, горестно качая головами, говорили: «Грязюка-то какая! Даже почта не могла проехать дальше Самбека и вернулась назад…» Письмо из Таганрога до Петербурга шло три недели. С постройкой Николаевской железной дороги между Петербургом и Москвой срок этот сократился на неделю, и таганрожцы ликовали: «Какая благодать настала! Газеты из Петербурга приходят только через две недели. Теперь мы получаем уже самые свежие столичные новости.»

Когда родился Чехов, в Таганроге уже поговаривали о железной дороге. О ней хлопотали, и даже, кажется, ездил нарочно в Петербург писатель Нестор Васильевич Кукольник, написавший знаменитую в свое время пьесу «Рука Всевышнего Отечество спасла». Ныне эта пьеса, равно как и другая «Азовское сидение» давно уже позабыты и составляют библиографическую редкость. Имение Кукольника лежало где-то около Дубков. Там Нестор Васильевич и похоронен. На его отпевание, происходившее в соборе, были собраны гимназисты и гимназистки. В их числе был, кажется, и Антон Чехов. Говорю «кажется» потому, что не помню, был ли он тогда в гимназии, но что он был в церкви, знаю наверное, потому что впоследствии он ярко помнил отпевание Кукольника и даже речь протоиерея Покровского, произнесенную у гроба.

Чехов, будучи ещё мальчиком, однажды был со старшим своим братом в Дубках и нечаянно забрел в имение Нестора Васильевича. Дорога в Дубки шла мимо Солдатского сада, от которого теперь осталось, как говорят, очень немного следов. Металлургического завода не было и в помине.

На Большой Петровской улице стоял большой новый каменный дом Кукольника. Впоследствии с открытием гласного судопроизводства в нем временно помещался окружной суд.

На Большой же улице, за зданием старой почты, был в своем роде исторический. Но теперь уже, к сожалению, не существующий белый одноэтажный дом, в которой жила Ульяна Андреевна Мартос, вдова скульптора Мартоса, создавшего памятник Александру 1, стоящий перед монастырем. Ульяна Андреевна была в свое время придворной дамой при императрице Елизавете Александровне и после её смерти не снимала траура и ходила неизменно в черных платьях до самого конца дней своих. Вся её квартира была уставлена живыми растениями в горшках. Гимназист Чехов бывал не раз в доме Ульяны Андреевны, тогда уже древней и беззубой старушки, и возвращался от неё всякий раз с зубною болью, потому что она закармливала его вареньем.

На этой же улице и поныне стоит дом Василия Николаевича Третьякова/Ленина. 43/, бывшего одно время церковным старостой в соборе и торговавшего в рядах против собора, рядом с лавкой Перушкина, а затем Глобина. Третьяков строил этот дом по заранее обдуманному плану: внизу помещались магазины, а наверху казино, а затем гостиница. В одном из этих магазинов торговал одно время отец писателя П.Е. Чехов. Во дворе была его квартира в верхнем этаже. Там жил маленьким мальчиком Антон Чехов, учившийся в то время в греческой школе.

Рядом с лавкой П.Е. была парикмахерская Ивана Андреевича Злова, который был знаменит тем, что съездил в Париж и вывез оттуда целый склад керосиновых ламп, которые и продавал тут же, в парикмахерской. По вечерам он зажигал для приманки покупателей целый десяток этих ламп сразу и устраивал таким образом иллюминацию, на которую стекался смотреть чуть ли не весь город. Он же торговал и керосином, бочка которого хранилась во дворе, в сарае.

Верхний этаж дома Третьякова отделывался под казино довольно изящно и с некоторыми претензиями /по-тогдашнему/.Полы в залах расписывались мастерами «под паркет» с изображениями человеческих фигур. Это было большой редкостью и привлекало множество любопытных, стекавшихся смотреть на эту работу. Забегал не раз на правах соседа и Антоша Чехов, и потом рассказывал в школе о том, какие диковинки он видел. Когда дом был готов, верхний этаж снял под казино какой-то француз мсье Трилль, кухня которого помещалась тут же, во дворе, как раз под квартирой П.Е.Чехова. Этот Трилль был самый обыкновенный француз-повар. Он был достаточно предприимчив, и я к нему ещё вернусь.

Он был достаточно предприимчив, и я к нему ещё вернусь.

Не помню, когда это было, до казино или после казино, но только этот этаж сподобился иметь в своих стенах и высокопоставленного жильца. Когда в Таганрог градоначльником был назначен контрадмирал И.А. Шестаков, то по каким-то причинам город приготовил для него роскошное помещение именно здесь. Любопытные также стекались смотреть на убранство. Сколько времени прожил здесь градоначальник, я теперь не помню, но бегавшие по двору дети П.Е.Чехова и И.А.Злова видели не раз у окна, выходящего во двор, мирно беседовавших градоначальника и его супругу, при этом старались вести себя преувеличенно хорошо и благовоспитанно. Но однажды не выдержали, увлеклись, Гриша Злов чем-то обидел Антошу Чехова, и тот с громким ревом побежал жаловаться своим родителям на обидчика.

Впоследствии в том же этаже Третьяковского дома помещалась гостиница, кажется, «Лондон». По вечерам в ней играл дамский оркестр. Этот оркестр привлекал главным образом моряков-«капитанов» всевозможных наций. Было очень шумно, но все это веселье просуществовало недолго. Дамский оркестр был вскоре упразднен.

Как раз против дверей лавки Чехова через улицу в огромное окно глядели качающиеся часы Франца Файста - знаменитого часовщика на всю округу. Часовщиков и тогда было достаточно, но Файсту принадлежало всегда первое и почетное место. Он увековечил себя тем, что построил башенные часы на соборной колокольне. Это был виртуоз своего дела и единственный на всем юге часовщик, имевший вполне оборудованную мастерскую. В те времена башенные часы можно было заказать только за границей или в Петербурге. Чехова-писателя, тогда ещё очень маленького мальчика, в качающихся часах Файста занимали больше всего маленькие циферблаты, показывающие время в разных пунктах мира, и он не раз задавал вопрос, каким образом Файст, живя в Таганроге, может знать, который час в Константинополе.

На Петровской улице, на том месте, где теперь стоит большое здание гостиницы «Европейская» (построено в 1870-х гг.), тянулся длинный забор, огораживавший пустое место, принадлежавшее купцу Перушкину. Этот пустырь был излюбленным местом для заезжавших в Таганрог цирков, строивших свои арены на живую нитку. Один из этих цирков был очень памятен будущему писателю. Павел Егорович повел своих детей в том числе и Антошу на «блестящее представление», но дети не увидели спектакля, потому что у кассы в толпе у П.Е. вытащили из кармана довольно большую по его состоянию сумму денег, и вся семья вернулась домой с опущенными носами и в самом унылом расположении духа.

Далее между городским садом (по-тогдашнему казенным) и за столбами шлагбаума был пустырь и там колосилась золотистая пшеница. Антоша Чехов ходил туда с братьями гулять и приносил с этого поля букеты голубеньких цветочков.

Теперь при взгляде на эту застроенную местность трудно даже поверить тому, что там когда-то пахали и сеяли. На месте теперешнего вокзала был тоже голый пустырь, по которому бродили одинокие коровы.

Площадь между казармами и вокзалом был когда-то ярмарочным двором, пустым весь год, но чрезвычайно оживлявшимся к 15 августа. В этот день открывалась из года в год Успенская ярмарка. В каменный корпус выезжали из города местные, свои же купцы, и только два или три из них занимали прибывшие из Бердичева торговцы с галантереей. Выходило, что таганрогские купцы только играли в ярмарку.

Играла комедию также пожарная команда, ставившая под навес посредине двора две или три пожарные бочки и насос. Бочки играли роль успокоительной декорации, потому что воды в них не было никогда. Брандмейстер, пожалуй, был прав по-своему, потому что девять десятых корпуса представляли собой «пустыню Аравийскую», а из-за остальных четырех или пяти занятых лавок беспокоить пожарную команду не стоило. Павел Егорович тоже выезжал сюда и тоже баюкал себя наивной мыслью, что и он играет на ярмарках.

Настоящая же заправская ярмарка с действительно приезжими купцами раскидывалась на площади между теперешними корпусами и вокзалом. Тут было пестро, весело и суетливо. На полотнищах на земле пестрели заманчивые грошовые игрушки, суздальского письма иконы и всякая галантерея, а далее шли палатки с ситцами и кумачами. Немного в стороне целыми горами были навалены сундуки и колеса, затем тянулись бондарные товары и лес. А в центре этой сутолоки гремела дерущая уши музыка в балагане госпожи Боцмановой, где на каруселях и качелях высоко взлетала невзыскательная публика. Будущий писатель весь, всею своей детскою душой уходил в эти игрушки и балаган…

А было весело. Одна только гостиница Ворошилкина, выходившая лицом на площадь, стоила десяти увеселительных заведений. По вечерам она была переполнена: не хватало столов и стульев и было жарко, тесно и душно. При этом играл и бродячий оркестр, кочевавший круглый год с ярмарки на ярмарку.

На углу Ярмарочного переулка и Монастырской улицы теперь стоит угловой двухэтажный дом, принадлежавший купцу Моисееву, имевшему на Новом базаре водочный склад. Теперь в этом доме помещается аптекарский магазин, а ранее помещалась лавка П.Е.Чехова и под нею винный погреб. В верхнем этаже жила семья Павла Егоровича. Будущий писатель был тогда гимназистом и очень часто, помогая отцу, торговал в этой лавке. Дом этот перестроен.

В лавку вели три неуклюжие ступени, которых теперь нет. Пол лавки понижен на целый аршин, дверь, которая вела из переулка в погреб, превращена в парадную дверь, и над входом в лавку построен балкон, которого раньше не было. Во дворе возведены новые службы. Если по Александровской улице отсчитать по направлению к воротам два окна лавки, то следующие два окна будут обозначать ту комнату, в которой семья Чеховых обедала. Спал же Антоша в комнате на втором этаже, над входом со двора.

Противоположный дом принадлежал купцу Миронову (ныне в нем молочный магазин) и в нем помещался кабак еврея Бориса Марковича или Бориски. Здесь с утра до ночи ютились целыми толпами драгили и здесь они сквернословили, не давая прохода ни одной порядочной женщине. Отсюда их нанимали амбарщики и ссыпщики на всякого рода работы.

На другом углу был дом Егора Дмитриевича Приивано (ныне магазин «Индустрия») или, как его звали в просторечии, Чекана. О был очень добродушный старичок-грек. У него на втором этаже жил одно время учитель французского языка таганрогской мужской гимназии Турнефор, о котором злые языки говорили, будто у себя на родине он был простым парикмахером. Один год Антон Павлович учился у него в гимназии Французскому языку и, кажется, успехов не имел.

На четвертом углу, обнесенном деревянным забором, помещалась деревянная будка (ныне часовая мастерская), в которой торговал лимонадом какой-то мещанин. Будучи уже студентом Антон Павлович, приехав в Таганрог, искал эту будку, чтобы по старой памяти вы пить сельтерской воды, но уже её не нашел.

Недалеко, по этой же Монастырской улице, стоит и теперь ещё дом, при надлежавший покойному И.И. Лободе. Ныне в нем живет сестра Лободы, одинокая старушка Марфа Ивановна Морозова. Покойному писателю она приходилась теткой, и он в детстве часто бегал к ней с глубочайшим уважением. Да иначе и не могло быть. Это была милая, добрая и гостеприимная старушка. Антон Павлович очень любил её.

На Монастырской улице утратилась и ещё одна достопримечательность - Алферакинский квартал ныне разбитый на отдельные участки и густо застраиваемый. В прежнем саду Алфераки стояла китайская башенка с колокольчиками, звеневшими меланхолически и как-то особенно приятно, а за высокой каменной стеной все казалось таинственным и загадочным.

На площадь, где стоит памятник Александру 1, выходила аптека Эльзингка, блестевшая в окнах огромными стеклянными шарами с разноцветными жидкостями. Теперь там банк

Антону Павловичу был памятен угол этого квартала и Монастырской улицы: там почти всегда сидела с решетом девчонка, продававшая помадной баночкой семечки (подсолнухи). Будучи ещё мелкотравчатым гимназистиком будущий писатель иногда покупал у неё на копейку семечек, а иной раз вместе с братьями или товарищам и просто грабил, запуская в решето пятерню. Девчонка начинала плакать или браниться, и гимназисты разбегались.

Можно было бы сказать, что за последнее столетие неизменным остался греческий монастырь, перед фасадом которого стоит памятник Александру 1 - всё той же неуклюжей и тяжелой архитектуры храм и все так же наклонившаяся вправо левая колокольня. В этом храме будучи гимназистом несколько лет подряд пел раннюю обедню Антон Павлович в хоре, организованном его отцом.

Кроме того, его гоняли сюда каждый год 19 ноября в день смерти Александра 1 на панихиду. Ученики мужской гимназии вместе со своим начальником обязательно присутствовали в монастыре на богослужении, а затем, уходя в монастырский двор, смотрели. Как солдатам местного гарнизона выдавалось в виде помин по чарке водки и по белому хлебу…

В те отдаленные времена хлебным пекарем был некто Карпов, пекарня которого помещалась в рядах на Новом базаре. Выпекаемые им французские булки и розанчики были сносны только одну половину недели, а вторую половину не годились ровно никуда. Происходило это оттого, что главный пекарь у него периодически запивал В те горькие дни Карпов всегда ставил в церкви свечку о скорейшем выздоровлении своего подручного, а малый, разносивший булки, заранее предупреждал: «Запасайтесь булками на завтра и на послезавтра. Афанасий Иванович уже посылал в питейный…»

Подобные извещения никого не удивляли. Вообще в те времена «гласность» была развита очень широко. В определенные дни недели в предобеденное время можно было видеть человека, который ходил из улицы в улицу, держа на плече веник на длинной палке и громким голосом выкрикивал:»В баню! В баню! В торговую баню» Это означало, что в этот день топилась баня, куда и приглашались обыватели мыться.

Старожилы, вероятно, помнят и другой образец гласности. Идет, бывало, по улице солдат и изо всех сил жарит в барабан, а рядом с ним шагает либо полицейский чин, либо статский. На неистовый грохот барабана из ворот и из калиток выскакивают обыватели и спрашивают: «Что такое? Что случилось?» - «Караспасов дом продается»,- отвечает полицейский.

Был в ходу ещё и третий род гласности, но уже тревожного характера. Если возникал пожар, то с колоколен всех церквей разносился звон - все равно, днем или ночью. Звон этот призывал обывателей к тушению пожара, потому что на тогдашнюю пожарную команду рассчитывать было трудно. В бочках вода не всегда бывала запасена и добывать её вообще было очень трудно. Пока пожарный с бочкой съездит по спуску к морю и вернется, пожар может разрастись до громадных размеров. Пожарная команда славилась только тем, что при пожарных лошадях проживал бородатый козёл, которого постоянно дразнили уличные мальчишки и который мстил за это тем, что бодался.

Заговорив о пожарах, я невольно вспомнил о недавнем пожаре, уничтожившем макаронную фабрику на Петровской улице, недалеко от здания окружного суда. На этом месте в старину был очень интересный угол квартала. Здесь был целый ряд кофеен, растянувшихся не только по улице, но и уходящих вниз по переулку. В летнее время в разгар навигации жизнь здесь била ключом. Здесь собирались моряки-иностранцы, прибывшие в Таганрог на судах всех наций. Поблизости была торговля Александра Максимовича Стороженко. Мой покойный отец рассказывал, что это был умный и предприимчивый человек, самоучкой выучившийся английскому языку и впоследствии пустивший по Азовскому морю первые два свои парохода «Александр» и «Матрена». У него в лавке собирались по преимуществу англичане, а по соседству в кофейнях представители других наций. Бывало, весь тротуар перед кофейнями в ясные дни был запружен толпами греков, турок, итальянцев, Все они в своих национальных костюмах оживленно беседовали, каждый на своем языке, производя впечатление маленького международного уголка в русском городке. Сюда Антон Павлович приходил иногда прислушиваться к иностранным наречиям.

Отсюда были видны собор и «шопа». Собор тех времен был только недавно перестроен, а «шопы» теперь уже нет и следа . Это было крытое и в высокой степени грязное здание, в котором питались бедняки. В других городах такие учреждения носят название «обжорки». Вокруг «шопы» царила особенно глубокая грязь, потому что всякого рода объедки и отбросы не вывозились, а выбрасывались тут же. От арбузных корок иной раз нельзябыло здесь пройти, чтобы не поскользнуться. Единственными санитарами этого благодатного и благовонного местечка были бродячие свиньи и собаки.

Вокруг «шопы» в сухое летнее время прямо на земле восседали торговки с большими горшками, продававшие борщ и иную горячую снедь. Случалось, что над базаром пронесется внезапный вихрь, поднимет необъятный столб пыли. Все, кого он застиг, протирают засоренные глаза, а торговки только начинают укрывать мешками свои борщи. А в борщах уже плавают и солома, и навоз, и всякая всячина. И ничего, кушали.

Правый угол Соборной площади по направлению к валу был занят различными кофейнями, харчевнями очень грязными и довольно сомнительной репутации. Здесь чаще, чем где-либо по вечерам и по ночам раздавались зловещие крики: «Караул!»

От Старого базара тянулся ряд обывательских маленьких домиков, выходивших дворами прямо на крепостной вал. Эти домики были по большей части заселены мясниками, торговавшими мясом. Поэтому в их дворах можно было часто видеть баранов телят и даже волов, которые, несмотря на существование городских боен, убивались тут же обухами топоров. Надзора за этим убоем не было никакого, а потому в летнее время из многих дворов несло отвратительной вонью. Будущему писателю случалось не раз бывать в этих местах, т.к. тут одно время проживала его тетка Федосья Яковлевна, сестра его матери. Недалеко угрюмым пятном стояло каменное здание старого острога, напоминавшее собой не то Бастилию, не то другую мрачную постройку. Когда его разобрали и снесли, на площади стало гораздо веселее.

Памятным в душе будущего писателя осталась также перестройка собора(собор сооружен в 1829 г., перестроен в 1867 г.) и переливка соборного колокола. Когда решено было сняты и спущены на землю обыкновенным способом с помощью веревки и блоков. Но когда дело дошло до самого большого колокола, то пришлось придумывать какое-нибудь особое приспособление. И его придумали. От земли и до колокольного яруса были сделаны неподвижные салазки из толстейших бревен. По ним сполз и тяжело рухнул на землю медный великан, а, рухнув, раскололся. Пришлось переливать его.

Новый колокол долго остывал в земле, а потом был извлечен оттуда и поставлен на солидные деревянные подставки. В неотделанном виде он был черен и некрасив. Устроили подвижную площадку, которую вертели вокруг колокола арестанты. На площадке стояли мастер и его помощник, держа в руках инструмент, и, передвигаясь вместе с площадкой, срезывали ленточки оболочки и обнажали ярко блестевшую желтую медь. Работа была затяжная и тянулась несколько недель. Когда мастера уходили обедать, на их место являлись уличные мальчишки и обивали висевшие внизу колокола капельки меди. Молодежь в простоте душевной думала заливать внутренность бабок колокольной медью вместо свинца, не подозревая, что медь плавится туго.

Тут же недалеко строилась на нескольких столбах временная деревянная колокольня, под крышей которой поместился медный гигант: в нем было веса 600 пудов без языка, да язык весил 25 пудов. Обыватели с гордостью утверждали, что такого огромного колокола нет ни в Ростове, ни в Мариуполе. Ни в Новочеркасске.

И вот в один летний вечер неожиданно раздались мощные басовые звуки нового колокола. Все повысыпали на улицу и слушали новые звуки с таким же наслаждением, с каким меломаны слушают оперу или симфонию. Это пробовали новый колокол.

Припоминал Антон Павлович и другой ночной звон в этот же колокол, но этот звон вызывал уже не радость, а грусть, слезы и горячие молитвы. Дело было зимой. Над Таганрогом проносилась страшная вьюга. На улицу нельзя было показать носа. Сильный пронизывающий ветер со снегом сваливал с ног. Все живое попряталось в тепло. Сквозь плотно закрытые ставни, преодолевая вой ветра, доносились звуки соборного колокола. Несколько ватаг рыбаков было застигнуто этой бурей в море на льду, и ночной звон производился для них, чтобы указать им путь к берегу. Жутко было от этого звона на душе у обывателей, но ещё горше у тех, чьи братья, отцы и мужья изнемогали и замерзали на льду.

К утру буря утихла, а к обеду пришли вести с Петрушиной косы о том, что лошади, руководясь инстинктом, привезли туда на санях 17 замерзших рыбаков. Лишь нескольких из них удалось отогреть, а остальные несчастные, успокоившись навеки, оставили после себя осиротелые семьи.

Ранее я упоминал о мсье Трилле, содержавшем в доме Третьякова казино. Учреждение это продержалось недолго. Француз, прогорев, на некоторое время исчез с горизонта, но затем вдруг неожиданно снова воскрес. На левом отлете Воронцовского спуска, если идти из города, стоит синепепельного цвета двухэтажный дом. Прогоревший, но не утративший предприимчивости Трилль ухитрился в этом доме погнаться за двумя зайцами. Пользуясь тем, что из окон дома открывается вид на море, он в верхнем этаже открыл гостиницу «Бель-вю», рассчитывая, очевидно, на путешественников, прибывающих в Таганрог по морю.

Нижний же этаж он превратил в номерные очень оригинальные бани: настроил в ряд несколько деревянных низеньких чуланчиков, отапливавшихся проведенным по трубе паром, для чего сбоку здания был установлен паровик. По другим трубам подавалась холодная и горячая вода. Верх над этими чуланчиками пустовал, и предприимчивый Трилль предполагал отдавать его под спектакли и представления. Подобная фантазия могла прийти в голову только французу.

В этих банях между прочим мылся однажды и Антон Павлович вместе с братьями и одним знакомым старичком, которому Павел Егорович поручил присмотр за детьми. Гимназисты, войдя в номер, до того заинтересовались необычайностью обстановки и массой труб и краников, что чуть было не обварили бедного старика паром, открывая то один, то другой краник. Он даже перекрестился, когда вышел из номера и почувствовал себя в безопасности. Он вздохнул полной грудью, покачал головой и проговорил: «Ну уж и дети! И чему их в гимназиях учат!»

Французу, по-видимому, и тут не повезло. Все пассажиры с пароходов почему-то проезжали мимо «Бель-вю» и предпочитали останавливаться в городе. Пришлось ликвидировать дело.

Гавань… Как это слово много говорит теперь мне, старику, вспоминающему свое детство, юность! Мы, школяры, охотились до самозабвения за орехами, лимонами и апельсинами и за эту незаконную охоту получали изрядные подзатыльники и даже внушительные порки. Бывало, сегодня отдерут милого человека, как Сидорову козу, а завтра он, глядишь, опять украдкой тянет из продырявленного мешка какой-нибудь орех или рожок. Он увлекся, а сзади подкрадывается драгаль или владелец товара грек… Дорого доставались лакомства, но зато как это было заманчиво! Поднимется по Каменной лестнице какой-нибудь забияка: вихры торчат в разные стороны после полученной «волосянки», из носа каплет кровь, а он с гордостью жует рожок, доставшийся такой дорогой ценой…

Полстолетия тому назад собственно порта в том смысле, в каком его понимают теперь, не было и в помине. Была старая Воронцовская набережная, которая тянулась вплоть до Каменной лестницы, до того места, где теперь находятся пристани Русского общества пароходства и торговли. У этих пристаней останавливались пароходы, казавшиеся тогда Голиафами, а от них вдоль вертикальных и обглоданных волнами свай устанавливались рядышком суда сравнительно небольшой вместимости.

Иностранные парусники приходили из Турции, из Греческого архипелага и даже из Италии. Можно было пройти по берегу добрую четверть версты и все читать на кормах надписи: «Агиос Николаос», «Агиос Герасимос», «Мевлуди-Багры», «Сан Антонио» и ни одной русской.

Поэтична была гавань в хорошие летние вечера. Жизнь трудовая и шумная начинает затихать. Иностранные парусники, закрепленные канатами и якорями, чуть заметно покачиваются, изредка поскрипывая снастями…

Антоша Чехов очень любил рыбную ловлю удочкой и хаживал сюда с незатейливыми принадлежностями и с жестянкой в которой хранились черви. Но это удовольствие выпадало ему на долю не очень часто: времени не было, да и родители отпускали неохотно из боязни, чтобы не утонул.

Вся территория, занятая складами, магазинами называлась в то время почему-то биржею. Об этой «бирже» ещё во времена моего детства пелась такая песня о человеке-неудачнике:

Где ты, милый, скрылся,

Где тебя искать?

На биржу свалился

Товары таскать.

И тогдашние драгали действительно умели таскать чувалы на удивление: схватит на плечи пятипудовый мешок с зерном и бежит с ним по сходне на судно так же легко, как будто несет бонбоньеру. Казалось бы, тяжелая ноша и быстрый бег должны были захватывать дыхание, а он наоборот, бежит да ещё и поругивается для собственного удовольствия. Без этой словесной придачи тогдашний драгаль был бы немыслим.

За пристанями пароходов начинались и уходили в море молы, построенные из свай. Назывались они палями и охватывали отчасти то пространство, которое отвоевано у моря теперешним портом. На этих палях тоже, бывало, сидели заядлые рыболовы, и бычки ловились здесь крупные. На так называемой Петровской стрелке, входящей ныне в состав порта, сиживал с удочкой целыми часами учитель латинского языка Александр Федорович Дьяконов. Лавливал с палей когда-то и Антон Павлович.

Там, где теперь раскинулся порт, полсотни лет тому назад был так называемый Петровский ковш, почти сплошь занесенный песком и илом. В петровские времена сюда заходили суда, а в половине 19 столетия было до того мелко, что мальчишки, засучив панталончики выше колен, бегали по морю аки по суху и били палками заплывавшую сюда рыбу. Конечно, ни о каком судоходстве в этом болоте не могло быть и речи. В этом же ковше предавались сожжению и конфискованные таможнею товары. Местность была пустынная и безлюдная, а в вечернее время далеко не безопасная. Тут же недалеко была отведена начальством площадка, на которую капитаны прибывших парусных судов должны были выгружать балласт, но они предпочитали выбрасывать его по ночам в море и платить за это штраф /25 рублей.\ по приговору мирового судьи.

Островок Черепахъа, на котором теперь по ночам мигает какой-то сигнальный огонек, тогда был просто островком и больше ничего. Судам предоставлялось натыкаться на него, сколько угодно. Впрочем тогда и самого маяка, который стоит теперь на горе, тоже не было. Вероятно, был тогда не нужен или плавание было проще и нетребовательнее.

При постройке теперешнего порта со дна моря из различных глубин извлечено землечерпательным караваном до шестидесяти днищ затонувших судов, огромный якорь и шесть пушек петровских времен. Пушки эти настолько крупны и тяжелы, что говорят сами за себя, и носившее их судно было, бесспорно, немалых размеров.

Крепость тех времен тоже несколько отличалась от нынешней. Это был совсем отрезанный валами от остального города участок.

Во времена моего детства поговаривали, что, если хочешь быть ограбленным до последней ниточки, то сходи в крепость.

В этих местах было очень мало интересного, если не считать художественного беспорядка, в котором были разбросаны выкопанные в валу норы, служившие жильем для бедноты. Теперь это пещерное поселение переведено поближе к кладбищу на поэтически окрещенный Собачий хутор.

Во время своего детства на эту часть крепостного вала хаживал иногда и Антон Павлович. «Идешь, бывало, - рассказывал он, - и споткнешся обо что-то. Присмотришься поближе и увидишь под ногами печную трубу Или выскочит баба и крикнет: «Что ты по крыше ходишь! «

Кстати, два слова о кладбище. Изменилась и эта обитель вечного покоя. Появилось много новых памятников, но зато исчезли почти без следа и много старых.

В былые времена Таганрог был в полном смысле слова греческой колонией. Ещё и до сих пор памятны имена богатейших коммерсантов греков, управляющих судьбами города. Когда эти денежные короли умирали, то бренные останки их либо перевозились на родину, либо предавались земле на городском кладбище и над ними воздвигались великолепные памятники, изготовленные из мрамора в лучших мастерских Италии. Я помню на таганрогском кладбище четыре таких памятника замечательно художественной работы. Знатоки в искусстве были способны целыми часами любоваться ими. Любовался и я, и Антон Павлович, посещавший Таганрог в зрелые годы, тоже раза два заезжал на кладбище из-за них же. Теперь же,увы, трех из них уже нет, а от четвертого остались жалкие руины, на вершине которых каким-то чудом уцелела лишь чудесная мраморная фигура ангела.

С этим кладбищем связано также и несколько жутких воспоминаний. Первое из них относится к одной очень древней могиле, над которой стоял каменный памятник в виде высокого и длинного ящика, сложенного из плит. Весь он от времени посерел, потемнел и был покрыт засохшими мхами. Стерлась даже надпись. Но в этой могиле было что-то таинственное: сбоку памятника была щель, уходившая под землю в какую-то мрачную дыру. Очевидно, это был склеп, давно забытый и начавший уже разрушаться. Мы, гимназисты, становились на колени, заглядывали в эту щель и старались что-нибудь увидеть и разгадать. А по спине в эти минуты пробегала дрожь. А ну как по дну загадочного погреба промелькнет фигура мертвеца?!

И теперь я нарочно побывал на кладбище, но древней могилы уже не нашел. Не раз с Антоном Павловичем мы вспоминали эту жуть в его кабинете в Ялте, и на поверку выходило, что детское чувство было все ещё свежо в нас обоих.

Второе жуткое воспоминание относится к кладбищенскому колоколу, в который сторож ударял по ночам. Чтобы уведомить, что он не спит и сторожит. Вообразите себе темную, ненастную и слезливую осеннюю ночь. Небо точно придавленное свинцом, а на улицах топкая грязь и в окна барабанит грустно мелкий дождь. И в это время доносится хмурый и длинный звук кладбищенского колокола… Тоже жутко и тоскливо: лучше бы уж не звонил… Под влиянием этих воспоминаний Антон Павлович написал рассказ «Недоброе дело».

В прежние времена так же . как и теперь в табельные дни после обедни на Соборной площади устраивали каждый раз парад тогдашнему местному гарнизону, к слову сказать, весьма немногочисленному. Выражался он в том, что солдаты выстраивались, командир громко командовал им что-то и они уходили домой в крепость под звуки музыки, состоявшей из двух или трех медных рожков. На этих парадах неизменно присутствовало одно важное и даже,если хотите, историческое лио - Вова. Это гулявший на свободе безвредный душевнобольной, помешавшийся на том, что он генерал и великий полководец. Одет он был всегда в длинный халат, грудь которого была увешана орденами из фольги и жестянок, а на голове он носил колпак из сахарной бумаги, украшенный орлом, снятым с сахарной же головы завода Бобринского. Сбоку в виде сабли болталась у него деревянная палка. В будние дни он ходил по базару и оповещал всех, что парад будет завтра, а в табельные дни важно шествовал немножко поодаль вместе с солдатами, воображал, что он командует парадом, и был, бедняга, бесконечно счастлив. Его жалели и не трогали. Очень возможно, что Антон Павлович, выводя в «Палате № 6» тихого и симпатичного душевнобольного еврея, взял прототипом этого Вову.

Юродивых и дураков в те времена в Таганроге было много. Они расхаживали на свободе, присутствовали на похоронах и свадьбах и никому не делали зла. Но над ними издевались. Помню я одного почтенного с виду нищего слепца, которого почему-то дразнили «требухой» и «часовым мастером». Над ним очень зло и грубо потешались лавочники и приказчики: давали ему ломоть хлеба с медом, а когда он начинал есть, посыпали этот ломоть солью, перцем, сырой крупой или пшеном.Слепой ел,морщился и недоумевал, а грубве шутники хихикали.

Были дураки или вернее самодуры и другого характера. Я,например, с детства помню одного богатого купца, фамилию которого я теперь позабыл, но хорошо помню, что он торговал рыбой. Тогда еще разрешалось водить по городам и селам медведей с выжженными глазами и продетым сквозь ноздри железным кольцом. Водили обыкновенно выходцы из северных губерний и Поволжья. За таким несчастным медведем ходили следом толпы зевак. Купцу-рыбнику вздумалось проехать на медведе верхом. И он, сопровождаемый гогочущей толпой, действительно проехал на звере и сидел до тех пор, пока его не поколотил посохом встретившийся на пути священник Себов.

Знавал я знахарей и бабок и между ними старую бабку Пантелеевну, которая славилась на всю Новостроенку тем, что принимала у рожениц младенцев, заговаривала больные зубы и накидывала на животы горшки. Однажды я сподобился видеть такое накидывание. У кучера наших соседей очень долго болел живот. Кучер перепробовал множество знахарей, бабок и остановился, наконец, на Пантелеевне. Эта добрая старушка положила в сарае больного животом кверху, бросила в большой горшок пылающую тряпку и вместе с нею опрокинула горшок на больного, у которого в туже минуту втянуло внутрь горшка весь живот. Кучер закричал благим матом и от ожогов, и от боли и закричал так дико, что Пантелеевна перепугалась и стала отдирать скорее посудину. Но горшок, несмотря ни на какие усилия, не отставал от тела. А больной с каждой минутой вопил все громче и неистовее. Тут бабка, схватив первую попавшуюся под руки толстую палку, начала разбивать свой врачебный инструмент, но впопыхах попадала по телу своего пациента гораздо чаще,чем по сосуду. После долгих усилий и десятка ударов кучер,наконец. Был освобожден от горшка и, издавая страшные стоны, поблагодарил лекарку тем, что тут же поколотил её, невзирая на её древность. Старуха еле-еле выползла из сарая на улицу.

Недавно мне пришлось быть во дворце, который стоит на Греческой улице. Этот дом знаком мне потому, что в юные годы мне очень часто приходилось бывать в нем. Я там пел под руководством П.Е.Чехова в домовой церкви во время богослужения. Внешний вид его с улицы и переулка остается один и тот же. Нужно вспомнить историю этого дворца. Это был обыкновенный богатый барский дом, принадлежавший генералу Папкову. При нем, как и полагалось в те времена, был флигель для прислуги - ныне дом по переулку_- и довольно приличный сад. Строился этот дом по тогдашнему помещичьему вкусу «для себя», и никто никогда не предполагал, что он со временем превратится в царский.

Немного о легенде и притом таинственной и заманчивой. Дело идет о подземных ходах и галереях, прорытых некогда под Таганрогом. Этих галерей никто ещё не видел. Но какие о них сложились прелестнейшие басни! Одни приписывают их происхождение туркам, другие идут дальше и утверждают, что эти ходы прокопали ещё древние римляне в ту отдаленную эпоху, когда их многочисленные колонии были рассыпаны по побережью всего Черного и почти всего Азовского морей. Почему бы и не поверить такой игривой и даже поэтической фантазии? Ведь доказано же, что теперешняя Гагра была когда-то дачным местом Рима. Там были и виллы, и дворцы, и храмы. Отчего же после этого не допустить, что и под Таганрогом те же римляне устроили катакомбы, чтобы легче было бороться со скифами? Легенда утверждает также, что известны начало и конец этих галерей. Начинаются они где-то в крепости, недалеко от Троицкой церкви, а по другой версии в одной из казарм, и кончаются какой-то пещерой у Карантина. Во время моего детства на улицах было два или три провала. В эти провалы будто бы спускались, исследовали их и находили, что это простые погреба. Их, конечно, засыпали. Но на непрерывные подземные ходы никто ещё не натыкался. Поэтому я и обрадовался, когда услышал, что близ Карантина открыли какой-то ход куда-то. Куда же однако? Само собой разумеется - в подземную галерею. Но почтенный таганрогский старожил Алексопуло спокойно сообщил мне, что он уже исследовал этот таинственный ход и нашел, что это самый обыкновенный и прозаический погреб.

В былые времена между кладбищем и Карантином стояла так называемая Компанейская мельница. Сейчас и остатков этого некогда грандиозного для Таганрога сооружения нет. Она разобрана вся до основания, и что будто бы из фундамента её высокой трубы сооружен памятник на могиле одного из местных жителей. А в былое время эта мельница играла огромную роль не только для Таганрога, но и для всей округи. Этим путем окружные помещики и хлеборобы попробовали было решить важный экономический вопрос - вырабатывать продукт высокой ценности и экспортировать его за границу вместо дешевого сырья. Под продукцией высокой ценности подразумевались различные сорта муки, а под сырьем зерно. История этого сооружения мне не известна: когда я родился, из высокой трубы мельницы уже валил густой дым. Сколько в каменном корпусе было этажей, теперь я не помню. Но я обошел и облазил все от низа и до самого чердака. Зерно с нижнего этажа подавалось наверх по желобам винтовыми двигателями, распределялось механически по целому ряду жерновов, а мука поступала по трубам вниз, на концах которых висели мешки. Все шло стройно, гладко и чисто. Мельница была наполнена живым, словно одухотворенным шумом и стуком колес. Таким грандиозным казалось все это здание! Я тогда первый раз в жизни видел большую паровую фабрику в ходу, и она показалась мне чем-то великим,мощным. Поразило меня обширное котельное отделение, ушедшее далеко под землю. В раскрытые окна, находящиеся вровень с поверхностью земли, видны были полуголые, обливающиеся от жара потом кочегары, поминутно подбрасывающие в топки уголь.

Внизу, под обрывом, на котором стоял далеко видный корпус мельницы, у самой кручи приютилась каменная водокачка, черпавшая воду прямо из моря и подававшая её наверх.

Все же что-то упущено было из виду. Это доказали и кратковременное существование, и печальный конец мельницы, в конце концов разобранной по кирпичу. С другой стороны весьма возможно, что дела предприятия подкосило и освобождение крестьян, отнявшее даровой труд крепостных. Сама жизнь вычеркнула из списка это коммерческое предприятие и перенесла его поближе к «алферакинской», но уже не жерновой, а паровой мельницы.

От мельницы сделаю скачок к рейду. К тому знаменитому рейду, до которого бедный Таганрог никак не может добраться с самого дня своего основания. Мне припоминается попытка Рукштеля провести свой проект - соорудить от Дмитриадовки вплоть до 21- футовой глубины на рейде дамбу. Проект был задуман широко: тут был и рельсовый путь по дамбе, и таможенные и иные товарные склады, и всякого рода приспособления. Все было бы прекрасно, если бы не одно препятствие: Дмитриадовка лежит далеко от города. Я попал совершенно случайно на заседание городской думы, на котором обсуждался этот вопрос. С удивительною ясностью, точно на картине, до сих пор вижу гласных, горячо ломавших копья. Один из гласных был за осуществление проекта, а другой против и выражал свои протесты только одной короткой фразой на местном жаргоне: «Да нет же, Боже ж мой. Да нельзя же». Первый красиво и с энтузиазмом рисовал картину, как расцветет и разбогатеет в самое короткое время город, если будет построена дамба. «Да нет же ж, Боже ж мой. Да нельзя ж. Тогда весь Таганрог перейдет в Дмитриадовку», - возражал второй гласный. Первый успокаивал его, утешая тем, что можно просить, что селиться у дамбы было запрещено. Но противник не унимался и, отмахиваясь рукою, упорно твердил свое.

Заседание длилось долго, красноречивые доводы за и против лились рекой, но в конце концов проект был провален.

Не знаю, есть ли теперь между таганрогскими обывателями хлебопашцы, но полстолетия тому назад они были. Те времена от самых задов кладбища начинались засеянные поля, и на том месте, где теперь стоит Собачий хутор, желтел хлеб и, начиная отсюда, тянулся уже непрерывной золотистою пеленою до самого горизонта, обходя еврейское кладбище. Дубки тоже были окружены полями и представляли собою темно-зеленый оазис среди волнующегося моря хлебов. Я обозначаю эти границы с такой смелой уверенностью. Потому что сам исходил их ещё мальчиком…

Самый широкой в Таганроге Кампенгаузенский переулок в одном месте образует небольшую четырехугольную площадь. Чем руководствовались наши предки, планируя её, догадаться трудно. Но на одном из её срезанных углов был так называемый «Ляхов дворец» - удивительное по своей уродливой архитектуре здание. Это был крытый черепицею дом, в котором не было двух одинаковых по величине окон. Каждое окошечко лепилось в фасаде самостоятельно. Нисколько не сообразуясь со своим соседом по величине ни в уровне: одно помещалось выше, а другое ниже. Казалось,будто бы строитель набрал их в горсть и швырнул в стену. Куда какое попало, там и осталось. Стекла во всех окошечках от давности отливали радугой. Ворота с двускатным деревянным навесом на двух столбах были до того ветхи. Что грозили каждую минуту рухнуть. Это был действительно дворец, но дворец самой отчаянной бедноты. Судя по названию, строил его в незапамятные времена какой-то лях.

Когда я был ещё мальчишкой, старики насчитывали ему не менее 50 лет - древность довольно почтенная. Весь он состоял из крохотных конурок с танцующими полами, ужасно низенькими и грязными потолками. И эти конурки были разбиты ещё на углы, занятые жильцами. Этажей было два, и оба они были заселены довольно густо. Запах не только в доме, но и во дворе стоял тяжелый и пропитанный «человеком». Репутация у Ляхова дворца была такая, что даже тогдашняя полиция не решалась туда проникать. Если кого-либо из обывателей ночью обворовывали, то он был глубоко убежден в том, что пропажу надо искать именно здесь. Только что заметил, что проникать в Ляхов дворец не отваживалась даже полиция. Не проникала она вернее всего потому, что её вовсе не было. Я говорю о наружной полиции. Полицейское управление было, но городовых, к которым так привыкли теперешние города, не существовало. В действительности они. Конечно, были и несли, может быть, доблестно свою службу, но их насчитывалось так мало, что все они состояли только при начальстве и на посылках с книжками подмышкой. А между тем в тогдашние времена на полицию налагались даже судейские обязанности… Если приходилось даже судить обывателей, то где уж было охранять их? Помню хорошо даже такой курьезный факт. На улицах встречался изредка низенький, чистенький, всегда одетый в полицейский мундир городовой. Весь Таганрог знал его, но имени никто не ведал. Его звали просто: муж Арины Федоровны. Вероятно, его супруга Арина Федоровна значила в управлении богоспасаемого града больше него самого.Но нужно добавить при этом, что это было в те времена, когда город освещался масляными фонарями. Которых было на весь Таганрог столько же, сколько и городовых.

Подобные масляные фонари теперь можно встретить только на гравюрах Александровского времени. На неуклюжем деревянном столбе глаголем прибита небольшая перекладина и на конце её висит четырехугольный и непременно засаленный весьма объемистый фонарь. Дно его открывается книзу и внутри висит грязная до невозможности железная лампа с изогнутыми вверх тремя рожками, в которые вставлены фитили; зажигались все три рожка одновременно, но горели они тускло и с копотью. Случалось, что масло вскипало и начинало капать горящими каплями. Получалась своеобразная иллюминация. Первоначально такие фонари стояли лишь у домов начальствующих лиц, а потом мало-помалу их стали ставить и на улицах. Площади же были обречены утопать во мраке.

Я помню, как однажды осенью я с отцом шел из гостей в восемь вечера через площадь Старого базара. У отца в руке был свой собственный фонарь, в котором горела сальная свечка. Не только на площадях, но и на улицах обыватели не особенно доверяли блестящему масляному освещению и ходили с собственным огнем. Про эти именно фонари сложен старинный романс:

Закутанный рогожею

Фонарщик их зажег.

И в самом деле фигура тогдашнего фонарщика , шагающего по грязи в каком-то вретище с огромною лестницею на плече, была очень типична. Теперь таких типов уже нет.

Спичек тогда ещё не было, и процедура добывания огня была очень продолжительна. Теперешняя молодежь, закуривая папиросу от изящных зажигалок или спичек, не поверит мне, если я расскажу подробно, как моя покойная бабушка, придя откуда-нибудь вечером домой, зажигала огонь. Если при этом участвовал я, то, зайдя в темную комнату, бабушка усаживала меня где-нибудь в уголке, чтобы я лба себе не разбил.Сама же она принималась за священнодействие: доставала кремень, кресало и. приспособив к ним тряпочку, пропитанную селитрой, начинала высекать из кремня искры до тех пор, пока тряпочка не начинала тлеть. При этом слышался иногда досадливый шепот: «Грех какой! Трут отсырел». Тогда история затягивалась. Надо в темноте искать на припечке новую сухую тряпку, а её, как назло, переместила куда-то «неукозырная Гапка». Наконец, минут через пять трут затлевается. На него дуют и затем тычут в него лучинкою с серой на кончике. Загорается синий вонючий огонек, от него вспыхивает лучина, и уже от лучины начинает дымиться тусклый сальный каганец, от которого тянется кверху тоненькая струйка копоти. При гостях зажигалась сальная свечка, с которой через каждые пять минут приходилось снимать нагар особыми щипцами или же прости пальцами.

Богатые помещики во время танцев и банкетов жгли восковые свечи, вслед за которыми с развитием прогресса и техники пошли в ход свечи пальмитиновые(из пальмового масла с различными добавлениями) и, наконец, стеариновые. Последние считались такой дорогой роскошью, что в средних семьях их зажигали только в особо выдающихся или торжественных случаях. Хорошие хозяйки украшали свои столики и комоды стеариновыми свечами в ажурных подсвечниках, но никогда не зажигали их из экономии. Я лично присутствовал будучи мальчиком на одной мещанской свадьбе на Новостроенке, где невеста принесла своему супругу в приданое пару медных подсвечников со стеариновыми свечами. Они торжественно стояли га пиршественном столе, но не горели.

Одновременно с пальмитиновыми свечами появились в Таганроге и первые масляные лампы, в которых горело деревянное масло. Первую такую лампу, как заграничную диковинку, я видел в доме Альфераки. Вывезена она была из-за границы, называлась карсельской по имени изобретателя Карселя. Впервые можно было регулировать силу света с помощью перемещения фитиля. Затем лампы пошли в ход быстро. Несколько лет спустя уже отец мой освещал свою лавку лампою, в которой горело дешевизны ради подсолнечное масло. Обыкновенно же употреблялось деревянное. Но сплошь и рядом люди жгли дешевое конопляное масло. Горело оно тускло, зато комнатв наполнялись запахом жирно поджаренных пампушек или блинов.

Помню я и такой случай. Подали к столу селедку, но масла к ней не оказалось. Смущенная хозяйка стала извиняться. Тогда один из находчивых гостей, оглянувшись по сторонам, сказал: «Чего же вы хлопочете? Да вот же и масло же». С этими словами он отвинтил горелку от лампы и полил селедку маслом из лампы. Кушали и прихваливали и говорили комплименты гостю за его находчивость. На масле для ламп наживалась прислуга. В лавку моего отца периодически наезжал с большим засаленным кубом лакей от Альфераки Александр Васильевич и покупал сразу полтора пуда деревянного масла. Однажды он предложил комбинацию : «наливайте мне деревянное масло пополам с подсолнечным, а счет пишите как за деревянное». Отец мой не согласился и А.В. перекочевал к Перушкину, сказав на прощанье: «Теперь все умные люди так поступают. А Вы ждите, пока к вам придет дурак».

Вскоре наступил в освещении переворот: открыли керосин, а вслед за ним наступила очередь газа. Газовое освещение было введено в Таганроге в 1870 г. Это произошло в сравнительно позднейшие времена, и памятно всем моим сверстникам .Скажу только ,что когда в Таганроге провели газ, то все театралы ахнули, возликовали и положительно пришли в восторг. Особенно заметно это сказалось на «переднем свете». При масляном освещении, когда нужно было представить на сцене переход от дня к ночи, театральный ламповщик медленно и со звоном стекла опускал вниз одну группу ламп за другой. При этом нередко стекла разбивались. Наверху на сцене идет мелодрама и актер патетически декламирует: «Графиня! Сама ночь покровительствует нам. Какая тишина!» А из-под сцены доносится резкий звук разбиваемых стекол и сердитый голос ламповщика6 «Шоб тебе грец узяв! Як ничь робыть,так и стекла бьются, як скаженные».

И ничего, сходило. Публика не претендовала. Когда же провели в театр газ и передний свет стал уменьшаться и увеличиваться только с помощью поворота за кулисами какого-нибудь незаметного крана - публика стала приходить в всоторг. Что же сказали бы после этого наши нетребовательные предки, если бы увидели теперешние электрические световые эффекты!

Золотое было время, когда публика верила на слово актеру, указывающему патетически рукою на луну, которую забыл зажечь поддавший ламповщик. А уж о звездах и говорить нечего: галерка их видела даже и тогда, когда со сцены не успевали ещё убрать и дневной свет. Старожилы,вероятно, помнят и превосходный оркестр, игравший в городском саду, и итальянскую оперу ,впервые гастролирующую в Таганроге а 1863 году, подвизавшуюся на сцене городского театра. Оперные артисты приглашались прямо из Италии, очаровывая своими голосами и соперничали между собой. Помню, что в один сезон пели две примадонны Зангери и Беллатти. Весь мир тогдашних таганрогских меломанов разделился на два лагеря - зангеристов и беллаттистов, носивших красные и синие шарфы - цвета примадонн. Петровская улица пестрела во время гуляний только этими цветами.

Одно время теперешний городской театр был настоящей изящной и миленькой игрушкой. На потолке были художественно изображены 9 муз. Чудные были картины, великолепные. На них отдыхал глаз. Где они теперь, куда девались после реставрации театра? Откуда взялись уродливые купидоны, «украшающие» ложи? Не тот стал театр. Реставрация только обезобразила его.

Я застал ещё «первобытный», если можно так выразиться, театр. Помещался он не то в сарае, не то в наскоро приспособленном амбаре. Узкий и длинный, он вмещал в себя очень мало публики, а зрителям на галерке приходилось стоять. Вход был в самом конце помещения. Так что, если бы, не дай Бог, случилась бы какая-нибудь катастрофа, то без серьезного несчастья не обошлось бы. Место, где стоял этот амбар, теперь с точностью определить я не могу: Таганрог сильно перестроился. Мне этот допотопный театр памятен потому, что в нем я был первый раз в жизни «в театре» и весь спектакль простоял за чьим-то стулом.

Были и частные любительские сцены площадью в две-три квадратных сажени, по большей части в сарайчиках. Но это были сцены для себя. Подвизались на этих подмостках обыкновенно сами хозяева, зрителями же были домашние и приглашенные добрые знакомые. Помню также, что эти сценки держались в строгом секрете от тогдашнего начальства мужской гимназии, запрещавшего всякую прикосновенность гимназистов к каким бы то ни было сценам, даже домашним. Горькое это было время для гимназистов!

При директоре гимназии З.Р. Рейтлингере(с 1873 по 1884 г.) мы, гимназисты, ужасно боялись телескопа. В физическом кабинете был, да, вероятно, и теперь ещё существует довольно недурной телескоп как учебный прибор. Директор, однажды обходя гимназию, решил, что телескоп этот стоит на полке втуне и приказал сторожу перенести его в свой кабинет и поставить на окно. Окно глядело как раз на ворота Казенного сада. Полюбовавшись в трубку раз или два, Рейтлингер, несомненно, забыл о ней, но мы, гимназисты, глубоко убеждены были в том, что он и день, и ночь только тем и занимается, что сидит у окна и наблюдает за входящими в сад гимназистами. Боялись мы этого телескопа ужасно.

На-днях был я в греческой школе, в которой когда-то учился и Антон Павлович. Узнал я это древнее здание только отчасти. Стоит оно на задах греческой церкви т своим задним фасадом выходит на море. Теперь там русская школа, но в старину преподавание велось исключительно на греческом языке, и русский язык был предметом случайным и совсем не обязательным.

Сколько на мою душу нахлынуло воспоминаний при этом! Таким мизерным показался мне класс, производивший во время детства впечатление огромной комнаты! В этой небольшой комнате собиралось во времена оные до 70 учеников всевозможных возрастов, начиная с младенцев и кончая малыми лет по 17 - 20. Всё это были дети греков-шкиперов, матросов, маклеров и мелких торговцев. И на всю эту ораву в 70 человек был один только учитель невалонский грек Николай Спиридонович Вучина или Вуцинас. Немудрено, что успехи учеников были незавидны, а нравы грубы.

Оглядывая классную комнату, я прекрасно узнал памятное место: здесь, на этом пункте, меня ставили на колени, тут учитель оттаскал меня за уши и за чуб; в этом углу он драл жестоко веревкой чуть не до полусмерти Николая Пиратиса, уличенного в краже рожков на бирже, а здесь, на самой середине, ставил стул, игравший роль позорного столба. На этом стуле целые сутки напролет простоял один из великовозрастных учеников по подозрению в том, что будто бы он на стене мелом начертал неприятную для учителя надпись.

А между тем каждую весну устраивались торжественнее экзамены с почетными гостями; учеников вызывали и они кое-как отвечали. Почетные гости оставались довольны и учителем, и учениками. Раздавались даже награды книгами. Как же объяснить такое противоречие? Весьма просто. Жизнерадостность, молодость и инстинктивная потребность ребенка заниматься хоть чем-нибудь заставляла греческих мальчуганов заглядывать в азбуку хоть изредка, чтобы не умереть в классе от скуки, а почетные гости - судьи сами едва умели нацарапать свое имя пером на коносаменте или шкиперском документе.

Выйдя из школы, я прочел на церковной ограде одну из тех приятных надписей, которые свидетельствуют о том, что грамотность и просвещение не угасают. Как 50 лет тому назад, не только зеленая молодежь, но даже и юноши чертили стены и изрезывали скамьи, так это делается и теперь.

Не помню, в каком году это было, но хорошо помню, что набрались мы, бедные, страха. Такой был страх, что не только у приготовишек, но даже у самого директора гимназии почтенного Н.Н.Порунова поджилки тряслись. Произошло это оттого, что нашу гимназию зачем-то и для чего-то вздумал посетить всесильный в те времена министр народного просвещения граф Дмитрий Андреевич Толстой, положивший классицизм краеугольным камнем воспитания и развития. Был я тогда ещё совсем маленьким гимназистиком и не мог, да и не старался вникать в корень вещей, но помню, что ещё за неделю до приезда министра директор ходил бледный, инспектор растерянный, а все учителя страшно смущенные и оробевшие. Не унывал только один сторож или швейцар Александр. Размазывая по полу мокрою шваброю грязь, он говорил: «Нехай хоть два монастыря, я не боюсь… Я свое дело знаю». И вся гимназия удивлялась его храбрости, особенно мы, мелкотравчатые. С затаенным страхом следили мы за приготовлениями, которые лихорадочно велись вокруг. Паутине и грязи была объявлена самая беспощадная война. Александр с утра до ночи не выпускал из рук мокрой швабры, какие-то бабы шаркали по стенам вениками, насаженными на длиннейшие палки, и никак не могли достать до потолка. В одно прекрасное утро наш любимый учитель географии И.Н.Лосев, гордившийся своей окладистой бородой, пробритыми и густыми усами, явился в класс с пробритым,как у альферакинского лакея подбородком и гладко Браславский, Галани, старик Якоби. Про них тогдашние гимназисты сложили такое четверостишие:

Рогожка шьет себе жакетки,

Инспектор много водки пьет,

Галашка бьёт котлетки,

Браславкий булки продает

Не остроумно и даже неладно было сложено, но я сам слышал, как этот «гимн» пели хором ученики старших классов. Нынешние старички,обучавшиеся в тогдашней гимназии, вероятно, помнят эти мотивы и этот текст. Помнят, вероятно, также и то, как старику Якоби, забывшему на столе в классе табакерку, подсыпали в табак какой-то душистой травки, от которой он после первой же понюшки стал подозрительно оголенною верхнею губой. В таком обезображенном виде он, казалось, стыдился самого себя…

Министр приехал. Его водили по классам и благоговейно трепетали. Привели и в наш класс. Мы, заранее уже обученные, с молчаливым массовым грохотом поднялись и окаменели. Министр с сосредоточенным видом поглядел на доску, на стены, на потолок, на бледного как мел учителя и, не сказав ни слова, вышел. За ним потянулось и начальство. Учитель тщательно осмотрел, все ли у него в порядке в костюме, и глухим голосом проговорил нам: «Садитесь».

Учения настоящего в эти дни не было, а была какая-то сплошная нервность пополам со страхом. Не помню, сколько дней это продолжалось, но только, наконец, нам было объявлено: «Завтра, к 7 часам утра собраться всем в гавань. Его сиятельство уезжает на пароходе».

На другое утро вся гимназия к 7 часам, полусонная, зевающая, но почему-то облегченная, собралась около пристани. Море, иностранные суда и пароход, на котором отъезжал министр, были окутаны дымкой и утренней свежестью. Толстой стоял на кожухе парохода над колесом и даже не кивнул головою и не шевельнул пальцем, когда в воздухе показались первые клубы черного дыма из трубы и отдали мостки. Директор, инспектор, учителя замахали треуголками и закричали ура, а надзиратели суетливо толками нас под бока и поощряли: «Кричите, господа, ура! Громче, громче!» Мы кричали во всю глотку добросовестно до тех пор, пока пароход не сделал разворота. Тут лица всего педагогического коллектива стали вдруг веселыми и радостными. Глядя на них, обрадовались и мы, гимназисты, сами не зная, почему. После проводов многие из нас опоздали к первому уроку, но наказаны за это не были.

Потом потянулись к нам преподаватели древних языков из разных стран, стали диктовать нам упражнения на таком диалекте, которого мы не понимали. Так однажды нам было предложено учителем перевести с русского на греческий следующую фразу: «Кюр скачивал себя с коленис». Мы недоумевали, но это изречение имело очень простой смысл: «Кир спрыгнул с колесницы». Учитель греческого языка, которого во время урока очень беспокоила назойливая муха, пожаловался нам: «Здесь много муши». Когда ему заметили, что он выражается неправильно, то получили весьма резонное грамматическое объяснение: «Если ухо -уши, то муха - муши».

Одним из первых директоров гимназии был Яков Петрович Флоренсов, автор книжки «Курган Матвеев», человек, оставивший по себе очень добрую память и Предтеченский, носивший кличку Рогожка. Среди учителей были очень почтенные люди: осматривать свои подошвы.

С тех пор дорогая моему сердцу Таганрогская гимназия пережила очень много и хорошего, и дурного и воспитала не одно поколение. Теперь в младших классах питаются сосцами премудрости уже наши внуки. Все в гимназии заметно изменилось. Не изменился один только могикан и даже, пожалуй, великан в педагогическом деле - Павел Иванович Вуков. Ему судьба подготовила завидную долю: провести под своим руководством через школьную скамью не только дедов и отцов, но и проводить внуков.

Вспоминается мне трепет, которым с чьей-то легкой руки был объят весь город, когда разнеслась весть о том, что не нынче-завтра начнется постройка железной дороги.

Прошел год, другой. Выросло вчерне обнесенное лесами теперешнее здание вокзала, засвистали рабочие паровозы, загудел гудок в депо, по гавани протянулись рельсы.

Однако нашлись протестанты, которые стали ходить по лавкам и по домам с листами и собирали подписи. В этих листах содержалась слезная просьба к начальству о том, чтобы железную дорогу в Таганрог не подводили, т.к. без неё мирно, тихо и благополучно. Но если уж она нужна начальству и Полякову, то пусть её ведут не в Таганрог, а на Самбек.

Такую бумагу, сидя в лавке у отца, я не только читал лично, но и расписался в ней без ведома отца и таким образом тоже принял некоторое участие в протесте.

Но начальство нашего протеста не приняло во внимание, и в один прекрасный день весь вокзал расцветился флагами. Обе платформы были украшены флагами, и у каждой из них стояло по поезду. Это был торжественный день открытия Курско-Харьковско-Азовской железной дороги. Паровозы были обвиты зеленью и утыканы флажками, и на каждой площадке стояло в картинной позе по одному кондуктору.

Движение поездов в первое время было очень медленное. Между Таганрогом и Ростовом было всего только три станции: Морская, Синявская и Донецкая, и на каждой из них пассажирский поезд стоял от15 до 20 минут. Месяца через 4 после открытия отец и я совершили пробы ради первую поездку. Выехали мы в 8 часов утра в открытых каретах четвертого класса, а прибыли в Ростов в начале первого и оба были восхищены быстротой езды. Года через 4 от Таганрога до Москвы было трое с половиной суток езды. Курьерских и скорых поездов тогда на юге не знали. Паровозы были тихоходные.